379
Десталинизация: новый шаг унитарного империализма и социал-демократии
(по поводу интервью Пальмиро Тольятти для «Nuovi argomenti» 20)
«Основная проблема, поставленная нынешними событиями всему пролетариату и всем искренним революционерам, являются ли они членами Итальянской коммунистической партии или нет, состоит в том, чтобы суметь дать точную интерпретацию экономического и социально-политического движения, которое волнует советское общество. Лишь не останавливаясь на противопоставлении Сталин-антиСталин, мы будем в состоянии понять, каковы настоящие пределы новой эволюции Советского Союза. Только исследуя все характеристики, которые отличают социальную природу Советского Союза и его империалистические порывы, мы можем поставить нынешнюю полемику на реальную и конкретную основу. Это трудная задача, которую Тольятти никогда на себя не возьмет».
Вот что мы писали в передовой статье «L’Impulso» в марте прошлого года, перед тем, как Хрущёв сообщил всему миру и всем коммунистам о своих разоблачениях Сталина через огромный рекламный аппарат американского государственного департамента. В самом деле, подталкиваемый замешательством, которое вызвал секретный доклад, Тольятти ответил посредством интервью для «Nuovi argomenti» и своего доклада Центральному Комитету, но он не выполнил указанной нами задачи. Как всегда и со всеми возможностями, которые позволяют ему его интеллектуальные способности, он взял на себя обязательство играть роль защитника советского империализма. Он не мог сделать иначе, потому что анализировать последовательно, в духе исторического материализма, пример Сталина, разоблаченный докладом Хрущёва, означает проникнуть в экономический базис, который произвёл его. Это означает прочно связать фигуру Сталина с характеристиками советской экономики, раскрыть взаимосвязь между ходом сталинской политики со всеми её отклоняющимися аспектами, вытекающими из неё и взаимосвязь всего этого с объективными законами экономического развития. Тольятти не может сделать этого, и он не сделает этого никогда, даже если на словах он прибегает ко всем софизмам для того, чтобы выдать свой анализ за высший результат применения марксизма, тогда как на практике он предоставляет прекрасный пример идеалистической, а, следовательно, антимарксистской мистификации. Но в излучинах анализа Тольятти это наше изначальное рассмотрение принимает очертания, наглядно себя демонстрирующие.
Мы могли запросто задержаться на второстепенных сторонах касающихся Сталина с целью представить полный список абсолютно пригодных аргументов, чтобы найти подтверждение тому, о чем говорили ранее перед лицом вчерашних сталинистов и опровергнуть все обвинения, которые бюрократия выдвигала против нас, когда, придерживаясь исключительно фактов, мы говорили то, что они признают лишь сегодня. Однако было
380
достаточно минимума критического ума для того, чтобы уже давно понять всё то, что Хрущёв вскрыл в своем секретном докладе. Бесконечное число свидетельств, прямых и косвенных (среди которых главным является свидетельство Троцкого), могло помочь этому. Тот факт, что сталинисты не только не достигают этого минимума понимания, но также и то, что они отказались самыми постыдными способами от всякой возможности добиться этого понимания, ясно доказывает уровень политического разложения, которое находится в основе сталинского феномена. Самый серьёзный факт этого перерождения – это не культ личности сам по себе, но его последствия, отныне не отделимые от данного феномена, а именно: идеологический паралич внутри рабочего движения, которое постепенно становится оболочкой субстанциональной запутанности, невозможности продвигаться вперёд в деле объективного анализа, не выдвигая одновременно обвинения и эпитеты («фашисты», «реакционеры», «продавшиеся врагу»); другими словами - подчинение идеологических и политических инстанций рабочего класса чуждому для него теоретическому и политическому организму.
Всё рабочее движение и даже революционное меньшинство, составляющее его неотъемлемую часть, чувствовало и ещё чувствует сейчас пагубное влияние, которое уже тридцать лет оказывает сталинистский феномен. И именно потому, что речь идёт о явлении, а не только о личности, проблема со всем её влиянием ещё существует, даже если её отжившие стороны были отброшены докладом Хрущёва. Явление не исчезло, потому что от «Сталина» перешли к «анти-Сталину». То, как проходило политическое развитие правящего класса, того самого, который вчера создавал сталинистский миф, а сегодня злобно разбивает его (причём, в самых парадоксальных терминах), уже само по себе является демонстрацией объективных причин вызвавших сталинский феномен, по прежнему являющийся потрясающей движущей силой, имеющейся, как на поверхности советской политики, так и в партиях, находящихся в её фарватере.
Мы не останавливаемся на слишком легких обвинениях также и по этой причине, но настаиваем, как мы это делали всегда, на нашей роли революционной партии, на объективном анализе и критике социальной системы, что произвела Сталина, Хрущёва и Тольятти и диктующей им сегодня обвинительные речи и защиту крупнейших мистификаций, которые помнит история классовой борьбы.
«Сталинизм – это режим, который ускоряет индустриализацию в отсталой и примитивной стране. Не следует поэтому видеть причины сталинизма в особенностях человека или в военных событиях, таких, как победоносная война, или в действиях пропаганды, которые могут сделать очень популярным человека, этого не заслуживающего. Причина сталинизма – экономическая, и её нужно искать в потребностях масс и в классовых интересах». Мы пожелали процитировать это суждение буржуазного журналиста Вальтера Липпмана для того, чтобы показать, до какой степени мнение защитника американского империализма в большей степени вдохновлено критериями исторического материализма, чем мнение человека, счи-
381
тающего себя знатоком марксизма (качество, которое приписывает себе Тольятти). В десятках столбцов анализа Тольятти, посреди всех софизмов и изгибов мы не найдём ни одного понятия, которое хотя бы приблизительно ссылалось бы на экономическую основу сталинизма. Рупор зрелого и мощного капитализма, Липпман позволяет себе роскошь быть беспристрастным. Напротив, Тольятти вынужден кое-что скрывать и защищать. Уровень развития государственного капитализма, который он поддерживает и защищает, не даёт ещё ему возможности для беспристрастности и заставляет его выпутываться из трудного положения, используя идеи, которым реальность всё больше противоречит своим грозным присутствием.
Та же установка, которую Хрущёв придал развенчанию мифа о Сталине, подняла бесконечное число исторически определяющихся вопросов, которые, чем больше Хрущёв, Тольятти или Ненни стараются разрешить, тем больше они кажутся неразрешимыми в плане формального объяснения. Огромная сила этих вопросов происходит не из дезориентации, их вызвавшей, и не из индивидуального или коллективного голоса, непоколебимо их отстаивающего, но из тесной связи, которую они имеют с действительностью. Другими словами, они выражают реальность, которую пропаганда вчера ещё скрывала, и для того, чтобы на них ответить, нужно до конца проникнуть в эту реальность, объяснить её в целом, изучить её анатомию.
«Корни культа личности», «Как мог возникнуть культ личности» в целом, «Что сделали нынешние руководители в столкновении с культом личности», «Почему они не развеяли миф о Сталине», в частности, - вот некоторые из формулировок, в виде которых глубинные проблемы представляются в мозгу и на поверхности рабочего движения, уже давно подготовленного для того, чтобы питать глубинную, социально-экономическую проблематику.
Тольятти и Хрущёв неоднократно пытаются объяснить, как культ Сталина был отброшен ходом борьбы, её успехами, тем, что она сконцентрировала в единой воле, символической и индивидуальной, коллективную волю всего советского народа. Якобы, чтобы выразить серьёзность этого тезиса, хронологические рамки этого процесса меняются от одного документа к другому и обречены, учитывая сиюминутные политические требования советского государства, меняться ещё в течение долгого времени. Как бы там ни было, в определенный момент для Хрущёва появился культ личности, который нанёс огромный ущерб, но не помешал экономическому и политическому развитию советской системы; напротив, система, впоследствии ещё более усилилась, в такой степени, что произвела «ядро руководителей-ленинцев», которые развенчали миф о Сталине через несколько лет после его смерти. Эти «ленинцы» не могли разбить Сталина раньше не из-за отсутствия мужества, а потому что народ, который должен был бы быть основой системы, всегда остающейся здоровой и усиливающейся, посчитал бы их за предателей.
Тольятти, который не захотел быть настолько грубым, рискнул произнести тезис, который в неумелой и непорядочной форме вос-
382
производит критику Троцкого: «Наименее произвольное из обобщений это то, которое видит в ошибках Сталина прогрессирующее наложение личной власти на инстанции коллективного происхождения и демократической природы и, вследствие этого, накопление явлений бюрократизации, нарушения законности, застоя и даже частично перерождения в различных точках социального организма».
Возможно именно поэтому выдвижение Тольятти этого тезиса, который он всегда осуждал как реакционный и фашистский, когда Троцкий излагал его в своей книге «Преданная революция», вызвало полемический ответ Хрущёва. Без предисловий последний ответил ему, что советская система никогда не подвергалась перерождению. Фактически, также и для нас Ленин, без сомнения, мог сказать о перерождении, когда на вопрос о роли профсоюзов в период НЭПа он отвечал Троцкому: «Товарищ Троцкий говорит о «рабочем государстве». Позвольте, это абстракция. […] У нас государство на деле не рабочее, а рабоче-крестьянское. […] Но мало этого. Из нашей партийной программы видно […] что государство у нас рабочее с бюрократическим извращением» 21. В это время, когда революция проходила свою начальную фазу, можно было говорить о перерождении, и Ленин никогда не думал называть социалистическим общество, которое им не было, и говорил о нём без предрассудков. Сегодня речь идёт не о перерождении, а об экономической эволюции государственного капитализма. Теория перерождения Советского Союза была оружием, затупившемся ещё до того, как Тольятти впервые его использовал. Нельзя применять политический термин, произвольный с точки зрения экономического анализа, к экономическому развитию общественной системы. Приход капитализма на смену феодальному обществу был прогрессом, а не перерождением, даже если с чисто идеалистической точки зрения, Наполеон был перерождением Французской революции. Так развитие русского феодального общества по направлению к экономике государственного капитализма является прогрессом, а не вырождением. Перерожденцы, если есть желание использовать это слово, это всего-навсего те, кто вопреки марксистскому пониманию объективных законов экономического развития хотят уверить нас, что СССР – это социалистическое общество, и те, кто теоретизирует от имени социализма по поводу таких явлений, как миф о Сталине, который не имеет ничего общего с социалистическим обществом, там невозможно его возникновение, потому что он естественен и присущ капиталистической системе.
Интерпретация, предложенная Хрущёвым и Тольятти для того, чтобы раскрыть корни культа личности, показывает, на самом деле, свой идеалистический характер. Подобного рода интерпретация аккумулирует целый ряд политических, надстроечных фактов и «событий» политической жизни. Речь идёт на самом деле об интерпретации по поводу «корней существующей надстройки», которая не только не пытается искать «корни существующего базиса», но не делает никаких попыток, чтобы попробовать установить соотношение между базисом и надстройкой советского общества и того всемирного исторического этапа, который представлен таким человеком,
383
как Сталин. Это очень далеко от Маркса! Речь не идет даже об интерпретационных критериях буржуазного исторического идеализма. Это своеобразное «манихейство» - манихейство схоластической, средневековой традиции! Малейший намёк на исторический материализм должен был бы подтолкнуть к тому, чтобы к изучению исторической фигуры Сталина подходить на основе соотношения между политикой и экономикой.
Концентрация политической власти в России соответствовала в определенный момент настоятельной экономической необходимости. После поражения пролетарской революции в наиболее экономически развитых странах, по отношению к которым русская революция – согласно чёткой стратегической ленинской концепции – была лишь началом, Россия была вынуждена в одиночестве противостоять катастрофической экономической ситуации. Чтобы удовлетворить элементарные потребности рабочих и крестьян, у России не было другого варианта, кроме развития производства средств производства и предметов потребления. Т.к. она не могла вернуться к экономике феодальной, она неизбежно должна была ориентироваться на более высокую экономическую систему - капитализм. Так родился НЭП, и Ленин без обиняков заявил, что нужно строить капитализм для того, чтобы не умереть с голоду, ожидая другие революционные потрясения, которые освободят Россию из тех экономических тисков, в которые она попала. В этот момент даже сам Сталин не собирался говорить, что она находилась в процессе строительства коммунизма.
Решение в форме НЭПа, даже если оно и принесло хлеб на свободный рынок, не разрешило, однако, фундаментальной проблемы экономического развития. В странах промышленно отсталых, учитывая огромную концентрацию капитала на современном этапе развития империализма и на современном этапе технического прогресса, экономическое развитие не может поддерживаться частными капиталистическими компаниями, но неизбежно должно быть делом государства. Отсюда централизация всей экономической и политической власти в руках государства. Ни советское общество, ни воля человека, зовут ли его Сталин, Троцкий, Ленин, Хрущёв или Тольятти, не могли избежать этого экономического закона, который в марксистских терминах соответствует «темпу накопления и обращения капитала», так же, как не могут его избежать сегодня бывшие колониальные страны, начинающие свое промышленное развитие, называют ли они себя «коммунистическим Китаем» Мао Цзэдуна, «демократической Индией» Неру или «националистическим Египтом» Насера. Именно из экономического развития этих стран, претендующих на разные идеологии, но идентично развивающих свою экономику в форме государственного капитализма, мы получаем практическое доказательство того, чем было экономическое развитие Советского Союза. Используя больший отрезок пространства и времени, мы сможем, путем анализа, получить это объективное доказательство.
Поэтому экономическое развитие государственного капитализма, который осуществил в России то, что бессильная и застойная, наполо-
384
вину частная экономика НЭПа никогда не была бы способной сделать, вызвало значительное усиление бюрократического государственного аппарата, стремящегося подавлять массы трудящихся, лишая их всякой свободы классовой борьбы. Только такой тоталитарный метод мог дать возможность капиталистическому государству сохранить очень низкую заработную плату и получить максимум прибавочной стоимости, достаточной для того, чтобы располагать максимальной прибылью для инвестиций. Это был единственный способ максимально интенсифицировать промышленное развитие, которое становилось почти невероятным. Если здесь есть чему удивляться, то это констатации того, что государственный капитализм смог сделать это всего за тридцать лет.
Все социально-политические силы, которые пытались противостоять развитию государственного капитализма, были безжалостно уничтожены не свирепостью Сталина, но неумолимой логикой аппарата, использующего любые средства для защиты экономических интересов, которые он собой представлял.
«Нэпманы» и кулаки, последние близорукие защитники отжившего частного капитализма пали, также как и те революционеры и все те коммунисты, которые перед лицом нового господствующего класса, сознательно или нет, выражали интересы и чаяния угнетаемого и эксплуатируемого пролетариата. Почти вся большевистская партия, от главных руководителей до самых неизвестных борцов, была уничтожена. Цифры, которые даёт сам Хрущёв, впечатляющи. Не были уничтожены только группы и течения, способные использовать методы террора и заговора, как об этом говорит Тольятти таинственным голосом, достойным Эдгара Уоллеса. Вся политическая формация рабочего движения была уничтожена в ходе систематических репрессий не потому, что мнение каждого из его элементов находилось в противоречии с позицией Сталина или его последователей, но потому что она представляла собой в своей совокупности класс, враждебный капитализму, пусть даже выродившийся и обескровленный.
Когда Тольятти оправдывает сегодня свою официальную поддержку московским процессам, утверждая, что ИКП не знала всей подоплёки и, следовательно, доверяла Сталину, мы могли бы ответить ему, что он знал всё лучше Хрущёва. Этот последний на самом деле был ещё неизвестным функционером, в то время как секретарь ИКП уже находился в Коминтерне в Москве, где он должен был оставаться в течение двадцати лет, воспевая дифирамбы линии Сталина и отвергая одного за другим его оппонентов, хорошо известных по своим теориям руководителей. Ещё раз мы могли бы сказать Тольятти, что его заявление является одним из самых бесстыдных. Но не это нас интересует. Тольятти, который прекрасно знал социальную природу СССР, защищал Сталина, потому что он защищал государственный капитализм. Он защищал и горячо поддерживал культ Сталина не потому, что тот был ему сколько-то симпатичен, но потому что это явление в силу ряда случайных обстоятельств представляло собой характерный при-
385
мер сопровождающий усиление государственного бюрократического аппарата, т.е. культ руководителя государства как культ самого государства.
Перед лицом класса подчинённого и эксплуатируемого тот, кто персонифицирует авторитет государства, окружен ореолом сверхъестественных атрибутов. В основе культа личности, т.е. персонального идолопоклонничества, находится культ идолопоклонничества по отношению к государству. В этом смысле мы определяем корни культа личности не в экономическом базисе в узком смысле слова, а в диалектическом соотношении базис-надстройка. Идолопоклонничество, следовательно, может адресоваться с тем же успехом и к Сталину, и к «Партии», «Центральному Комитету», «коллективному руководству» и т.д. Помимо материального принуждения капиталистическая эксплуатация создает фетиши по отношению к государству. Это чаще всего происходит с молодыми капиталистическими государствами, тогда как в странах зрелого капитализма фетишизм государства принимает имя «демократии». Но в обоих случаях, как напоминает об этом Маркс, в основе всякого фетишизма лежит фетишизм «товара», «денег», «производства», самого «труда», иначе говоря, по сути, фетишизм капиталистического производства, который проявляется в действительности не открыто, а в своих скрытых проявлениях. «Об отдельном человеке нельзя судить, на основании того, что сам он о себе думает» 22 – справедливо говорит Маркс. В той мере, в какой он определяется, и в той степени, в какой он уже определён, фетишизм служит тому, чтобы помешать пролетариату обрести знание, сознательность, научное понимание действительной общественной ситуации. Фетишизм и, следовательно, культ Сталина - это инструмент защиты капиталистической эксплуатации, который помешал русскому пролетариату и пролетариату всего мира понять свое объективное положение. Создавая другие формы фетишизма, более адаптированные к уровню развития советского империализма, т.е. «десталинизацию», «мирное соревнование», «демократию», «новые парламентские пути», «полицентричный коммунизм», наследники Сталина лишь продолжают органическую функцию, которой обладал миф о Сталине.
В предисловии к первому изданию «Государства и революции», Ленин верно понимает контрреволюционную роль фетишизма. Он пишет: «Борьба за высвобождение трудящихся масс из-под влияния буржуазии вообще, и империалистической буржуазии в особенности, невозможна без борьбы с оппортунистическими предрассудками насчет «государства»» 23.
Тот факт, что Хрущёв, Тольятти и Ненни ни в коей мере не собираются освобождать массы от оппортунистических предрассудков по отношению к государству, а используют дискуссию о «десталинизации» чтобы ещё раз подтвердить старые и создать новые предрассудки (которые в конечном итоге служат государственному капитализму и проявлением чего являются) ясно доказывается тем, как они подходят к вопросу о диктатуре пролетариата. Это самый значительный факт, вызванный «случаем Сталина», потому что идеологическая контрабанда Тольятти и Ненни вызывает всеобщую дезориентацию и разложение, тем более серьезные, чем больше неподготовленность
386
партии, которая уже много лет назад потеряла любые свои теоретические отличительные признаки, чтобы прибегнуть к тактическим уловкам.
Естественно, что дискуссия внутри ИКП оказывается «перед лицом своего рода неопределенного чувства облегчения» и «негативных явлений общего ревизионизма», поднявшегося в климате, который выходит «на уровень пересудов и препирательств, лишенных всякой ценности», как это отмечает Тольятти в своем докладе ЦК (см. газету «L'Unita»). Но она является бюрократической партией, к которой он и стремился, постепенно выкованную для того, чтобы проводить политику, связанную с интересами советского империализма. Это больше не революционная партия, динамичная и живая идеологически, даже если она таит в себе весь революционный потенциал рабочего класса. Если бы ИКП была революционной партией или, хотя бы, традиционной реформистской, в которой, однако, может возникнуть идеологическое брожение, выражающееся - как это было в послевоенный период - в коммунистическом феномене некоторых революционных течений, если бы она не являлась огромным аппаратом конформистско-бюрократического характера, то она не смогла бы терпеть Тольятти, который обладает низким идеологическим уровнем чтобы играть роль теоретика и разрабатывать ревизионизм абсолютно нового типа.
Можно понять Ненни, когда он пишет («L’Avanti!»), что «с расстояния в один век нужно вновь обдумать и переосмыслить концепцию диктатуры пролетариата в тесной связи с обществом, где вес и влияние пролетариата и трудящихся в целом стал определяющим в общественной жизни, и где государство отражает (в более передовых демократических странах) постоянно эволюционирующее соотношение классов». Ненни логически продолжает свою социал-демократическую идеологию, т.е. идеологию классового сотрудничества, которую он никогда не оставлял, даже если он и ставил её иногда на службу определенной сталинистской политике. Для Тольятти вопрос более сложен. Партия, представленная им, исторически родилась из политического и идеологического разрыва с традиционной социал-демократией, разрыва, который как раз и имел в своём центре вопрос о диктатуре пролетариата. Во-вторых, ИКП не имеет социал-демократической традиции, даже если в своей эволюции она и интегрировала в себя все негативные аспекты политики и идеологии социал-демократии; то она сделала это не посредством их внутреннего вызревания, как это может быть в случае традиционного реформизма, который связан с сиюминутными интересами своей буржуазии, а через функциональную политику в рамках советской стратегии. Ещё вчера ИКП могла с тем же успехом быть как партией самого бесстыдного реформизма, так и партией государственного переворота и резких методов борьбы. Эти две формы политики, очевидно, не были ни реформистскими, ни революционными, но они привлекали в своей критике ортодоксии и искренних реформистов, и искренних революционеров.
Благодаря зрелости и силе, которая даёт возможность империалистической экспансионистской экономической политики, экономическое развитие Советского Союза трансформирует роль СССР, который по-
387
средством государства движется к лидерству по типу США, и медленно изменяет и политическую природу ИКП. Именно по этой причине Тольятти вместе с возрастающей самостоятельностью находит вытекающей из неё объективные условия для возврата и в идеологическом плане на старые социал-демократические позиции, чтобы произвести, благодаря умелому фокусу, теоретическую мимикрию, высшей точкой которой становится новый модернизированный реформизм, соответствующий требованиям империалистического этапа и государственного капитализма.
Как и для ХХ съезда, критика Сталина означала окончательный разрыв со всяким революционным прошлым, и пролетариатом - тень которого все ещё появляется тут и там в некоторых теоретических положениях сталинизма (см. последнюю работу «Экономические проблемы социализма в СССР»). «Десталинизация» представляет для Тольятти исторический шанс освободить ИКП от последних признаков революционного прошлого, съезда в Ливорно 24, поставить под сомнение ряд революционных положений, которые, несмотря на все искажения, ещё имеют хождение внутри партии. Это ему необходимо чтобы приступить, наконец, к разработке такой теории, которая, возобновляя связь со старым конформизмом социал-демократии создаст мост через весь период идеологического, политического и экономического опыта государственного капитализма. Так же, как сталинистская политика и идеология были выражением государственного капитализма, который, чтобы утвердиться, безнадежно боролся со всеми ухищрениями реформизма и всеми практическими уроками революционного прошлого, неосоциал-демократия Тольятти является выражением государственного капитализма, развившегося и ставшего достаточно сильным для того, чтобы проводить вместо политики принуждения политику экономического господства, и который поэтому может делать уступки по многим формальным аспектам.
Разумеется, эволюция Тольятти потребует определенного времени, но она не может быть слишком медленной, потому что традиционная социал-демократия (с Ненни во главе) пытается воспользоваться ситуацией. Впрочем, многочисленные революционные требования массовой партии, каковой является ИКП, вынуждают Тольятти говорить, что выбор Ливорно «остается полностью законным», и не делать точных утверждений насчет «парламентского пути», принимая полумеры.
В то же время на почве теории наступление Тольятти более массированное: «Но это не все, что есть в доктрине диктатуры пролетариата. Развивая эту доктрину, сначала Маркс и Энгельс, а затем Ленин утверждают, что аппарат буржуазного государства не может служить для строительства социалистического общества. Этот аппарат должен быть сломлен и разрушен самим рабочим классом. Это не было изначальной позицией Маркса и Энгельса. Это позиция, к которой они пришли после опыта Парижской Коммуны, и она, прежде всего, была разработана Лениным. Полностью ли применима эта позиция сегодня? Это дискуссионный вопрос. Фактически, когда мы утверждаем, что путь движения к социализму возможен не только на демократической основе, но и также используя и парламентские формы, очевидно, что
388
мы кое-что корректируем в этой позиции, учитывая изменения, которые происходили и все ещё происходят в мире». Тольятти воспроизводит позицию Ненни и развивает её с трансформистской точки зрения. Остановимся немного на этой точке зрения, и увидим, что худший ревизионизм, осуждаемый Лениным, это тот, что представляет Тольятти, который не только вводит тезис о «парламентском пути», но также и фальсифицирует сущность теории Маркса и Ленина, заключающейся не столько в особенных надстроечных формах осуществления диктатуры пролетариата, сколько в революционной ориентации радикальных преобразований капиталистического базиса. Экспроприация экспроприаторов, ведущаяся насилием, организованным пролетариатом, - такова была сущность диктатуры пролетариата по мысли Маркса, который приводил в качестве примера Парижскую Коммуну.
Впоследствии в своем письме Августу Бебелю от 18 марта 1875 г. Энгельс уточняет: «Пока пролетариат ещё нуждается в государстве, он нуждается в нём не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников, а когда становится возможным говорить о свободе, тогда государство как таковое перестает существовать. Мы предложили бы поэтому поставить везде вместо слова «государство» слово «община» [Gemeinwesen], прекрасное старое немецкое слово, соответствующее французскому слову «коммуна»» 25. Ленин также выдвигает термин «государство-коммуна», чтобы усилить по отношению к репрессивному моменту, даже в терминологии, аспект создания нового общества.
Таким образом, если, по мнению Ненни и Тольятти, соотношение сил в классовой борьбе стало сегодня более благоприятным для пролетариата, то отсюда следовало бы, что пролетариат меньше бы нуждался в государстве для подавления своих противников и что заинтересованность в свободе – т.е. в не-государстве – была бы более доступной. Вследствие этого пролетарская революция как историческая фаза экономической экспроприации была бы не просто более чем необходимой, но она повлекла бы за собой необходимость уменьшить применение принуждения (сила-государство) и смогла бы максимально развернуть свободу консенсуса, гегемонии, самоуправления. Это была бы скорее «коммуна», чем «государство», как об этом говорил Энгельс.
Тольятти, напротив, приходит к противоположным выводам. Он пересматривает теорию диктатуры пролетариата как раз в аспектах наименее диалектических и наиболее механистических, уже определенных Розой Люксембург и поспешно разработанных Лениным в огне настоятельной реальности. В самом деле, Ленин намеревался продолжить «Государство и революцию», оставшееся неоконченным. В качестве продолжения и коррекции можно рассматривать его критику явления бюрократии. Концепцию данной критики он выразил в своем докладе о натуральном налоге (значительная роль предоставлялась профсоюзам и рабоче-крестьянской инспекции, созданной им и ликвидированной Сталиным), в некоторых замечаниях по поводу власти Советов, т.е. о возрастающем экономическом и политическом самоуправлении трудящихся. Тольятти пересматривает теорию диктатуры пролетариата не с точки зрения «советовцев», т.е. течения, выступающе-
389
го за самоуправление масс, которое находится в центре поиска «нового порядка» Грамши, он не пытается прояснить в свете всего исторического опыта новую перспективу для рабочего класса, а надевает очки реформистских социал-демократических искажений.
Вопрос о государстве, т.е. о разрушении капиталистического государства и о средствах построения общества без классов и государства, является фундаментальным для рабочего класса в его историческом скачке. Марксистское исследование должно точно указать, в каких пределах ставятся эти два момента - свободы и необходимости - на революционном этапе, который определяет настоящие условия, и объективное исследование покажет (в теории) организационно-политические формы прихода революции.
Именно в этих пределах и нужно ставить проблему диктатуры пролетариата, которая является не механической формулой, а диалектической концепцией, базирующейся в вопросах объяснения и организации на определенных объективных и субъективных условиях.
Тольятти, который говорит, что не забыл «Государство и революцию», не хочет, чтобы перед рабочим движением ставилась проблема государства, единственная, которую он заинтересован разрешить диалектическим методом, и поэтому пытается спекулировать, используя чистый формализм реформизма. Без сомнения, он не забыл «Государство и революцию», но он не хочет, чтобы о ней вспоминали активисты, потому что в концепции государства-коммуны Ленина есть предположения о переходной форме, которая разрушает буржуазное государство и создает такое, которое фактически не является больше государством: о вооружении всего пролетариата с отменой постоянной армии, об упразднении бюрократии при условии права отзыва новых функционеров, и их заработной плате, равной заработной плате рабочего. Предположения, которые сегодня нужно было бы развивать. Именно в соответствии с этой концепцией, социализма ещё не было, но был переходный период, противоположный тезису социал-демократии, сформировалось коммунистическое движение и солидарность всего пролетариата, который нашёл в нём свои эгалитарные и либертарные запросы.
Но именно эту концепцию скрывает Тольятти, так как она разоблачает факт, что советская реальность практически противоположна тому, что Ленин поставил как условие первых шагов к социализму.
Именно поэтому Тольятти открывает новые условия, сформировавшиеся в мире, т.е. он разрабатывает новую теорию, которая служит повороту рабочего движения от критического осмысления глубинных проблем для того, чтобы установить в более современных формах совпадение контрреволюции с интересами советской политики и экономики.
Каковы эти новые условия? Тольятти исходит из того соображения, что экономический базис и международные отношения радикально изменились. Именно из этого соображения исходит новый курс ХХ съезда на «сосуществование», мирное «соревнование», «новые мирные парламентские пути» не без критики теоретической и политической ориентации Сталина, который не смог предуга-
390
дать нового всемирного движения, третьего блока нейтральных государств и т.д. Фактически теория Сталина предусматривала разделение на два лагеря и ожидала кризиса на мировом рынке. Новые советские руководители, напротив, отвергли эту теорию неподвижности империализма и разработали новую теорию «соревнования» для того, чтобы дать определение своей экспансии на азиатские рынки. Именно в этом одно из новшеств, ставшее результатом экономического развития Советского Союза и его потребности в экспорте товаров и капиталов. Неподвижность, о которой теоретизировал Сталин, на практике вела к невозможности сдерживать внутренние противоречия, которые производила советская экономика в процессе своего восхождения; одним из этих противоречий как раз и является нарушение равновесия между промышленным и сельскохозяйственным производством, разоблаченное в 1953 г. Исходя из сталинского тезиса о социалистическом характере советской экономики, можно было бы спросить себя, почему весь капитал в виде товаров или в виде займов, экспортируемый СССР, не инвестируется в сельскохозяйственный сектор, дефицитный в плане производства? Если бы промышленный сектор производил для сельского хозяйства и если бы капиталы, которые уходят за границу, служили бы помимо легкой промышленности и росту сельскохозяйственного производства. Несомненно, в этом случае сельскохозяйственный кризис, который определяет низкий доход на душу населения, был бы разрешён, и уровень жизни масс значительно вырос бы. Это соображение, очевидно, не учитывает экономические законы капитализма. СССР, напротив, должен их учитывать, потому что его экономикой управляет закон капиталистической прибыли, и он не может действовать иначе.
Капиталы, которые он может инвестировать или экспортировать, являются результатом эксплуатации рабочей силы, иначе говоря, из производственного цикла появляется прибыль. Как учит нас политическая экономия марксизма, именно в промышленности достигается наивысший уровень прибыли, потому что именно в этой отрасли рабочая сила поставляет максимум относительной и абсолютной прибавочной стоимости. Поэтому несомненно, что СССР вместо использования излишков капиталов в сельском хозяйстве, где он получал бы лишь небольшой доход и замедлял бы накопление капиталов, следствием чего стало бы снижение роста инвестиций и промышленного производства, вынужден их экспортировать, чтобы извлечь большую прибыль. Учитывая этот закон империалистического экспорта, который пытается через общее увеличение прибыли противодействовать тенденции падения нормы прибыли, промышленное производство проталкивается до максимума, ради требований, вытекающих из расширения внутреннего и внешнего рынка.
Вместе с излишками прибыли, оплачиваемыми, разумеется, пролетариатом и бедным крестьянством стран, в промышленном отношении менее развитых, чем СССР, советское правительство может поддержать по американской модели своё собственное сельскохозяйственное производство (инвестиции для увеличения производства, создания совхозов, поддержки сельскохозяйственных цен и т.д.).
391
Но тогда как сталинская стабильность предохраняла советскую экономику от циклических волн кризиса промышленно развитых стран, экспансионизм Хрущёва и Шепилова создает экономические каналы, через которые будущий мировой кризис с Запада придёт также и для того, чтобы поразить экономический базис России. Может быть, также и поэтому советские руководители и говорящий в унисон с ними Тольятти демонтировали теорию Сталина по поводу кризиса Запада и стали теоретизировать о возможности избежать войн, отрицая применимость верного марксистского тезиса. Их декламация напоминает усилия страуса, прячущего свою голову в песок. Советский экспансионизм неизбежно создаст тесную экономическую взаимозависимость между различными секторами объединённого мирового рынка; взаимозависимость, которая одинаково имеет значение, как для периодов процветания, так и для периодов кризиса. До тех пор, пока мировой рынок сможет поглощать производство двух колоссов, русского и американского, и других больших и малых стран, которые ставят им палки в колёса, борьба за различные сектора будет оставаться мирным соревнованием. Но когда колониальные, полуколониальные и бывшие колониальные страны, как, например, Китай и Индия в своем продвижении в деле национальной индустриализации откажутся от капиталов и товаров, потому что они должны будут их экспортировать, основы всего унитарного империализма узнают потрясение кризиса: война или пролетарская революция - таков будет новый исторический выбор. Если подумать о быстроте индустриализации в эпоху атомной энергии и автоматизации, то можно сделать вывод, что такая перспектива не столь далека.
Более того. Кризис капитализма, особенно наиболее передового, иногда принимал неожиданные и локализованные формы именно потому, что связи между различными странами были очень слабыми. В 1929 г., напротив, кризис в США стал всеобщим, пощадив лишь некоторые страны, среди которых Советский Союз, закрывшийся с началом первого пятилетнего плана. На этот раз новый кризис, исходящий из США, коснулся бы также и России. Например, Соединенные Штаты экспортируют в многочисленные страны, такие, как Китай, Индия или Египет, куда также экспортирует и Советский Союз. Кризис в Соединённых Штатах вызвал бы кризис американского капитала, используемого в стране, где можно было бы использовать капитал советский. В свою очередь и советский капитал неизбежно почувствовал бы последствия этого кризиса, как почувствовало бы их советское производство, которое основывается на капитале, инвестированном за границу.
В конечном итоге политика Сталина ожидала кризис для того, чтобы спасти себя. Политика «мирного соревнования», избранная его наследниками и обусловленная экономикой, которая не могла более оставаться закрытой, стремится предотвратить его и готова ему противостоять вместе с Соединёнными Штатами в стремлении к коллективному спасению. Даже если Тольятти и не говорит об этом, новым условием являются общие интересы унитарного империализма.
(«L'Impulso» n. 6, 7, 9, 15 июля, 25 августа, 25 сентября 1956)
700
Примечания:
20 - «Nuovi argomenti» - квартальный журнал культуры, основанный в 1953 г. писателем Альберто Моравиа
21 - В.И.Ленин, ПСС, изд. 5-ое, т. 42, с. 207-208.
22 - К.Маркс, собрание сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса, изд. 2-ое, т.13 с.7
23 - В.И.Ленин, ПСС, изд. 5-ое, т. 33, с. 4
24 - 21 января 1921 на съезде в Ливорно левыми революционными группами Итальянской социалистической партии (ИСП) основана Итальянская коммунистическая партия (ИКП; Partito Comunista Italiano — PCI).
25 - Ф.Энгельс, собрание сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса, изд. 2-ое, т. 19, с. 5.
Источник: Арриго Черветто «Унитарный империализм», изд. «Марксистская наука", 2005, т. I, стр. 379-391