Использование определённых терминов при рассмотрении
проблем коммунизма очень часто порождает двусмысленность
при их применении. Это касается терминов демократия и
демократичность. Марксистский коммунизм в своих основных
работах является критикой и отрицанием демократии; но с
другой стороны коммунисты часто защищают применение
демократии и демократический характер в пролетарских
органах: в государственной системе рабочих советов, в
профсоюзах, в партии. В этом, конечно, нет никакого
противоречия, и ничего нельзя противопоставить
использованию дилеммы: буржуазная демократия или
пролетарская демократия, как совершенного эквивалента
дилеммы: буржуазная демократия или пролетарская
диктатура.
Марксистская
критика постулатов буржуазной демократии фактически
основывается на определении характеристик современного
общества, разделённого на классы, и демонстрирует
теоретическую непоследовательность и практическую
обманчивость системы, которая хотела бы примирить
политическое равенство с разделением общества на
социальные классы в соответствии с природой
производительной системы.
Политические
свобода и равенство, которые заключаются согласно
либеральной теории в избирательном праве имеют смысл
только на материальной основе, в которой нет
фундаментального экономического неравенства: вот почему
мы, коммунисты, принимаем её использование в классовых
органах пролетариата, механизмам которых мы согласны
придать демократический характер.
Даже если, чтобы не
плодить двусмысленности и избежать валоризации этой
концепции, которую мы с такими трудами стремимся
разрушить, но которая так богата оттенками значений, мы
захотим избежать использования двух различных терминов в
этих двух случаях, тем не менее, имеет смысл заглянуть
внутрь самого демократического принципа в целом, даже
когда он применяется к классово однородным органам. Всё
это делается, для того чтобы, пока мы стараемся
уничтожить нашей критикой обманчивое и необоснованное
содержание “либеральных” теорий, не подвергаться риску
признать вместо этого демократический принцип как
“категорию”, которая смогла бы фигурировать априорно в
качестве элемента абсолютной истины и справедливости,
подобно незваному гостю в деле построения нашей
доктрины.
* * *
Подобно тому, как ошибка в доктрине всегда
находится потом в основе ошибочной политической тактики,
или, если угодно, является её переводом на язык нашего
коллективного критического сознания, так вся губительная
политика и тактика социал-демократии заключается в том
принципиально ошибочном предположении, что социализм
наследует значительную часть содержания либеральной
доктрины, утверждавшейся против старых политических
доктрин на духовной основе. На самом деле, наоборот, в
своих первых формулировках, марксистский социализм как
раз уничтожает, а не перенимает для совершенствования,
всё критической здание, возведённое демократическим
либерализмом против аристократии и абсолютной монархии
старого режима. Разумеется, он уничтожает его не для
того – подчеркнём это сразу, чтобы прояснить наши
ориентиры – чтобы помочь выжить духовным или
идеалистическим доктринам в борьбе против
вольтерьянского материализма буржуазных революционеров,
но для того чтобы продемонстрировать как в реальности
теоретики последнего, с их политической философией
“Энциклопедии”, всего лишь заблуждались по поводу того,
что они якобы вышли из тумана метафизики, применяемой к
социологии и политике и из идеалистического нонсенса,
что вместе со своими предшественниками они должны были
быть подвергнуты по-настоящему реалистичной критике
социальных и исторических феноменов, созданной
историческим материализмом Маркса.
Теоретически важно также продемонстрировать, как для
того чтобы углубить разрыв между социализмом и
буржуазной демократией, для того чтобы вновь придать
доктрине пролетарской революции её мощное революционное
содержание, утраченное из-за прелюбодеяний развратников
с буржуазной демократией, совсем не нужно основываться
на ревизии принципов в идеалистическом или
нео-идеалистическом ключе, нужно просто вернуться к
позиции занятой основателями марксизма по отношению ко
лжи доктрин либерализма и материалистической буржуазной
философии.
Для того
чтобы не отвлекаться от нашего аргумента, мы покажем,
что социалистическая критика демократии была во многом
критикой демократической критики старых политических
философий, критикой их притворного противостояния,
демонстрацией их теоретического сходства, а так же того
факта, что пролетариату практически нечему было
радоваться при переходе общественной власти от
феодальной, монархической или религиозной знати, в руки
молодой торговой и промышленной буржуазии. Она также
стала теоретической демонстрацией того, что новая
буржуазная философия на деле не победила старые ошибки
деспотических режимов, но породила лишь новые софизмы,
что в конкретной сфере соответствовало отрицанию,
заключавшемуся в возникающем подрывном движении
пролетариата, утверждения буржуазии о том, что она
всегда систематизировала администрацию общества на
пацифистских и вечно усовершенствуемых основах,
благодаря избирательному праву и парламентаризму.
В то время как
старые политические доктрины, основанные на духовных
концепциях или напрямую на религиозном откровении,
претендовали на то, что сверхъестественные силы,
управляющие сознанием и волей людей, дали некоторым
индивидам, семьям, кастам задание управлять коллективной
жизнью, подарив им в качестве божественного дара
драгоценное право «власти», демократическая философия,
которая параллельно утверждалась в буржуазных революциях
противопоставила этим утверждениям прокламации
морального, политического, юридического равенства всех
граждан, знати, духовенства и плебеев, и решила передать
«суверенитет» от узкого кастового или династического
круга универсальному политическому обсуждению на основе
выборов, на которых большинство граждан избирает своей
волей правителей государства.
Молний, которые
попы всех религий и философы духовных учений бросали
против этой концепции недостаточно, для того чтобы
принять её как окончательную победу истины против
обскурантистских заблуждений, даже если долгое время
«рационализм» этой политической философии казался
последним словом социальной науки как политического
искусства и приобрел солидарность многих т.н.
социалистов. Утверждение, что время «привилегий» ушло с
тех пор как была создана основа формации избирающего
большинства, как вершины социальной иерархии, не может
выстоять перед марксистской критикой, которая бросает
совсем иной свет на природу социальных феноменов, и
может показаться соблазнительным логическим построением,
только если отталкиваться от той гипотезы, что
голосование или высказывание мнений и мыслей каждого
избирателя обладает одинаковым весом в их делегировании
администраторам коллективных дел. Следующее рассуждение
показывает насколько мало реалистична и
«материалистична» эта концепция: согласно ей каждый
человек является совершенным «единством», состоящим из
многих единств, потенциально равных друг другу, и вместо
того чтобы оценивать этого индивида в его отношении к
тысячам условий его жизни, или же его отношений с
другими людьми, она теоретизирует о нём с точки зрения
«суверенитета». Это всё равно, что располагать сознание
человека вне конкретных фактов, определяющих его среду
обитания, мыслить его как искру, зажжённую в каждом
организме, здоровом или больном, подверженном мучениям
или гармонично удовлетворённом в своих потребностях, в
равной мере распределённую среди всех неким
неопределённым источником жизни. Этот последний не
порождает монарха, но даёт каждому равные возможности
выбирать себе его. Предпосылка, на которой, несмотря на
свой упорный рационализм, зиждется демократическая
теория, не отличается в своей метафизической незрелости
от «свободного суждения», по которому потусторонний
католический закон прощает или проклинает. Теоретическая
демократия, находясь вне времени и исторической
последовательности, не меньше грешит спиритуализмом, чем
философии откровения о власти или божественного права
монархов.
Тот, кто захотел
бы проследить внимательно за этой конфронтацией, должен
помнить, что политическая доктрина демократии
существовала за много веков до декларации прав человека
и гражданина и до великой революции, и что её мыслители
находились полностью на почве идеализма и метафизической
философии, в остальном же великая революция разрушила
алтари христианского бога во имя Разума, но даже из него
создала себе божество.
Эта
метафизическая предпосылка, несовместимая с характером
марксистской критики принадлежит не только построениям
буржуазного либерализма, но всем конституционным
доктринам и проектам создания общества на основе
“добродетели” “присущей” данным схемам социальных и
государственных отношений. Выстраивая свою доктрину в
истории, марксизм фактически уничтожал заодно и
средневековый идеализм, и буржуазный либерализм, и
утопический социализм.
* * *
Этим
произвольным фантазиям на тему социальных конституций,
аристократических, или демократических, авторитарных или
либеральных, которым в своих ошибках тождественна
анархистская теория об обществе без иерархии и без
делегирования власти, критический коммунизм
противопоставил гораздо более обоснованное изучение
природы социальных отношений и их причин, в сложном
эволюционном развитии, которое они представляют в
течение долгого курса человеческой истории, внимательный
анализ характера этих отношений в настоящую
капиталистическую эпоху, и серию продуманных гипотез об
их окончательной эволюции, к которой теперь добавляется
огромный теоретический и практический вклад российской
пролетарской революции.
Было бы поверхностным
излагать здесь известные концепции экономического
детерминизма и аргументы, демонстрирующие его
обоснованность в интерпретации исторических фактов и
социального механизма. Любой априоризм консерваторов или
утопистов уничтожается представлением факторов
производства и экономики, а также отношений между
классами, происходящими из них, позволяя перейти к
научному изложению фактов различного порядка, из которых
состоят юридические, политические, военные, религиозные,
культурные проявления социальной жизни.
Ограничимся тем, что
проследим вкратце историческую эволюцию способов
социальной организации людей, не только в государстве,
как в абстрактной фигуре объединённого коллектива всех
индивидов, но и в различных органах, сформированных
отношениями между отдельными личностями.
В основе интерпретации
любой социальной иерархии, обширной или ограниченной,
находятся отношения между различными индивидами, а, в
основе этих отношений, находится разделение между
последними.
В начале мы можем
представить себе без серьёзных ошибок существование
абсолютно неорганизованной формы жизни человеческого
вида. Ограниченное количество индивидов позволяло ему
жить дарами природы, не применяя к ним искусство или
труд, и каждый мог таким образом обходиться без своих
ближних, для того чтобы жить. Не существовало иных
отношений кроме тех, что присущи всем остальным видам,
отношений воспроизводства, но в случае человеческого
вида – и не только его – их достаточно, для того чтобы
построить систему отношений и последующую иерархию, в
семье. Последняя может основываться на полигамии,
полиандрии, моногамии; здесь не подходящий случай
заниматься подобным анализом, но она представляет собой
эмбрион коллективной жизни, организованной на разделении
функций, в соответствии с прямыми последствиями
физиологических факторов, которые подразумевают, что
пока мать помогает потомству и кормит его, отец
посвящает себя охоте, добыванию, защите от внешних
врагов и т.д.
Как на заключительных
стадиях развития производства и экономики, так и на
этом, первоначальном этапе, во время их почти полного
отсутствия, бесполезно застревать на абстрактном
различении между единством индивида и единством
общества. Единство индивида обладает смыслом с
биологической точки зрения, несомненно, но лишь
метафизические разработки делают из него фундамент для
социальных построек, потому что с социальной точки
зрения не все единицы обладают одной и той же ценностью
и коллектив возникает только из отношений и расстановок
сил, при которых роль и деятельность являются не
индивидуальной, а коллективной функцией, из
многочисленных влияний социальной среды. Даже в
элементарном случае неорганизованного общества, или
не-общества, одной лишь физиологической основы, которая
даёт нам организацию семьи, достаточно, для того чтобы
разрушить надуманную идею об индивиде, как о неделимом
целом (в буквальном смысле слова), которое якобы может
объединяться с другими подобными неделимыми единицами,
сохраняющими между собой свои различия и, в определённом
смысле, своё равенство. Единого общества так же,
очевидно, не существует, потому что отношения между
людьми, даже в чётком смысле единого существования,
крайне ограниченны и сводятся к кругу семьи или клана.
Мы можем заранее сделать явный вывод, что «единое
общество» никогда не существовало и, возможно, никогда
не будет существовать, если только не в виде
«ограничения», к которому можно прогрессивно
приближаться, преодолевая пределы классов и государств.
Единство индивида
можно рассматривать как элемент дедукции и социальных
построений, или, если угодно отрицания этого общества,
только отталкиваясь от той нереальной предпосылки,
согласно которой по сути даже самые современные
формулировки являются лишь очередным воспроизведением
концепций религиозного откровения, творения и
независимости духовной жизни от фактов естественной и
органической жизни. Каждому индивиду творящее божество
или же единая сила, управляющая судьбами мира, дала этот
элементарный дар, который делает из него автономную,
хорошо определённую, сознательную, обладающую волей и
ответственностью молекулу социального агрегата, вне
зависимости от случайностей физического влияния
окружающей среды: эта религиозная и идеалистическая
концепция лишь поверхностно видоизменяется при
зарождении идей демократического либерализма или
либертарного индивидуализма: душа, как искра, зажженная
Высшим существом, субъективный суверенитет каждого
избирателя, или неограниченная автономия гражданина в
обществе без законов, всё это философемы, грешащие одним
и тем же инфантилизмом перед решительной критикой, будь
это «материализм» первых либеральных буржуа или
анархистов.
Эта концепция
обладает своим эквивалентом в равно идеалистическом
предположении о совершенном социальном единстве, о
социальном монизме, построенном на основе божественной
воли, управляющей жизнью нашего вида. Возвращаясь к
первобытному состоянию социальной жизни, которое мы
рассматривали, дойдя до семейной организации, мы можем
сделать вывод о том, что можно обойтись без
метафизических гипотез о единстве индивида и общества
при рассмотрении жизни вида и её эволюционного процесса:
вместо этого мы можем позитивно утверждать, что один тип
организованного коллектива на единой основе всё-таки
существует, и это семья. Мы не собираемся возводить этот
тип в перманентную величину или, тем более,
идеализировать его как образцовую форму социального
сожительства, как это происходит с концепцией индивида в
анархизме или в абсолютной монархии; мы лишь
констатируем существование этой первобытной единицы
человеческой организации, за которой последуют другие,
причём сама она так же будет видоизменяться в своих
различных аспектах, становясь конститутивным элементом
других коллективных органов, или же исчезнет в наиболее
продвинутых социальных формах, как это можно
предположить. Мы не считаем, что быть за или против
семьи это принципиальный вопрос, так же как быть,
например, за или против государства: нам интересно
понять насколько возможен смысл эволюции этих типов
человеческой организации и, задаваться вопросом исчезнут
ли они когда-либо вполне объективно, потому что наш
менталитет не позволяет нам думать о них как чём-то о
священном и неизменном, либо же как о чём-то вредном и
подлежащим уничтожению: это был бы консерватизм или
консерватизм, вывернутый наизнанку (или же отрицание
любой формы организации и социальной иерархии), она оба
одинаково слабы с критической точки зрения и одинаково
стерильны с точки зрения результатов.
Вне традиционного
противопоставления категорий: индивид или общество, мы в
нашем изучении человеческой истории следуем за
формированием и эволюцией других единиц, или
организованных человеческих коллективов; ограниченные
или крупные группировки людей, основанные на разделении
функций и иерархии, которые представляются главными
факторами и действующими лицами социальной жизни. Эти
единицы можно сравнивать в каком-то смысле с
органическими единицами, с живыми организмами, чьи
клетки, с их различными функциями и ценностью – это люди
или элементарные группы людей; но это несовершенная
аналогия, потому что в то время как живой организм
обладает определёнными ограничениями, периодом
биологического развития и смерти, в то время как
организованные социальные единицы не закрыты чёткими
ограничениями и постоянно обновляются, переплетаясь
между собой, разлагаясь и вновь возрождаясь в одно и то
же время. Мы должны продемонстрировать, почему мы
собственно и остановились на первом и очевидном примере
семейной единицы, что то, что если эти единицы,
очевидно, состоят из индивидов, и что если сам их состав
варьируется, они, тем не менее, действуют как
органическое и интегральное «целое», и их разделение на
единицы-индивидов обладает лишь мифологической и
нереальной ценностью. Элемент семьи обладает единой
жизнью, которая зависит не от количества своих единиц,
но от сети их взаимоотношений, как, если выразиться
банально, не обладают одинаковой ценностью семья,
состоящая из главы семьи, его жён и немощных стариков и
семья, в которой помимо главы есть также молодые,
энергичные сыновья.
От этой первой
формы организованного единства индивидов, которой
является семья, представляющая собой первые разделения
функций и первые иерархии и формы власти, как управления
деятельностью индивидов, в ходе эволюции происходит
переход к бесконечному количеству других форм
организации, всё более сложных и больших. Причина для
этого усложнения находится в усложнении социальных
отношений и иерархий, порождённом растущей
дифференциацией, строго определяемой производительными
системами, которые искусство и наука дают человеческой
деятельности при выработке растущего количества
продуктов (в наиболее широком смысле слова), готовых
удовлетворить потребности более многочисленных и
развитых человеческих обществ и высших форм жизни.
Основа анализа процесса формирования и видоизменения
различных человеческих организаций и игры их
взаимоотношений в обществе, должна заключаться в
концепции развития производительной техники и
экономических отношений, возникающих между индивидами в
различных функциях, как этого требует производительный
механизм. Формирование и эволюция династий, каст, армий,
государств, империй, корпораций, партий можно и должно
отслеживать, отталкиваясь от этих и подобных элементов.
Можно полагать, что кульминацией этого сложного развития
будет форма организованного единства, совпадающая с
ограничениями человечества, реализующая рациональное
распределение функций между всеми людьми, и можно
спорить о том какой смысл и какие ограничения будут при
подобной высшей форме человеческого общежития у
иерархической системы коллективного управления.
* * *
Поскольку для нас важно перейти к изучению тех
единых органов, чьи внутренние отношения между собой
основаны на том, что сейчас принято называть
«демократическим принципом», мы проведём упрощающее
разделение между организованными коллективами,
получающими свою иерархию извне, и организованными
коллективами, формирующими её самостоятельно. Согласно
религиозной концепции и совершенной теории власти,
человеческое общество во все эпохи является
коллективом-единством, получающим свою иерархию от
сверхъестественных сил; и не будем настаивать на критике
подобного метафизического упрощенчества, которому
противоречит весь наш опыт. Иерархия порождается
естественными причинами необходимости различия между
функциями, это очевидно происходит в семье. Когда семья
превращается в племя и орду, она должна организоваться
для того чтобы бороться против других организаций,
отсюда возникают военные иерархии на основе возможностей
доверить командование людям, наиболее способным на самое
эффективное использование общих энергий. Этот критерий
выбора в общих интересах, который на много тысячелетий
старше современных демократических выборов, касался
королей, капитанов и жрецов, которые изначально были
выборными, но закончили с иными критериями для выбора
иерархий, уступив место кастовым привилегиям, через
семейное наследство, или через инициацию в ограниченных
школах, сектах и культах, которые подразумевали, что
определённая степень, мотивированное отношение и функции
служили лучшим элементом для передачи этой степени, по
крайней мере, нормальным путём. Как мы сказали, мы не
собираемся отслеживать все ступени развития и
формирования в лоне общества каст и затем классов,
поскольку сама логика разделения функций предопределила
монополизирование власти и влиятельности, сопровождаемых
привилегированной позицией некоторых слоёв индивидов по
отношению к экономическому механизму. Любая правящая
каста, так или иначе, придаёт самой себе организационную
иерархию, так происходит с экономически
привилегированными классами: для того чтобы ограничиться
одним примером, средневековая земельная аристократия,
образовав коалицию для защиты общих привилегий от
нападок других классов, построила форму организации,
кульминировавшуюся в монархии, в руках которой
сконцентрировалась общественная власть, от формировании
которой были полностью отчуждены другие слои населения.
Государство феодальной эпохи является организацией
феодальной знати, опирающейся на духовенство. Основным
силовым инструментом этих монархий была армия: здесь мы
видим тип организованного коллектива, в котором иерархия
формируется извне: именно король назначает чины в армии,
основанной на пассивном подчинении всех её компонентов.
Любая форма государства централизует в единой власти
способность управлять и интегрировать серию
исполнительных иерархий: армию, полицию, магистратуру,
бюрократию. Отсюда, единство государства получает
материальную выгоду от деятельности индивидов всех
классов, но оно организовано на основе
одного-единственного или небольшого количества
привилегированных классов, обладающих властью создавать
в нём различные иерархии. Прочие классы и в целом все
группировки отдельных индивидов, которые слишком явно
видят, что интересы и потребности всех фактически не
гарантируются существующей государственной организацией,
хотя она регулярно притворяется, что гарантирует их, на
деле она создаёт себе подходящие организации для того
чтобы обеспечить превалирование собственных интересов,
начиная с элементарной констатации тождественности
позиций её компонентов по отношению к производству и
экономической жизни.
Если мы,
естественным образом, при рассмотрении этих организаций,
придающих себе собственную иерархию поставим перед собой
проблему способа, которым эта иерархия должна быть
обозначена, для того чтобы стать наилучшей защитницей
коллективных интересов всех компонентов данной
организации на словах и чтобы избежать формирования
расслоений, основанных на привилегиях в её лоне, мы
сталкиваемся с методом, основанным на демократическом
принципе, на консультациях между всеми отдельными
индивидами и использовании мнения большинства для того
чтобы решить вопрос о распределении чинов в собственной
иерархии.
Критика подобного
предположения должна быть гораздо более серьёзной в
отношении тех, кто стремится применить этот принцип или
ко всему обществу, что происходит сегодня в различных
странах, или внутри гораздо более ограниченных
организаций, таких как пролетарские профсоюзы или
партии.
В первую очередь
эта критика должна рассматривать этот принцип, как
висящий в пустоте, потому что он рассматривает индивидов
в отрыве от экономических фактов, делая вид, что система
сама по себе совершенна, вне зависимости от
эволюционного развития, через которое проходит
коллектив, к которому он применяется.
Разделение на
классы, чётко различающиеся между собой с точки зрения
экономических привилегий, обесценивает правоту
высказанного мнения большинства. Наша критика
разоблачает этот обман, согласно которому механизм
демократического и парламентарного государства, вышедший
из современных либеральных конституций является
организацией всех граждан, действующей в интересах всех
граждан. Поскольку эти интересы контрастируют друг с
другом в классовых конфликтах единая организация
невозможна и государство, несмотря на внешнюю видимость
народного суверенитета остаётся классовым органом и
инструментом защиты интересов экономически
привилегированных классов. Мы рассматриваем буржуазное
общество, несмотря на применение демократической системы
политического представительства, как единое целое других
единых органов, многие из которых группируются вокруг
мощного централизованного механизма политического
государства, потому что это группировки
привилегированных слоёв, стремящиеся к консервации
нынешнего социального аппарата, в то время как другим
нет дела до государства, а третьи возникают в лоне
экономически угнетённых и эксплуатируемых слоёв, и их
деятельность направлена против классового государства.
Коммунизм демонстрирует, что формальное юридическое и
политическое применение демократического принципа
большинства ко всем гражданам, в то время как
продолжается экономическое разделение на классы, ни в
коем случае не придаёт государству характер
организационного единства всего общества или всей нации.
Политическая демократия вводится под этим официальным
предлогом, но в реальности это форма, удобная для
специфической власти капиталистического класса, его
самой настоящей диктатуре, в целях консервации его
привилегий.
Поэтому речь идёт
о том, чтобы настаивать на разрушении путём критики той
ошибки, которая приписывает равное зерно независимости и
зрелости «голосу» каждого избирателя, будь это рабочий,
измочаленный избытком физической работы, или
самодовольный богач, осмотрительный капитан индустрии
или несчастный пролетарий, который и не знает причин или
средств для удовлетворения своих нужд, который
периодически ходит голосовать и считает, что выполнения
этих его суверенных функций достаточно, чтобы
гарантировать свой покой, а также послушание тех, кто
чувствует, что государственная политика и администрация
обходятся с ними несправедливо.
* * *
Прояснив таким образом, что принцип демократии не
обладает никакой внутренне присущей ему добродетелью, и
что как принцип он ничего не стоит, будучи скорее
простым организационным механизмом, основанным на той
элементарной и банальной арифметической предпосылке, что
большинство всегда право, а меньшинство неправо,
посмотрим насколько этот механизм может быть полезным в
организационной жизни более ограниченных коллективов, не
разделённых антагонизмом экономических условий и
рассматриваемых в процессе своего исторического
развития.
Применим ли этот
демократический механизм к пролетарской диктатуре, или к
той форме государства, которую порождает революционная
победа восставших классов над буржуазными государствами,
можно ли определять внутренний механизм делегирования и
иерархии в подобном государстве как «пролетарскую
демократию»? Этот вопрос следует рассматривать без
предубеждений. Вполне возможно прийти к выводу, что сам
механизм может использоваться в определённых
обстоятельствах до тех пор, пока сама эволюция не
породит более подходящий, но мы должны убедиться, что
никакая причина не может заставить нас принять а приори
концепцию суверенитета «большинства» пролетариата. Даже
после революции пролетариат не будет однородным
коллективом или единым классом: в России, например,
власть находится в руках рабочих и крестьян, но можно
легко показать, при рассмотрении развития революционного
движения, что в нём класс промышленного пролетариата,
гораздо менее многочисленный, чем крестьянство,
представляет собой гораздо более важную часть, и поэтому
вполне логично, что в рабочих советах, в механизме этих
“Soviet”, голос рабочего значит гораздо больше, чем
голос крестьянина.
Мы не хотим
проводить здесь анализ всех характеристик пролетарского
государства. Мы не рассматриваем его только лишь в
имманентном аспекте, подобно тому, как реакционеры
рассматривают монархию божественного права, либералы
свой парламентаризм и избирательное право, а анархисты
не-государство. Пролетарское государство, как
организация одного класса против других, у которых
должны быть отняты экономические привилегии, является
реальной исторической силой, адаптирующейся к своим
целям и потребностям, из которых оно рождается. В
определённые моменты оно может получать импульс от
массовых консультаций, в другие от крайне ограниченных
исполнительных органов, обладающих всей полнотой власти;
важно то, что в этой организации пролетарской власти
появляются средства и орудия для борьбы против
буржуазных экономических привилегий и
военно-политического сопротивления буржуазии, готовя тем
самым полное исчезновение классов и всё более глубокие
видоизменения собственных задач и структуры.
Одно несомненно:
в то время как главной задачей буржуазной демократии
является лишение огромных пролетарских и мелкобуржуазных
масс любого влияния на управление государством,
зарезервированное для промышленных, банковских и
аграрных олигархий, пролетарская диктатура должна уметь
использовать в своей борьбе самые крупные пролетарские и
квази-пролетарские массы. Но достижение этой цели
фактически не должно отождествляться, если подходить к
этому без предрассудков, с формированием крупного
механизма избирательных консультаций: это было бы
слишком или – ещё более вероятно – слишком мало, потому
что при подобной форме участия многие пролетарии
оставили бы другие активные проявления классовой борьбы.
С другой стороны серьёзность борьбы на определённых
стадиях требует готовности к принятию решений, к
движению, к организационной централизации усилий в общем
направлении. Для разрешения этих задач пролетарское
государство, как показывает российский опыт с его
обилием поучительных примеров, основывает свой
конституционный механизм на таких характеристиках,
которые в прямом смысле раздирают на куски каноны
буржуазной демократии, и поэтому её идеологи начинают
вопить о нарушении свободы, в то время как речь идёт
лишь о разоблачении мещанских предрассудков, при помощи
которых демагогия всегда гарантировала власть для
привилегированных слоёв. Конституционный механизм
государственной организации при диктатуре пролетариата
является не только консультативным, но в то же время и
исполнительным, участие если не всей массы избирателей,
то, по крайней мере, крупного слоя их делегатов, не
прерывается, но продолжается в качестве функции
политической жизни. Интересно, что этот результат
достигается без ущерба, даже, наоборот, параллельно
унитарному характеру действия всего аппарата, с
критериями полностью противоположными буржуазными
гиперлиберализму: т.е. с существенным подавлением
прямого избирательного права и пропорционального
представительства, после нарушения ещё одной священной
догмы – равного избирательного права, как мы это видели.
Мы не хотим
сказать, что эти новые критерии, введённые в
представительный механизм, или закреплённые в
конституции, являются таковыми по принципиальным
причинам: они могут измениться в новых обстоятельствах
и, в любом случае, мы должны пояснить, что не
приписываем никакой внутренне присущей добродетели этим
формам организации и представительства, что можно
продемонстрировать одним из базовых марксистских
тезисов: «революция не является проблемой форм
организации». Революция – это проблема содержания,
движения и действий революционных сил в непрерывном
процессе, теорию которого нельзя кристаллизовать в
какой-либо незыблемой «конститутивной доктрине».
В любом
случае, в механизме рабочих советов мы не находим
критериев буржуазной демократии, для которой каждый
гражданин буквально назначает собственного делегата в
высшем представительстве, в парламенте. На самом деле
существуют различные рабочие и крестьянские советы,
которые распространяются территориально вплоть до Съезда
Советов. Каждый местный или районный совет выбирает
собственных делегатов в Высший совет, а также
собственную администрацию, т.е. соответствующий
исполнительный орган. В то же время в низовой основе, в
городских и деревенских советах происходят консультации
всей массы, выборы делегатов в вышестоящие советы и
другие органы, причём каждая группировка избирателей
голосует не по пропорциональной системе, а по системе
большинства, выбирая своих делегатов по спискам,
предложенным партиями. В остальном, т.к. в большинстве
случаев речь идёт об избрании одного делегата,
представляющего собой связь между нижестоящим и
вышестоящим советами, видно, что соблюдение списка и
пропорциональное представительство не функционируют
здесь, вопреки догмам формального либерализма. Поскольку
каждый уровень советов должен порождать не только
консультативные, но и административные органы, тесно
связанные с центральной администрацией, естественно, что
постепенно наверху появляется ограниченное
представительство, там должны быть не парламентские
ассамблеи болтунов, бесконечно спорящих и ничего не
предпринимающих, но ограниченные и однородные органы,
способные управлять действием и политической борьбой, в
соответствии с революционным путём, избранным всей
массой.
Подобный механизм
складывается из тех качеств, которые ни один
конститутивный проект не содержит в себе автоматически,
через присутствие фактора первейшей значимости, в
котором содержание намного превосходит чистую
организационную форму и чьи коллективные воля и сознание
делают возможной работу над потребностями долгого
непрерывно прогрессирующего процесса: политической
партии. Это орган, который ближе всего приближен к
единому, однородному, слаженно действующему коллективу.
В реальности он включает в себя меньшинство масс, но
представленные им коэффициенты в сравнении с любым
другим представительным органом, основанным на
крупнейших слоях, таковы, что они чётко демонстрируют,
как партия представляет собой интересы и коллективное
движение лучше, чем какой-либо иной орган. В
политической партии реализуется постоянное и непрерывное
участие всех компонентов в исполнении общей работы, и
подготавливается решение проблем борьбы и реконструкции,
которые широкие массы не могут осознавать до того
момента, как они проявляются в реальности. По всем этим
причинам становится естественным, что в представительном
и делегированном аппарате, который является не аппаратом
демократической лжи, но основан на том слое населения,
чьи фундаментальные общие интересы объединяют его во
время революции, спонтанный выбор падает на элементы,
предложенные революционной партией, обладающей всем
необходимым для процесса борьбы и разрешения проблем, к
которым она способна и умеет подготовиться. Далее мы
продемонстрируем, что даже партии мы приписываем эти
качества вовсе не из-за простого воздействия её особой
структуры: партия может быть, а может и не быть
приспособленной к своей задаче двигателя революционного
классового действия. Не просто политическая партия
вообще, но именно коммунистическая партия, может
соответствовать подобной задаче, и даже коммунистическая
партия не застрахована от сотен опасностей вырождения и
развала. Позитивные характеристики, выводящие партию на
высоту её задачи заключаются не в механизме её уставов и
не в голых принципах её внутренней организации, но
реализуются в процессе развития и участия в борьбе и
действии, формируя её общую направленность вокруг
концепции исторического процесса, вокруг фундаментальной
программы, выступающей в качестве коллективного
сознания, а также вокруг строгой организационной
дисциплины. Развитие этих идей содержится в тезисах о
тактике, представленных на съезде Коммунистической
Партии Италии, и знакомых читателю.
Возвращаясь к природе
конститутивного механизма пролетарской диктатуры,
который, как мы говорили, должен быть заодно и
законотворческим, и исполнительным, мы должны кое-что
добавить, чтобы уточнить какие именно задачи
коллективной жизни должен исполнять этот механизм и
которые являются смыслом существования его самого и
эластичных отношений внутри него в их постоянной
эволюции. Мы хотим обратиться к первоначальному периоду
пролетарской власти, который можно сравнить с ситуацией,
которую прошла за четыре с половиной года пролетарская
диктатура в России; мы не хотим решать здесь проблему
окончательного представительного баланса в
коммунистическом обществе, не разделённом на классы,
приближаясь к которому можно будет ясно осознать всю ту
эволюцию органов, что мы сейчас не можем предсказать
полностью, мы хотим лишь бросить взгляд в направлении
слияния различных органов: политических,
административных, экономических, с прогрессирующим
избавлением от всех принудительных элементов и от самого
государства, как инструмента классовой власти и борьбы
против других, выживших классов.
В начальный период
пролетарской диктатуры перед ней стоит задача огромной
важности и сложности, которую можно разделить на три
сферы деятельности: политическую, военную и
экономическую. Военная проблема внутренней и внешней
защиты от контрреволюции, а также реконструкция
экономики на коллективной основе, базируются на
существовании и применении систематического и
рационального плана использования всех усилий, в
действиях, которые должны быть едиными, особенно при
максимальном использовании энергии масс, а вернее как
раз ради их использования. Вследствие этого орган,
ведущий борьбу против внешнего и внутреннего врага, т.е.
революционная армия (и полиция) должен обладать
дисциплиной и централизованной иерархией в руках
пролетарской власти: поэтому красная армия остаётся
организованным единством, иерархией, созданной извне,
политическим правительством пролетарского государства,
причём то же самое касается революционных судебных
органов и полиции. Проблема экономической машины,
которую победоносный пролетариат основывает для того
чтобы построить фундамент новой системы производства и
распределения обладает ещё более сложными аспектами.
Здесь мы можем лишь напомнить, что характеристикой,
отличающей этот рациональный аппарат управления хаосом
частной буржуазной экономики, является централизация.
Управление всеми предприятиями должно осуществляться в
интересах всего коллектива и координироваться
потребностями плана производства и распределения. С
другой стороны экономическая машина и структура
участвующих в ней людей, постоянно изменяются не только
из-за процессов её постоянного развития, но также из-за
кризисов, неизбежных в период подобных грандиозных
изменений, сопровождающихся политической и военной
борьбой. Отсюда можно заключить, что в первоначальный
период пролетарской диктатуры, если советы различных
уровней должны давать место законотворческой
деятельности высших уровней и исполнительной
деятельности местных администраций, в центре внимания
должно быть ответственное управление военной обороной, а
на втором месте экономическая кампания, в то время как
местные органы должны политически вовлекать массы к
участию в реализации этих планов и добиваться их
добровольного участия в военной и экономической
кампаниях, создавая тем самым почву для их наиболее
продолжительной и постоянной деятельности в разрешении
проблем коллективной жизни и её интеграции в
деятельность по созданию сильной единой организации
пролетарского государства.
Эти рассуждения,
на которых мы не будем дольше задерживаться, нужны нам
для того чтобы доказать не то, что посредничающие органы
в государственной иерархии не должны обладать
инициативой и движением, а то, что невозможно
теоретизировать о схеме их формирования, как о схеме
чёткого распределения военных и экономических задач
революции пролетарскими избирателями, сгруппированными в
своих производственных предприятиях или военных частях.
Механизм подобного группирования действует, не
соотносясь с какой-либо особой схемой и скелетом,
поэтому единицы, группирующие низовых избирателей могут
формироваться по эмпирическим критериям, вернее даже
точно будут формироваться по эмпирическим критериям,
таким как место работы, местожительство, гарнизон,
фронт, или по другим моментам повседневного
существования, из которых ни один нельзя будет заранее
ни исключить, ни сделать образцовой моделью. Но основой
представительства революционного пролетарского
государства остаётся территориальное распределение в
лоне которого и происходят выборы. Все эти рассуждения
не обладают никаким абсолютным измерением, что
возвращает нас к нашему тезису о том, что ни одна
конститутивная схема не обладает принципиальной
важностью и что демократия большинства в формальном и
арифметическом смысле является лишь одним из возможных
методов для координации отношений, возникающих в
коллективных органах. Ей ни в коем случае нельзя
приписывать внутреннюю необходимость или справедливость,
что для нас марксистов не обладало бы никаким смыслом,
хотя, в то же время мы вовсе не предлагаем заменить
критикуемый нами демократический аппарат каким-либо иным
механическим аппаратом, свободным от собственных
дефектов и ошибок.
* * *
Нам кажется, что мы уже достаточно сказали о
принципе демократии в его применении к буржуазному
государству, с его претензией пригодности для всех
классов, а также в его применении к одному пролетарскому
классу, как основы государства после революционной
победы. Остаётся сказать несколько слов о тех органах,
что существуют в лоне пролетариата до (и после) захвата
власти: об экономических профсоюзах и о политической
партии, в cвязи с применением демократического механизма
в их структуре.
Установив, что реальное
организационное единство возможно лишь на основе
однородности интересов между компонентами одной и той же
организации, становится бесспорным, что, поскольку в
профсоюзах и в партии участие в каком-либо порядке
действий происходит спонтанно, можно исследовать
функционирование демократического механизма принятия
решений большинством, не применяя к нему критику того,
что полностью уничтожает его ценность в случае
искусственного, конституционного объединения различных
классов буржуазного государства; не позволяя в то же
время сбивать нас с толку ложной концепцией
“священности” мнений большинства.
Профсоюз обладает
по отношению к партии характером более полного
совпадения материальных и непосредственных интересов: в
соответствующих пределах категории, он достигает большой
однородности своей композиции и может из органа
добровольного участия стать органом, в который, в
пролетарском государстве на определённой стадии
развития, обязательным образом вступают все рабочие
определённой категории или промышленной отрасли.
Несомненно, что в подобном разрезе, количество человек
является решающим коэффициентом, а решение большинства
обладает огромным значением; но при его схематическом
рассмотрении сюда следует добавить и другие факторы,
действующие в лоне профсоюзной организации:
бюрократизированную иерархию функционеров, которые
сделали её неподвижной под своим господством и
авангардные группы, которые политическая революционная
партия организовывает, чтобы вывести её на поле
революционного действия. В этой борьбе коммунисты много
раз показывали, что функционеры профсоюзной бюрократии
нарушают демократический принцип и что им наплевать на
желания большинства. Это справедливо, потому что правые
профсоюзные лидеры упорствуют в своём демократическом
менталитете и надо показывать, как они противоречат сами
себе, подобно буржуазным либералам, которые каждый раз
обманывают и фальсифицируют народное голосование, даже
не строя иллюзий о том, что она, при своём свободном
применении, разрешила бы все проблемы, висящие над
пролетариатом. Это справедливо, потому что в те моменты,
когда большими массами движет экономическая ситуация,
можно избавиться от влияния функционеров, которое
является непролетарским влиянием, исходящим, хотя и
неофициально, от классов и властей чуждых профсоюзной
организации, и повысить влияние революционных групп. Но
во всём этом нет “конституционных” предрассудков, и
коммунисты, для того чтобы быть понятыми массой и чтобы
смочь продемонстрировать ей, что они действуют в её
интересах, могут и должны гибко подстраиваться под
каноны внутренней профсоюзной демократии; нет никакого
противоречия между этими двумя тактиками: занимать своё
меньшинство в представительных профсоюзных органах,
насколько это позволяет устав, и в то же время
поддерживать тот тезис, что от этого уставного
представительство следует избавиться, для того чтобы
сделать исполнительные органы более гибкими, как только
они будут нами завоёваны. В данном вопросе руководящим
принципом должен быть анализ процесса развития
профсоюзов на данной стадии: речь идёт об ускорении их
трансформации из органов контрреволюционного влияния на
пролетариат в органы революционной борьбы; и критерии
внутренней организации обладают ценностью не сами по
себе, а постольку, поскольку соответствуют достижению
целей.
Наконец, остаётся
анализ партийной организации, чьи характеристики мы уже
затрагивали, говоря о механизме рабочего государства.
Партия основывается не на такой полной тождественности
экономических интересов, как профсоюз, но, в качестве
компенсации, обладает организационным единством на
гораздо более широкой основе, каковой является класс по
сравнению с категорией. Партия распространяется на весь
пролетарский класс не только в пространстве, становясь
интернационалом, но и во времени: это специфический
орган, чьи сознание и действия отражают потребность в
успехе всего пути революционного освобождения
пролетариата. Эти аспекты заставляют нас в изучении
проблем партийной структуры и внутренней организации не
терять из вида весь процесс её формирования и жизни,
выполнения ей её сложных задач. Мы не можем в конце
этого уже длинного трактата вдаваться в детали
относительно механизма, посредством которого внутри
партии должны происходить массовые консультации,
вербовка, распределение задач по всей иерархии.
Несомненно, что на данный момент лучше всего
придерживаться принципа большинства. Но, согласно всему
тому, к чему мы стремимся привлечь внимание, это
использование демократического механизма не должно
становиться принципом. Помимо консультативных задач,
аналогичных законодательным задачам государственных
аппаратов, партия обладает также исполнительными
задачами, напрямую соответствующими в высшие моменты
борьбы задачам армии, в которой требуется максимальная
иерархическая дисциплина. Фактически, в том сложном
процессе, который привёл нас к формированию
коммунистических партий, иерархия стала реальным и
диалектическим фактором, обладающим долгой историей
своего происхождения и соответствующий всему прошлому
опыту функционирования партийного механизма. Мы не можем
рассматривать применение принципа большинства в партии
как самый лучший выбор а приори, как сверхъестественного
и безошибочного судью, назначающего руководителей
человеческих коллективов, в которого верят только те,
кто реально считает, что в конклавах и совещаниях
участвует Святой Дух. Даже в таком организме, как
партия, массовый состав которой является результатом
отбора через спонтанное добровольное желание участвовать
в ней и контроль за вербовкой, решение большинства
является далеко не лучшим выбором само по себе, и только
благодаря совпадениям в общей и отлаженной работе оно
может сделать свой вклад в наилучшую возможную
эффективность действующей, исполнительной партийной
иерархии. Мы не будем ни предлагать, ни предсказывать
здесь каким механизмом его следует заменить: разумеется,
чем больше такая организация освобождается от удобств
демократического принципа, насколько это допустимо, тем
лучше, хотя его следует отвергать не из-за неоправданной
фобии, а демонстрируя, насколько другие коэффициенты
принятия решений, выбора, разрешения проблем, больше
соответствуют реальным потребностям развития партии и её
деятельности, её историческим задачам.
Демократический
критерий был для нас до сих пор лишь материальной
случайностью для построения нашей внутренней организации
и формулировки партийных уставов: он не является
незаменимой платформой. Вот почему мы никогда не
возвысим до уровня принципа известную организационную
формулу «демократического централизма». Демократия не
может быть для нас принципом; централизм для нас таковым
является несомненно, поскольку самыми важными
характеристиками партии должны быть единство структуры и
движения. Термина централизм достаточно, для того чтобы
обозначить неразрывность в структуре партии и
неразрывную связь времён в осуществлении заданных целей
и в направлении, в котором преодолеваются следующие друг
за другом препятствия, связывая две эти важнейшие
концепции единства, мы предлагаем считать основанием
коммунистической партии «органический централизм». Так,
сохраняя случайно подобранный нами демократический
механизм, который может нам ещё послужить, мы избавимся
от использования термина, столь дорогого для наихудших
демагогов и полного иронии для всех эксплуатируемых,
угнетённых и обманутых людей, которым является
«демократия» и который лучше всего подарить для
исключительного использования буржуазии и защитникам
либерализма, иногда принимающим экстремистские позы.
Source: "Rassegna Comunista" anno II n. 18 del 28 febbraio 1922