Онорато Дамен
(1894-1979)Амадео Бордига – вне мифа и риторики
Наша партия, которая не делала фетиша из Бордиги, и которая, когда Бордига был жив, открыто не соглашалась с некоторыми его принципиальными позициями, но, прежде всего, не соглашалась с искажениями, сделанными из них немалым числом эпигонов, использовавших его имя, находится в лучших условиях, чтобы говорить о нем, о его высоком статусе борца, о его неустанной работе в качестве организатора, и даже о его собственных пределах.
Поэтому, в то время как мы отказываемся от принятого в «некрологе» апологетического тона, который Бордига отбросил бы со своим обычным остроумием как глупость, мы намерены показать, что из его вклада следует ценить и защищать, поскольку оно по праву вошло в разработку революционной теории, а что, напротив, не может рассматриваться на линии исторической преемственности с международной коммунистической левой, и в частности с тем, что вошло в историю под именем «итальянской левой».
Мы обязаны Бордиге теорией тактического абстенсионизма [антипарламентаризма], сформулированной в период самого низкопробного парламентаризма, основанного на персональном фаворитизме, коррупции и правительственных группировках, произраставших в рядах южноевропейского социализма. А также тому, что он придал организационную консистенцию этому течению в Итальянской социалистической партии (ИСП), создав этим теоретико-практические предпосылки для возрождения марксистского мышления, подавленного демократическим вырождением, а также для принципиальной борьбы против парламента – главного бастиона развращенной и одновременно развращающей парламентской демократии.
Мы обязаны Бордиге восстановлением теоретических рамок научного социализма в фундаментальных направлениях, данных Марксом и Энгельсом, активизируя таким образом лучшую, наиболее политически чувствительную часть Социалистической партии, зажатую в тисках социал-демократии, которая, фактически, руководила партией из кресел Монтечиторио (1), у которой Каутский был верховным понтификом, которая подменяла революцию эволюцией а диктатуру пролетариата диктатурой парламента, олицетворением которой был Джолитти (2).
Мы обязаны Бордиге теоретической разработкой правильного соотношения между партией и классом, от которого зависит успех революционной политики. Мы можем утверждать, не боясь впасть в грех преувеличений или, по меньшей мере, быть опровергнутыми, что определение такого соотношения, которое теоретически и политически, является постоянным пунктом марксистской тематики, представляет собой гениальный сплав опыта «Итальянской Левой» и опыта Ленина, победоносно приведшего к Октябрьской Революции. И следует добавить, что разработка Бордиги по вопросу «партии и класса» не только послужила марксисткой точкой отсчета в период после первой мировой войны для партий, формировавшихся по стопам Октябрьской Революции, но по-прежнему остается классикой, и останется таковой в течение всего периода, предшествующего следующей революционной волне пролетариата. Игнорирование или попытка смягчить ее условия, даже если это делается от имени Бордиги или неопределенного и приблизительного бордигизма, исказило бы их значение и их постоянную направляющую роль в деятельности революционной партии.
Нужно вернуться к Платформе, разработанной на совещании в Имоле (3) и положенной в основу для формирования Коммунистической Партии Италии на съезде в Ливорно (4), чтобы проследить моменты динамики формирования партии, из которой Бордига, больше и лучше чем кто-либо другой, извлек живой опыт и объективные и субъективные данные для разработки своей теории о партии в ее отношении к классу.
Органический централизм? Демократический централизм? Мы назвали бы это, в большем соответствии с тогдашним Бордигой, который для нас имеет значение не как лучший Бордига, но как Бордига вне времени, диалектическим централизмом. Потому что пронизанный импульсами, пусть даже самыми иррациональными, исходящими из низовых организаций, воспринятыми и рационализированными руководством, он возвращается в свою очередь в эти организации, дабы воплотиться в оперативных и политически конкретных условиях.
Доверять теории органического централизма и приписывать её разработку Бордиге, который никогда не признавал своего авторства, во имя антидемократической концепции, доведенной до абсурда, значит выставить Бордигу в нелепом свете. Бордигу, который, как-никак, несет ответственность, и не только формальную, за «Римские тезисы» (5), в которых, в части, касающейся прямой и косвенной тактики, недвусмысленно звучит ленинский призыв подчинять интересам революционной партии уступки, предоставляемые демократией.
Насколько, затем, ему важен был так называемый «подсчет голосов» в качестве символа демократического метода, легитимировавшего существование в центральных комитетах большинства и меньшинства, механически связанных этим голосованием, пишущий эти строки помнит, как он отреагировал на решения, принятые на последнем собрании в Неаполе, которое должно было определиться, распускать ли «Согласительный комитет» (6) по безапелляционному предложению Зиновьева, секретаря Интернационала. Оставленный в меньшинстве, Бордига, который принял роспуск «sic et simpliciter» (так просто – лат.), с чувством печального изумления заметил, что это был первый раз, когда он оказался в меньшинстве (по его собственным словам) в той самой левой группе, которая фактически носила его имя. Сверх того, непочтительно, если не сказать смешно, ставить его рядом с Лениным, как это сделала «Programma», как «реставратора марксизма даже на еще более высоком уровне, не в силу его личных достоинств, но в силу исторической ситуации, устранившего последнее связующее звено с любым остатком, даже непроизвольным, внешним или формально-лингвистическим, демократизма».
Мы подчеркнули этот отрывок, чтобы продемонстрировать парадоксальное смешение идей и методов, в котором теоретическая мысль повисла в воздухе за пределами реальности и против самой реальности, в исступлении идеалистического субъективизма, чрезвычайно далекого от всякой серьезной марксистской методологии и совершенно чуждого деятельности и теоретическим разработкам, присущим Бордиге. Тогда понятно, откуда определение и легитимация именно органического централизма в руководстве органов и жизни революционной партии, который Бордига никогда не определял теоретически и никогда не осуществлял на практике в рамках своей партийной деятельности.
Вследствие этого вместо Центральных Комитетов, избираемых на съездах в соответствии с методом демократического централизма, могут появиться, например, постоянные комиссары, которые принимают и отменяют действия, согласно критериям, оставленным в наследство от сталинизма.
Тем не менее, необходимо признать, что легко заметить во многих произведениях, как и во многих личных подходах Бордиги, более или менее гениальные догадки и оригинальные идеи, как и полемические заметки, за которыми не последовала адекватная работа по тщательной теоретической систематизации и критическому углублению опыта, накопленного рабочим движением в соответствующий момент его долгой истории.
Это как раз случай «органического централизма», который некоторые эпигоны сомнительного марксизма надумают извратить в плоскости заблудшего субъективизма, что уже проверено на практике, и с не всегда поправимым ущербом, нанесённым организации и верной линии, указанной ленинским опытом.
Мы обязаны Бордиге опрокидыванием традиционной политики Социалистической Партии, где программа минимум, то есть тактика, определяемая конъюнктурой, была всем, а программа максимум, то есть стратегия - ничем, потому что сводилась к простому и трафаретному тезису о гипотетическом, мимолетном завоевании власти рабочим классом, который произошёл бы по закону эволюции (любимой реформистами теории о «спелой груше, которая падает сама по себе»). Как и любое другое, это опрокидывание приобретало у Бордиги порой парадоксальные термины абсолютного отрицания или столь же абсолютного утверждения. В его работах исчез термин «тактика» дабы быть замещенным термином «стратегия». И это производило впечатление сведения диалектики к двум фиксированным противоположным пределам, но, в действительности, для автора это было единственным, даже если и грубым, способом слома традиции мышления и политической практики, практики реформистской, чтобы сделать акцент на стратегии, которая диалектически заключает в себе и преодолевает фактор тактического момента, всегда ограниченного и временного, в более широком и более верном видении момента стратегического.
Из пережитого личного опыта приведем два эпизода, которые показательны и особенно значимы в этом отношении, т.е. в том, как тактический момент становится диалектически действенным в рамках классовой стратегии. Речь идет об указании, косвенно данным Бордигой, вскоре после того как его выбросили из руководства партией Ливорно, новому альянсу Грамши-Тольятти по поводу тактической линии, которую следует проводить в зале заседаний парламента, а не вне его, в ситуации глубокой растерянности, вызванной убийством Маттеоти (8). Не должно быть никакого морального вопроса, советовал он, никакого парламентского сецессионизма Авентинского типа (9), позади и рядом с партиями демократии, с иллюзией борьбы с фашизмом во имя оскорблённой жестоким убийством буржуазной морали, или во защиты института парламентаризма, как гаранта истинной демократии, или даже во имя защиты института королевской власти и прерогатив Савойской монархии (10). Эта линия поведения, которой партийный центр неохотно, медленно и зигзагообразно затем следовал, как известно, была рекомендована и разработана в доме Бордиги и изложена в речи Гриеко, зачитанной перед палатой депутатов – того самого Гриеко, который до тех пор был любимым учеником Амадео, но всего несколько месяцев спустя станет «непреклонным» врагом Бордиги и «итальянской левой» (11).
Глубочайшее значение этого указания заключается в том, что тактический антифашизм партийного руководства, покорного политике российского государства, должен был обернуться выстраиванием партии на фронте империалистической войны и его теоретическим оправданием, отвратительным и крайне безвкусным образом извращая ленинскую теорию об империализме и о задаче революционной партии противостоять войне с целью превращения ее в войну классовую, идеологию и задачу, которую только коммунистическая Левая защищала тогда и продолжает защищать сегодня.
Второй тактический опыт, понимаемый как момент стратегической цели, располагается в самом сердце внутреннего кризиса нашей партии (12), который представлял при его рождении, как это представляют сегодня, не попытку дискуссии, развернутой извне ИКП, чтобы выправить идеологическое отклонение и оппортунизм ее политической линии, но возвышение «итальянской левой» до уровня партии революции в тот момент, когда объективно она пришла к своему исчезновению. Разногласия касались, прежде всего, того, как рассматривать профсоюзные и заводские организации, которые мы считали необходимыми для партии революции, ссылавшейся не только на класс, но и на необходимость роста партийных кадров, адекватных своим фундаментальным задачам, и что другие рассматривали как практику левой социал-демократии, которая должна быть отвергнута политикой партии.
Бордига, который не вступил в партию (13), но который внес вклад в серьезное сотрудничество в теоретическом плане (но никогда в активную деятельность), посчитал себя обязанным вмешаться в дискуссию. Он отстаивал тезис, по которому между партией и классом необходимы промежуточные структуры (профсоюзные организации), известные ремни передачи, без которых партия лишилась бы инструмента для прямого контакта с массами, которые охватывают профсоюзы и ведут на борьбу за свои экономические требования, что не входит в специфические задачи революционной партии. Но, прежде всего, существование таких промежуточных структур между партией и классом создает первое и постоянное условие для того, чтобы партия могла проверять, из недр трудящихся масс и из их борьбы за условия своего существования, действенность своей доктрины, возможность ее роста вместе с классом в целом и подготавливать инструменты и человеческий материал для использования в повседневной борьбе, для ее расширения и углубления, чтобы возвысить частное и случайное до всеобщего для класса. То есть расширения и углубления объективных и надстроечных возможностей революционного роста.
Это вмешательство имело тогда слабый отклик среди тех товарищей, которые противились профсоюзной деятельности с враждебностью, свойственной неофитам: с расколом же в интернационалистской организации определился и тот крутой разворот, который все мы знаем, безо всякого критического оправдания, которое поворот подобного рода должен был бы должным образом повлечь за собой.
Мы посчитали целесообразным привести эти два глубоко чувствительных и созвучных момента, в которые Бордига, а с ним «итальянская левая», столкнулись и разрешили трудную проблему революционной тактики как в теории, так и в применении на практике, развенчивая таким образом легенду, если это еще было необходимо, о Бордиге и всех левых, неспособных воспринимать проблемы тактики. Что есть верного в этом обвинении, столь дорогого Грамши и Тольятти в эпоху их утомительного и скрытного захвата руководства Коммунистической партии Италии (1923) (14) взамен Левой, произошедшего, следует напомнить, не в силу решения партийной массы, в своем подавляющем большинстве поддерживающей левых, но по решению новой российской политики, к которой центральное руководство III Интернационала приспосабливалось в каждом аспекте своей политики, даже вмешиваясь во внутренние дела партий отдельных секций, принадлежащих Интернационалу, это то, что Левая всегда была и остается открыто и решительно против тактики самой по себе, т.е. оторванной от линии классовой стратегии; открыто и решительно против той конъюнктурной и полной реальной конкретности тактики, которая, начиная с Грамши и Тольятти, сделала Коммунистическую партию Италии партией систематического компромисса и политики малого каботажа, партией итальянского мирного пути к социализму.
До этого момента мы кратко, но с чувством объективности, рассмотрели, насколько многое из Бордиги, революционного борца, перешло в тело доктрины и уроков, вытекающих из опыта, покрывающего один из самых раскаленных периодов борьбы в истории революционного движения, и которые составляют несомненное достояние итальянской Левой и, следовательно, революционной партии. Однако, мы не выполнили бы свой долг борцов революционной партии, если бы не были столь же объективны в рассмотрении пределов его мышления и его личности, умалчивая, по сентиментальным соображениям или соображениям предполагаемой политической целесообразности, сколько противоречивого и непоследовательного в работах и подходах этого нашего товарища мы считаем не соответствующим линии этой традиции.
У Бордиги не хватало верной оценки диалектики в силу того фундамента его образования, основанного преимущественного на научных данных, который приводил его к тому, что он видел мир и жизнь в плоскости рационального развития, тогда как реальность общественной жизни и революционной борьбы зачастую ставила его перед миром, который в значительной мере подчиняется импульсам иррациональности (16). Свойственная науке методология, базирующаяся на математических данных, не всегда сочетается с методологией, основывающейся на диалектике, которая есть движение и противоречие, а это немаловажно при рассмотрении революционной политики и ее перспектив. В рамках недооценки аналитического метода, основанного на по марксистски понимаемой диалектике, причины бесполезности съезда в Болонье (1919) следует искать с целью фундаментальной ясности действительности и непосредственных перспектив того, что касалось социалистической партии, практически скончавшейся в качестве партии революции, пусть даже если и живой и здоровой в качестве партии парламентской. И с целью необходимости осуществить на этом съезде формирование новой партии, либо через раскол со стороны сил, направленных на революционное действие, либо через коагуляцию всех сил революционных левых в новую партию в структурах старой в ожидании подходящего момента для осуществления откола. Это было необходимым и достаточным условием, чтобы дать жизнь идеологически и организационно зрелой коммунистической партии, чтобы взять на себя роль побудителя и руководителя пролетариата в то время, когда ситуация еще была открыта для революционного решения. В Ливорно (1921) ситуация уже изменилась, и силы пролетариата, фактически, отступали под натиском фашистской реакции. Сам Бордига, которому выпала наибольшая ответственность теоретико-политического руководства абстенсионистской левой, не понял, что в именно Болонье, а не после нее, следовало положить начало строительству Коммунистической партии, и что такое историческое событие требовало платформы, которая имеет в качестве своего основного компонента не тактическое средство, каковым было воздержание от выборов, но платформу, не отличающуюся от платформы партии Ленина, которая стала бы центром притяжения и сбора всех левых сил, настроенных сражаться за пролетарскую революцию, в которой абстенсионизм также мог бы сыграть не второстепенную, даже если и не главную, роль в качестве здорового противоядия от самого низкосортного электорализма.
Правильная диалектическая интерпретация ставит в терминах фундаментального противоречия, как в рассматриваемом случае, не электорализм и абстенсионизм, а исторические интересы класса в его целом, экономически и политически подчиненного, т.е. пролетариата, и класса противостоящего, которому он подчинен, капитализму.
К этому моменту человеческая и политическая история Бордиги практически закончилась изгнанием левой из руководящих органов партии и, вследствие этого, вынужденным окончанием руководства Бордиги. Но, прежде всего, именно крах III Интернационала в качестве руководящего революционного центра нанес Бордиге ту психо-политическую травму, которая будет сопровождать его более сорока лет до самой смерти (17): комплекс неполноценности, который приведет его к тому, что он будет бояться высунуть голову из обломков этой огромной международной организации, которая внезапно обрушилась на головы тех, кто верил в ее последовательность и в ее силу с уверенностью, в которой было больше мистического чем научного.
В этой особой атмосфере и должно рассматриваться его поведение как политика, его постоянный отказ от принятия политической позиции, за которую его могли бы квалифицировать как ответственного. Таким образом, политические события, иногда исторического значения, прошедшие рядом с этой пренебрежительной отчужденностью, следовали друг за другом без какого-либо отклика: конфликт между Троцким и Сталиным; сталинизм; наша фракция, которая за границей, во Франции и Бельгии, исторически продолжала идеологию и политику партии Ливорно; вторая мировая война и, наконец, развёртывание России на фронте империалистической войны. Ни одного слова, ни одной строчки именно в этом историческом пространстве, на более обширном и сложном уровне по сравнению с первой мирово войной, которая предоставила Ленину объективные данные для марксистского анализа, сконденсированного в «Империализме как высшей стадии капитализма» и «Государстве и революции», столпов революционной доктрины и теоретическими предпосылками Октябрьской революции.
Нужно было ждать окончания войны, а с ней вместе и окончания фашистского эксперимента, чтобы завязать настоящие контакты с товарищами и кадрами, оставшимися от организации. Первыми среди них были контакты с Бордигой, чтобы попытаться узнать, каковы были его мысли о главных проблемах, и что он намеревался делать в качестве борца за коммунизм: речь не шла о том, чтобы просить Бордигу взять на себя ответственность за руководство партии, даже если его вклад как «анонимного» советника и сотрудника партии был постоянным и всеобъемлющим, когда он не становился вдохновителем направленности общей политики, не всегда совпадающей с политикой партии. Его формулировки отличались от наших, даже если в целом метод анализа был тот же что и всегда. Он утверждал, что о русской экономике следует говорить в терминах не «государственного капитализма», а «государственного индустриализма», а об Октябрьской революции не как о социалистической, а как об антифеодальной и, следовательно, об экономике, которая имела тенденцию движения в сторону капитализма. Но он не казался очень убежденным в том, что утверждал, и поправки, которые он должен был вносить некоторое время спустя в свои мысли, являются подтверждением этого. И тогда какова причина столь хрупкого идеологического прикрытия и столь очевидного контраста с его прошлым, прежде всего, с ключевыми пунктами платформы «итальянской левой», разработанными самим Бордигой? Мы не хотим вникать в изгибы психо-политической драмы, имеющей в качестве своего компонента страх, также и прежде всего физический, от разрыва с тем прошлым из опыта, в котором он построил скорее своим сознанием, чем своим умом и творчеством, шедевр своей столь интенсивно прожитой политической жизни 20-х годов. «Государственный капитализм» носил на себе знак классового значения; «государственный индустриализм» - нет, он оставлял вещи такими, какими они были или какими хотелось, чтобы они были.
Поэтому мы считаем позитивным, что мы были вынуждены сейчас вернуться к этим вопросам со своим более зрелым и прочувствованным опытом по сравнению с тем, который можно было иметь в районе 1940-х годов.
А запоздалое и неубедительное оправдание теории «государственного индустриализма» вновь появилось, почти случайно вброшенное, в № 3 «Programma Comunista» (февраль 1966) из-под пера того же автора. Приведем цитату из статьи «Новое положение о государственном предприятии в России»:
«Первое замечание: утверждение о государственном предприятии как «главного звена» подразумевает существование предприятий негосударственных и, вследствие этого, «частной деятельности» в простонародном смысле этого термина, и вновь подтверждает наш старый тезис по поводу «государственного капитализма» в России, в котором мы скорее узнаем «государственный индустриализм». В российской экономике существуют и другие «звенья», другие предприятия, участвующие в экономическом процессе».
Обоснование, которое даёт сам автор не только подтверждает точность нашего анализа того времени, но и ясно показывает, что эта относительная неточность по поводу природы советской экономики, была преднамеренной и служила для сокрытия политической воли отвергнуть тогда (мы говорим «тогда», потому что потом она была приведена в соответствие с фактами) любую такую строго классовую формулировку как «государственный капитализм», с которой был связан весь теоретико-политический подход Интернационалистской коммунистической партии с самого ее возникновения.
Теоретическое обоснование, которое нам предлагается, граничит с крайней банальностью, если с ее помощью хотят создать новую экономическую категорию, несуществующую как в истории капиталистической экономики, так и в опыте первоначальной стадии социалистического государства.
Фазы экономического развития капитализма были уточнены Энгельсом в его поучительном «Анти-Дюринге» следующим образом:
«Переход крупных производственных предприятий и средств сообщения в руки акционерных обществ и в государственную собственность доказывает ненужность буржуазии для этой цели. Все общественные функции капиталиста выполняются теперь наемными служащими» (К. Маркс, Ф. Энгельс, Соч., изд. 2-е, т. 20, стр. 289).
Речь идет не о терминологии, а о политическом суждении фундаментального значения, если нужно правильно сориентировать революционную партию в соответствии с ясной и последовательной политической линией перед лицом самой запутанной проблемы периода после второй мировой войны. Признание того, что государственное предприятие в качестве главного «звена» национальной экономики подразумевает существование и не государственных предприятий и, следовательно, «частной» деятельности, свойственно всякому неравномерному развитию капитализма, даже когда он достиг стадии своего максимального развития, как это свойственно и низшей стадии социализма, усиливающего и преодолевающего «свой» государственный капитализм в диалектике, присущей социалистическому государству, постепенно включающему в государственное предприятие остатки капитализма и остатки докапиталистические, которые революция неизбежно увлекла с собой в исторический этап строительства социалистического общества.
И это именно тот тип государственного капитализма, который задумывал Ленин, и который дальнейшее укрепление социалистического сектора должно было бы преодолеть и победить в рамках революционной власти, самая большая гарантия которой была представлена политической реализацией диктатуры вооруженного пролетариата.
Но природа государственного капитализма, который предстал для изучения революционной партии в разгар второй мировой войны и сразу после ее окончания (это то, что и произошло в центре нашей организации и на что ссылается эта заметка) была радикально иной и имела совершенно другие характеристики, которые мы хотим сразу же изучить, пусть даже, вынужденно, и в общих чертах:
1. Государственный капитализм сталинского периода имел тенденцию не к социализму, а к консолидации власти традиционного капитализма в форме сильно централизованного государственного предприятия, что стало возможным в результате перехода частной индустриальной экономики в руки государства, осуществленного Октябрьской революцией.
2. Его вступление во вторую мировую войну не имело для своего оправдания ни единого элемента социалистической природы, а, напротив, имело тысячи элементов буржуазно-капиталистической природы с очевидными империалистическими последствиями, как позже это продемонстрирует встреча в Ялте, поставившая Россия в число крупнейших бенефициаров в разделе военной добычи. Та же беспринципная эластичная тактика, которая видит Россию сначала в сговоре с Гитлером (как если бы с батальонами Гитлера можно было прийти к социализму) ради раздела Польши, а затем, после поворота на 180 градусов, рядом с западными демократиями (как если бы социализм мог быть общей целью крупнейших мировых плутократий).
3. Советская экономика осталась, по своей основной структуре, такой же, какой она была в эпоху Сталина. Либерализация Хрущева, больше предполагаемая, чем реализованная, и антидемагогическая природа технократов, в целом не привели к существенным или полностью отраслевым изменениям, пусть даже и представляя интересные моменты в последовательности кризисов надстройки в политическом, экономическом и военном аппарате, как это в изобилии продемонстрировал опыт этих последних десятилетий.
4. Нужно было четко обозначить классовое различие между временем, которое мы могли бы определить как эпоха Ленина, и тем, которое берет свое начало вместе со Сталиным, и которое продолжается без глубоких и существенных изменений его последователями.
Ленинская эпоха, от Октябрьской революции до начала Новой экономической политики (НЭП), характеризуется рабочим государством, которое опираясь на Советы, через коммунистическую партию вместе с вооруженными силами пролетариата, осуществляет собственную диктатуру, даже если и посреди любого рода препятствий и затруднений, вызванных временной остановкой наступательного порыва сил международного пролетариата и непосредственной возможности конкретного революционного распространения среди европейских стран. Оно поддерживает курс на цели осуществления социализма, используя тактику уступок классовому противнику в качестве необходимого тактического элемента в рамках стратегического видения возвращения к революционному наступлению. Государственный капитализм, в этих общих рамках ленинской эпохи, отвечает рассчитанному риску желательного, временного растворения объективной необходимости рыночной экономики, которую, пусть и локализованную и всегда чреватую опасностями, государство диктатуры контролирует, и в которой игра спроса и предложения, функционирование капитала, та же прибыль и использование прибавочной стоимости, представляют собой второстепенные эпизоды, регулируемые в общих интересах самой социалистической экономики.
На основе этих соображений фундаментального значения, приобретенных революционным авангардом с начала процесса перерождения и лежавших в основе его сражения, которое велось через открытое разоблачение и последующее организационное и политическое размежевание, формировалась деятельность сначала левой фракции (18), а затем партии, которая, в силу своего четко отличного характера в своем самоопределении как партии, исходила из мотивов революционного коммунизма и интернационализма.
Мы не скрываем, что в рамках этих проблем, которые мы затронули, очерчивается и получает развитие линия политической последовательности, которая должна показать себя такой, какая она есть, и не допускает ни того, чтобы ее замалчивали, ни того, чтобы ее искажали произвольными мистифицирующими наслоениями.
И именно это было и все еще остается нашим самым важным сражением, даже если и самым неблагодарным. Каждому свое, у Бордиги следует признать логичность позиции, которую он начал обструкционизмом молчания на заседаниях Центрального Комитета после съезда в Лионе (1926) и находит свой естественный итог в письме-завещании, не случайно направленном Террачини (22).
Эта наша установка может показаться, в эмоциональном плане, горькой и, может быть, негуманной, но мы ссылаемся на то значение, которое марксисты придают роли людей в исторических событиях, и мы уверены, что верно истолковываем глубокий смысл самого учения Бордиги, который хочет, чтобы интересы революционной деятельности были выше любого политико-идеологического субпродукта, не исключая и приходящего в упадок бордигизма.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1) Палаццо Монтечиторио – дворец в Риме, в котором заседает Палата депутатов Италии (нижняя палата парламента)
2) Джованни Джолитти (1842-1928), пятикратный премьер-министр Италии между 1892-1921гг. «Твёрдая рука» в Италии в довоенные годы, он был символом прихода во власть поколения, не прошедшего через Рисорджименто - борьбу за объединение Италии. После «красного двухлетия» 1920-1921гг. он отдал фашистам 35 депутатских кресел в парламенте, таким образом дав волю крайне враждебным пролетариату силам.
3) Общенациональное совещание коммунистической фракции ИСП 28-29 ноября 1920г.
4) Учредительный съезд компартии Италии в январе 1921г.
5) Тезисы, одобренные вторым съездом КПИ в марте 1921г.
6) Создан в апреле 1925 г. с целью борьбы против зиновьевской большевизации КПИ. Декларацию комитета подписали Бордига, Бруно Фортикьари, Онорато Домен, Франческа Гросси, Уго Гироне, Фортунато ля Камера, Марио Ланфранчи, Марио Манфреди, Оттрино Перроне, Луиджи Репосси и Карло Венегони. Все они были ключевыми фигурами в руководстве КПИ и в историческом левом крыле партии. Комитет был распущен после вмешательстве Коминтерна в июле 1925г.
7) Пальмиро Тольятти (1893-1964гг.) – Бывший ординовист, ушедший в лагерь сталинизма. Под псевдонимом Эрколи стал палачом рабочего класса в Испании 1936-1939гг. Стал генсеком КПИ после ареста Грамши, отправленного на острова близ Сицилии и воссоединившегося с Даменом и Бордигой. Вернулся в Италию уже как глава переименованной ИКП, оставшись на посту до смерти в 1964г.
8) Джакомо Маттеотти (1885-1924гг.) секретарь ЕСП (Единой Социалистической Партии, отколовшейся от ИСП). Был убит в июне 1924г. фашистской бандой вскоре после разоблачений партии Муссолини.
9) 27-го июня 1924г. убийство Маттеотти послужило причиной протеста со стороны некоторых депутатов «демократической» оппозиции, которые отказались занимать свои места и назвались «Авентинским блоком» в честь плебейской сецессии 449 г. до н.э. против государства патрициев в древнем Риме. В течении нескольких недель правительство Муссолини стояло на грани обвала перед лицом народного негодования. Бордига и лево-коммунистическое течение отвергли такой абстенсионизм. Он потребовал от партии последнего рывка путём «революционного парламентаризма». Левый коммунист Репосси вернулся в парламент и от имени КПИ осудил бандитов Муссолини. Итальянские левые считали, что хотя парламент уже перестал быть историческим инструментом рабочих, он всё ещё мог послужить средством для противодействия всем буржуазным группировкам, от демократов до фашистов. Итальянские левые хотели показать, что фашизм можно остановить лишь борьбой за пролетарскую революцию.
10) В 19-м веке Италия объединилась под савойской династией Сардинии-Пьемонта.
11) Руджеро Гриеко (1893-1955 гг.) сперва состоял в абстенсионистской фракции, но после «большевизации» повернулся к сталинизму. А Дамен здесь немного ошибается. В палату депутатов вернулся не Гриеко а Репосси. Луиджи Репосси (1882-1957 гг.) был избран в члены исполкома КПИ в 1921г. В 1929 г. был исключён из партии, так же, как и Бордига, Дамен и Фортикьяри после него в интервале 1930-1933гг. После войны занимался энтризмом в ИКП Тольятти. Бордига ему этого не простил и не пожелал его видеть даже при смерти.
12) В 1952г.
13) Бордига не стал вступать в ИКП в периоде 1944-1952 гг. но написал череду статей «О нити времени» в издание «Прометео».
14) В мае 1924г. на тайном съезде КПИ в Комо левые всё ещё значительно преобладали над правыми и центром (Таска, Грамши). Впоследствии левых устранили от руководства в период 1923-1926 гг. бюрократическими мерами при поддержке Коминтерна и его агентов вроде Жюля Эмбер-Дро и Мануильского.
15) Узкая политика легализма, реформизма и постоянного соглашательства с капиталом.
16) Бордига был инженером и активно поддерживал свой интерес ко всему научному и рациональному.
17) С его исключения и КПИ в 1930 г. до его смерти в 1970 г.
18) Фракция Интернациональной коммунистической левой в 30-х годах печатала, помимо прочих изданий, «Билан» и «Прометео» во Френции и в Бельгии.
19) Основанная в 1943 г. Международная Коммунистическая Партия.
20) Бордига отказался от речей в ЦК после Лионского съезда, так как считал эту деятельность бесплодной. Его избрали в ЦК вопреки его воле.
21) Третий съезд КПИ состоялся не в Италии, а прошёл в Лионе 20-26-го января 1926 г. К тому времени фракция левых уже потерпела поражение как в КПИ, так и в Коминтерне. Грамши добился этого путём запугивания работающих в партии делегатов тем, что они могут потерять работу если те отдадут голос за левых. То же самое случилось с Бордигой и Венегони, которых поставили перед выбором – либо занимать свои места в ЦК как представителям левых, либо уходить из партии. Бордигу выбрали в делегаты КПИ в шестой исполком Коминтерна (февраль-март 1926 г.).
22) Умберто Террачини (1895-1983 гг.) основал вместе с Грамши «Ордине Нуово». Состоял в первом исполкоме КПИ в 1921г. наряду с абстенсионистами Бордигой, Репосси, Фортикьари и Гриеко. В 1947 г. поддержал внутреннюю оппозицию в ИКП, которую левые восприняли лишь как его личную попытку занять место Тольятти. Письмо Бордиги к Террачини было отправлено 4 марта 1969 г.