Тридцать лет после русской революции
1938-1939 годы отмечены новым решающим поворотом. При помощи беспощадных «чисток» завершилась трансформация учреждений, нравов и кадров государства, все еще носящего название «советского», хотя оно таковым уже не является. Это привело к созданию законченной тоталитарной системы, ибо ее руководители стали полновластными хозяевами, социальной, экономической, политической, духовной жизни страны, где личность и массы совершенно бесправны. Уровень жизни от восьми до девяти десятых населения остается крайне низким. Открытый конфликт с крестьянством продолжается, хотя и несколько утерял свою остроту. Нужно констатировать, что постепенно, шаг за шагом восторжествовала самая настоящая контрреволюция. Вмешавшись в гражданскую войну в Испании, СССР попытался поставить под свой контроль республиканское правительство и самыми недостойными средствами - подкупом, шантажом, репрессиями, убийствами - вел борьбу против рабочего движения, вдохновлявшегося идеалами прошлого; после поражения Испанской республики, за которое Сталин несет значительную долю ответственности, СССР тотчас же заключает, сначала в тайне, соглашение с III Рейхом. В разгар общеевропейского кризиса две державы, фашистская и антифашистская, большевистская и антибольшевистская, вдруг сбрасывают маски, чтобы разделить между собой Польшу. С согласия нацистской Германии СССР распространяет свое влияние на страны Балтии, отделившиеся от России в боевые 1917-1919 годы. Этот крутой поворот российской международной политики объясняется лишь интересами жадной и обеспокоенной правящей касты, вынужденной морально капитулировать перед III Рейхом и, сверх того, опасающейся его технического превосходства. Внутреннее сходство двух диктатур значительно облегчило их сближение.
1. Какой ужасный путь прошли мы за эти тридцать лет! Самое грандиозное событие нашего времени, исполненное величайших надежд, кажется, обернулось против нас. Что осталось ныне от незабвенного энтузиазма 1917-го? У многих людей моего поколения, старых товарищей-коммунистов, русская революция вызывает отныне лишь чувство горечи. Почти никого из ее участников и свидетелей не осталось в живых. Партия Ленина и Троцкого расстреляна. Документы уничтожены, скрыты или сфальсифицированы. Выжили лишь довольно многочисленные эмигранты, неизменные противники революции. Они пишут книги, преподают, их поддерживают все еще мощные силы консерватизма, так и не сумевшего в нашу эпоху мировых потрясений ни сложить оружие, ни взглянуть на вещи объективно… Жалкая логика - указывая на мрачное зрелище сталинского СССР, объявлять о банкротстве большевизма, а значит, марксизма, а значит, социализма… Легко подменять понятия на фоне проблем, которые терзают мир и не скоро отпустят его. Или вы забыли о других банкротствах? Что делало христианство во время социальных катастроф? Что стало с либерализмом? К чему привел консерватизм - как реакционный, так и просвещенный? Не он ли породил Муссолини, Гитлера, Салазара и Франко? Если бы мы начали скрупулезно сравнивать банкротства идеологий, работы хватило бы надолго. И еще ничто не завершено…
Всякое событие является одновременно окончательным и переходным. Оно длится во времени, оборачиваясь зачастую самыми неожиданными сторонами. Прежде чем выносить приговор русской революции, вспомним об изменении образов и перспектив революции французской. Энтузиазм Канта, узнавшего о взятии Бастилии… Террор, Термидор, Директория, Наполеон. В период с 1789 до 1802 года республика свободы, равенства и братства, казалось, полностью отреклась от самой себя. Наполеоновские завоевания, утверждавшие новый порядок, если взглянуть на карту, поражают своим сходством с завоеваниями Гитлера. Император превратился в «Людоеда». Против него сплотился весь цивилизованный мир, Священный Союз претендовал на то, чтобы надолго восстановить во всей Европе старый порядок… Тем не менее нам ясно, что французская революция, двинув вперед буржуазию, науку и промышленность, оплодотворила XIX век. Но тридцать лет спустя, в 1819 году, в эпоху Людовика XVIII и Александра I, не казалась ли она наиболее дорого обошедшимся поражением в истории? Сколько отрубленных голов, сколько войн, чтобы в итоге прийти к жалкой реставрации монархии!
2. Естественно, что фальсификация истории поставлена сегодня в порядок дня. Из всех неточных наук история в наибольшей степени затрагивает материальные и психологические интересы людей. Вокруг русской революции нагромождены легенды, ошибки, тенденциозные интерпретации, хотя установить факты нетрудно… Но, очевидно, гораздо удобнее писать и говорить, игнорируя факты.
Часто можно услышать утверждение, будто «большевистский переворот октября-ноября 1917 года подкосил нарождающуюся демократию». Нет ничего более далекого от действительности. Республика в России еще не была провозглашена, не существовало никаких серьезных демократических институтов, кроме Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов… Временное правительство под руководством Керенского отказалось провести аграрную реформу, начать переговоры о мире, которых требовали народные массы, предпринять эффективные меры против реакции. Оно находилось в подвешенном состоянии между двумя обширными перманентными заговорами: генералов и революционных масс. Ничто не предвещало мирного установления демократии с социалистическими тенденциями - единственной системы, которая гипотетически могла оказаться жизнеспособной. Начиная с сентября 1917-го альтернатива была одна: диктатура реакционных генералов либо диктатура Советов. С этим полностью соглашаются два историка противоположных направлений: Троцкий и праволиберальный государственный деятель Милюков. Советская или большевистская революция явилась результатом бессилия умеренной демократической революции - неуверенной и бездеятельной, которой после падения самодержавия руководили либеральная буржуазия и социалистические партии - сторонники выжидательной политики.
Утверждают также, что восстание 7 ноября (25 октября по старому стилю) 1917 года было делом незначительного меньшинства заговорщиков, партии большевиков. Это полностью противоречит установленным фактам. 1917-й являлся годом массовых действий, поражающих своими масштабами, разнообразием, мощью, упорством народных инициатив, на волне которых поднялся большевизм. Вся Россия была охвачена крестьянскими волнениями. В армии неподчинение свело на нет прежнюю дисциплину. Кронштадт и Балтийский флот категорически отказались повиноваться Временному правительству, и лишь выступление Троцкого в Совете флотской базы позволило избежать вооруженного конфликта. В Туркестане взял власть в свои руки Ташкентский Совет… Керенский угрожал артиллерией калужскому Совету… На Волге вышла из повиновения сорокатысячная армия. На окраинах Петрограда и Москвы формировалась рабочая красная гвардия. Петроградский гарнизон заявил о том, что подчиняется только Совету. В самих Советах большинство мирно и честным путем перешло от умеренных социалистов к большевикам, которые сами были удивлены таким развитием событий. Умеренные социалисты отворачивались от Керенского. Он мог полагаться лишь на военных, резко потерявших популярность. Вот почему восстание в Петрограде победило почти без кровопролития, сопровождаемое всеобщим энтузиазмом. Перечитайте прекрасные описания этих событий Джоном Ридом и Жаком Садулем, свидетелями-очевидцами. Большевистский заговор был буквально вознесен кверху колоссальной волной.
Следует напомнить, что самодержавный режим пал в феврале-марте 1917-го под напором безоружных жителей петроградских окраин. Его участь решило стихийное братание гарнизона с рабочими манифестациями. Позднее были предприняты поиски инициаторов этого братания; установили нескольких человек, но большая часть их осталась неизвестной… Руководители и наиболее опытные активисты всех революционных партий находились в то время в эмиграции или в неволе. Существовавшие в Петрограде маленькие группы были настолько удивлены развитием событий, что большевистская группа хотела опубликовать призыв к трудящимся вернуться на работу! Четыре месяца спустя коалиционное правительство умеренных социалистов и либеральной буржуазии вызывало уже такое возмущение, что в начале июля гарнизон и рабочие районы организовали вооруженную манифестацию под лозунгом «Вся власть Советам!» Большевики не одобрили эту стихийную инициативу и скрепя сердце присоединились к движению, чтобы привести его к тяжелой и болезненной ликвидации. Они считали - по-видимому, справедливо - что страна не последует за столицей. И, естественно, стали козлами отпущения. На них обрушились преследования и клевета («агенты Германии»). Начиная с этого момента большевики знали, что если не возглавят массовое движение, то потеряют популярность, и переворот совершат генералы.
В сентябре 1917 года предпринимает свою авантюру генерал Корнилов - при явном соучастии некоторых членов Временного правительства. Ленин и Зиновьев скрываются, Троцкий в тюрьме, большевики преследуются. Отряды Корнилова распались сами при контакте с железнодорожниками и рабочими агитаторами.
Деятели самодержавия ясно предвидели наступление революции; они не сумели ей помешать. Революционные партии ждали ее; они не сумели, не смогли ее вызвать. События пошли своим чередом, и людям оставалось лишь участвовать в них с большей или меньшей волей и ясностью ума…
3. Большевики взяли власть, потому что в результате естественного отбора среди революционных партий они показали себя наиболее способными последовательно, ясно и решительно выражать стремления поднимающихся масс. Они удержали власть, победили в Гражданской войне, потому что, несмотря на многочисленные колебания и конфликты от Балтики до Тихого океана, народные массы, в конечном итоге, их поддержали. Этот важный исторический факт в конце концов признало большинство российских врагов большевизма. Елена Кускова, живущая в эмиграции либеральная публицистка, еще совсем недавно писала: «Бесспорно, что народ не поддержал ни Белое движение…, ни борьбу за Учредительное Собрание…» Белые представляли монархическую контрреволюцию, сторонники Учредительного Собрания - демократический антибольшевизм. Таким образом, до самого окончания Гражданской войны в 1920-1921 гг. русская революция предстает перед нами как колоссальное народное движение, мозгом и нервной системой которого являлась большевистская партия, поставлявшая ему руководящие и рядовые кадры.
Утверждают, что большевики хотели сразу же установить свою монополию на власть. Еще один вымысел! Они боялись оказаться у власти в изоляции. Многие из них выступали первоначально за создание коалиционного социалистического правительства. Ленин и Троцкий в принципе отвергли идею коалиции с умеренными социалистическими партиями, которые привели февральскую революцию к поражению и не желали признавать власть Советов. Но партия большевиков искала и заключила союз с Партией левых социалистов-революционеров, крестьянской партией, которой руководили интеллигенты-идеалисты, довольно враждебно относившиеся к марксизму. Левые эсеры участвовали в правительстве с ноября 1917 до 6 июля 1918 года. Отказавшись, как и добрая треть видных большевиков, признать Брестский мир, они 6 июля 1918 г. подняли в Москве восстание и заявили, что намерены «править сами» и «возобновить войну против германского империализма». Именно их декларация, переданная в тот день по радио, впервые провозгласила однопартийное правление! Левые эсеры потерпели поражение, и править в одиночку пришлось большевикам. С этого момента увеличилась их ответственность и изменилась психология.
Сильно ли отличалась их партия - в период после раскола РСДРП на большевиков и меньшевиков - от других российских революционных партий? Большевикам часто ставят в вину авторитарность, нетерпимость, неразборчивость в средствах; создание централизованной, жестко дисциплинированной организации, содержавшей в себе зародыши бюрократического этатизма; склонность к диктаторству и бесчеловечность. Как эрудированные, так и невежественные авторы рассуждают в связи с этим об «аморальности» Ленина, его «пролетарском якобинизме» и «профессиональном революционаризме». Одна ссылка на роман-памфлет Достоевского «Бесы» - и эссеист считает, что разъяснил проблему, хотя он ее только запутал.
В действительности с 1870-1880-х гг. все российские революционные партии, как легальные, так и нелегальные, являлись авторитарными, жестко централизованными и дисциплинированными; во всех имелись «профессиональные революционеры», то есть живущие лишь ради борьбы; все можно при случае обвинить в определенной аморальности, хотя за каждой из них следует признать пламенный и бескорыстный идеализм. Почти все они отличались якобинским менталитетом, пролетарским либо непролетарским. Все рождали своих героев и фанатиков. Все, за исключением меньшевиков, стремились к диктатуре, впрочем, грузинские меньшевики также использовали диктаторские методы. Все крупные партии были государственническими по структуре и целям, которые перед собой ставили. На самом деле, вне зависимости от серьезных теоретических разногласий, существовал единый революционный менталитет.
Вспомним хотя бы властный характер анархиста Бакунина и его тайные организационные маневры в Первом Интернационале. В своей «Исповеди» Бакунин выступает за просвещенную, но беспощадную диктатуру во имя народа… Партия социалистов-революционеров, вдохновлявшаяся республиканскими идеалами - скорее радикально-демократического, нежели социалистического свойства, - создала для ведения террористической борьбы против самодержавия строго централизованный, дисциплинированный, авторитарный «аппарат», ставший благодатной почвой для полицейских провокаций. Российская социал-демократия в целом стремилась к захвату государственной власти. Никто не говорил о грядущей русской революции более якобинским языком, чем вождь социал-демократов Плеханов. Правительство Керенского, в котором главную роль играли эсеры и меньшевики, также постоянно использовало диктаторский язык, хотя воли ему явно не доставало. Даже анархисты в контролируемых Черной Армией Нестора Махно районах осуществляли настоящую диктатуру с конфискациями, реквизициями, арестами и казнями. Сам Махно был «батькой», то есть вождем…
Правые социал-демократы-меньшевики, такие, как Дан и Церетели, хотели сильной власти. Церетели советовал подавить большевизм, пока не поздно… Левые меньшевики, сторонники Мартова, являлись, кажется, единственной политической группой, последовательно отстаивавшей демократическую концепцию революции, и представляли собой, с философской точки зрения, счастливое исключение.
Особенности большевизма, давшие ему бесспорное преимущество над конкурирующими партиями с аналогичным менталитетом, были следующими: а) марксистская убежденность; б) доктрина гегемонии пролетариата в революции; в) принципиальный интернационализм; г) единство мысли и действия. У большинства людей единство мысли и действия проявляется в воле.
Марксистский реализм 1917 года представляется нам сегодня несколько схематичным. Мир изменился, борьба общественных сил обрела гораздо более сложный характер, чем прежде. Но во время русской революции этот реализм, опиравшийся на глубокое понимание экономики и истории, оказался на высоте положения. Он содержал в себе эффективное противоядие против либеральной фразеологии, двойной игры, корыстных проволочек, почетного и лицемерного самоустранения от борьбы. Умеренные социалисты полагали, что в России происходит «буржуазная революция», открывающая перед капитализмом новые возможности развития; и что иной политический строй, кроме буржуазной демократии, в стране невозможен… Большевики же считали, что «буржуазную» революцию способен осуществить только пролетариат, и потому он не сможет ограничиться ее рамками; что торжество социализма в столь отсталой стране невозможно, но социалистически ориентированная Россия даст новый импульс рабочему движению в Европе. В 1917 году Ленин выступал не за полную национализацию производства, а за рабочий контроль над ним; позднее он ратовал за смешанный режим капитализма и огосударствления; только в июле 1918 году разгоравшаяся Гражданская война потребовала полной национализации как меры, необходимой для обороны… Принципиальный интернационализм большевиков опирался на веру в грядущую европейскую революцию, более зрелую и плодотворную, чем русская… Такое видение будущего было свойственно не только большевикам. Оно в основе своей было присуще и европейской социалистической идеологии, хотя на самом деле крупные соцпартии уже не верили в революцию. Карл Каутский, немецкий последователь Маркса, до 1908 года был теоретиком грядущей социалистической революции; те же убеждения разделяли Роза Люксембург, Франц Меринг, Карл Либкнехт. Основное различие между большевиками и другими социалистами лежало, как представляется, в области психологии и было обусловлено специфическим положением российской революционной интеллигенции и пролетариата. В царской империи не существовало возможностей для парламентского оппортунизма и каждодневных компромиссов; простая и грубая социальная действительность рождала деятельную и цельную веру… В этом смысле большевики были более русскими, более соответствовали российским массам, чем эсеры и меньшевики, проникнутые западным, эволюционистским, демократическим духом и традициями передовых капиталистических стран.
4. Откроем мучительную главу ошибок и заблуждений. Приходится сожалеть, что в достаточно короткой статье невозможно рассмотреть также ошибки, заблуждения и преступления партий, боровшихся против советско-большевистской революции. Вне этого определяющего контекста нам придется довольствоваться односторонним рассмотрением.
В 1939 году в «Портрете Сталина», опубликованном парижским издательством «Грассе», я писал: «…Самой необъяснимой - ибо совершенной сознательно - ошибкой этих социалистов (большевиков), обладавших столь большими историческими познаниями, было создание Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляций, шпионажем, дезертирством (сокращенно ЧК)*, которая судила обвиняемых и просто подозреваемых, не заслушивая их и не видя, не давая им, таким образом, никакой возможности защищаться…, в тайне выносила решения об арестах и даже казнях. Разве не являлась она новой Инквизицией? Несомненно, осадное положение невозможно без суровости, жестокая Гражданская война - без чрезвычайных мер; но как могли социалисты забыть, что открытость судебных процессов - единственная гарантия от произвола и коррупции, и превзойти даже спешные процедуры Фукье-Тенвиля? Ошибка и вина здесь очевидны, последствия этого оказались ужасными, ибо ГПУ, то есть переименованная и еще более усилившаяся ЧК, в итоге уничтожила все революционное поколение большевиков…»
В оправдание ленинского ЦК можно лишь указать на ряд смягчающих обстоятельств, важных с социологической точки зрения. Молодая республика находилась в смертельной опасности. Ее снисходительность к таким генералам, как Корнилов и Краснов, стоила многочисленных жертв. Старый порядок не раз прибегал к террору. Первыми террор начали белые, уже в ноябре 1917 года расстрелявшие рабочих кремлевского Арсенала; эстафету подхватили финские реакционеры в первые месяцы 1918-го, когда «красный террор» в России еще не был объявлен. Социальные битвы XIX века, начиная с июньских дней 1848 г. и Парижской Коммуны 1871 г., завершались массовым уничтожением побежденных рабочих. Русские революционеры знали, что ожидает их в случае поражения. Однако в самом начале, до лета 1918 г., ЧК действовала мягко. «Красный террор» был объявлен, когда вспыхнули контрреволюционные мятежи, после убийства большевиков Володарского и Урицкого и двух покушений на Ленина. ЧК принялась расстреливать заложников, подозрительных и врагов, но она стремилась при этом еще и сдерживать, направлять, контролировать народный гнев. Дзержинский не одобрял эксцессов ЧК на местах; в этом плане показательна численность расстрелянных чекистов. Прочитав недавно плохо переведенную на французский книжку «Воспоминания наркома», написанную левым эсером Штейнбергом, я обнаружил в ней два характерных эпизода. После того, как в конце 1917 года в Ленина дважды стреляли, к Владимиру Ильичу пришла делегация рабочих и заявила, что если контрреволюция прольет хотя бы каплю его крови, петроградский пролетариат отомстит за это стократно… Штейнберг, работавший в то время с Лениным, отмечает, что от этих слов последний пришел в замешательство. Делу не дали ход именно потому, что опасались трагических последствий. Мне известно, что два покушавшихся эсера были арестованы, их пощадили, и впоследствии оба вступили в большевистскую партию… Два бывших министра-либерала, Шингарев и Кокошкин, заболели, находясь в тюрьме; было приказано отправить их в больницу. Их убили прямо на больничных койках; когда Ленину сообщили об этом преступлении, он возмутился, правительство провело расследование и выяснило, что убийство совершили революционные матросы, которых поддержали и взяли под защиту их товарищи. Недовольные «снисходительностью» властей, матросы взяли инициативу террора на себя. Флотские экипажи отказались выдать виновных. Народные комиссары вынуждены были прекратить дело. Могли ли они в тот момент, когда от верности матросов зависело спасение революции, объявить войну стихийному терроризму?
В 1920 году в России была отменена смертная казнь. Гражданская война близилась к завершению. У меня лично создавалось впечатление, что все в партии хотели возращения к нормальной жизни, советской демократии, отмены осадного положения, ограничения полномочий ЧК и даже ее роспуска… Все это было возможно, а значит, возможно было спасение революции. Истощенная страна стремилась восстановить силы. Энтузиазм и вера были сильны по-прежнему. События лета 1920 года оказались роковыми. Недобросовестны те историки, которые не замечают этого. Вся Россия жила надеждой на мир, когда Пилсудский бросил польские армии на Украину. Эта агрессия, явной целью которой было территориальные завоевания, совпала по времени с официальным признанием Англией и Францией генерала барона Врангеля, оккупировавшего Крым. Революция мгновенно ожесточилась. После поражения Польши Центральный Комитет задумал вызвать в ней советскую революцию. Разгром Красной Армии под Варшавой разрушил замыслы Ленина, но самым худшим оказалось то, что после этой неудачной войны в разоренной и обескровленной России уже не ставился вопрос ни об отмене смертной казни, ни о возрождении на основе советской демократии… Нищета и опасность способствовали поддержанию государством-партией экономического режима, невыносимого для населения и по сути своей нежизнеспособного - «военного коммунизма».
Восстание кронштадтских матросов в начале 1921 года явилось протестом именно против этой экономической политики и диктатуры партии. При всей своей честности и благих намерениях партия, правящая в голодной стране, не сумела сохранить популярность. Стихийный подъем масс угас; жертвы и лишения подорвали силы активного революционного меньшинства. Морозные зимы, нехватка продовольствия, эпидемии, реквизиции в деревнях вызывали разочарование, своего рода отчаяние - смутную идеологию контрреволюции ради куска хлеба. Если бы партия большевиков отпустила рычаги власти, кто бы в этой ситуации пришел ей на смену? Разве не состоял ее долг в том, чтобы держаться до последнего? Она была права, решив держаться. Она ошиблась, потеряв разум перед лицом восставшего Кронштадта, ибо могла выстоять иными способами, и мы, находившиеся в Петрограде, знали это.
Ошибки и заблуждения власти сплелись вокруг Кронштадта. Матросы восстали лишь потому, что Калинин на предложение выслушать их ответил грубым отказом. Там, где требовалось убеждение и понимание, председатель Исполкома Советов использовал угрозы и оскорбления. Делегация кронштадтцев, направленная в Петроградский Совет, вместо товарищеского приема была арестована ЧК. Правда о конфликте была скрыта от страны и партии прессой, которая впервые открыто солгала, заявив, что власть в Кронштадте захватил белый генерал Козловский. Предложение о посредничестве со стороны влиятельных американских анархистов Эммы Гольдман и Александра Беркмана было отвергнуто. Загрохотали пушки, и началась братоубийственная бойня; затем ЧК расстреляла пленных. Если, как указывал Троцкий, после 1918 года матросы были уже не те, что прежде, и стали выражать лишь интересы отсталого крестьянства, то следует признать, что изменилась и сама власть.
Провозгласив окончание «военного коммунизма» и переход к «новой экономической политике», Ленин фактически удовлетворил экономические требования Кронштадта - после уничтожения его защитников. Таким образом, он признал, что партия и он сам создали невыносимый режим, который Троцкий, впрочем, критиковал и предлагал изменить еще за год до этого.
Новая экономическая политика означала отмену реквизиций в деревне и их замену натуральным налогом, восстановление свободы торговли и мелкого предпринимательства, ослабление смертельных тисков полного огосударствления производства и обмена. Естественно было бы при этом ослабить и политические тиски, проводя политику терпимости и примирения в отношении тех социалистических и либертарных элементов, которые выражали готовность действовать в рамках Советской конституции. Рафаил Абрамович справедливо упрекает большевиков за отказ ступить на этот путь в 1921 году. Центральный Комитет, напротив, объявил меньшевиков и анархистов вне закона. Создание в то время социалистического коалиционного правительства безусловно было бы рискованным шагом, однако, как совершенно ясно сегодня, гораздо менее опасным, чем удержание большевиками монополии на власть… Фактически же недовольство в внутри партии и в рабочем классе вынудило ЦК ввести чрезвычайное положение - правда, надо признать, не слишком суровое - в самой партии. Рабочая оппозиция была осуждена, после чего последовала чистка партийных рядов.
Какие глубинные причины лежали в основе решения ЦК пойти по пути сохранения и упрочения монополии на власть? Прежде всего, после всех кризисов большевики перестали доверять кому-либо, кроме самих себя. Неся в одиночку тяжелейший груз ответственности, особенно усилившийся после Кронштадтской трагедии, они опасались политического соперничества со стороны социал-демократов-меньшевиков и «крестьянской» партии левых эсеров. Наконец, и это главное, они продолжали верить в мировую революцию, то есть в неизбежность революционного взрыва в Центральной Европе. Создание коалиционного социалистического и демократического правительства ослабило бы Коммунистический Интернационал, призванный руководить грядущей революцией…
В этом, возможно, заключалось величайшее и серьезнейшее заблуждение партии Ленина-Троцкого. Как всегда бывает в творческом мышлении, заблуждение смешано здесь с истиной, волевой устремленностью, субъективной интуицией. Ничто не предпринимается без веры в успех дела, без желания его, без оценки реальной ситуации со всеми ее трудностями и неопределенностями. Всякое действие в настоящем устремлено в неведомое будущее. С точки зрения разума, оправданным является такое действие, которое проецируется на будущее с достаточными основаниями. Была ли, с такой точки зрения, оправданной доктрина европейской революции? Не думаю, что мы способны исчерпывающим образом ответить на этот вопрос. Я хотел бы лишь очертить контуры проблемы.
Сейчас уже не вызывает сомнений, что стабильная, развивающаяся, относительно мирная капиталистическая система XIX столетия ушла в прошлое с началом первой мировой войны. Революционные марксисты, возвестившие тогда наступление эры революций на всей планете или, если социализму не удастся восторжествовать в основных европейских странах, эры варварства и нового «цикла войн и революций» (как говорил Ленин, цитируя Энгельса), — оказались правы. Консерваторы, эволюционисты и реформисты, верившие в будущее буржуазной Европы, искусно раскроенной Версальским договором, подправленной в Локарно, осыпанной пустыми фразами в Лиге Наций, - выглядят сегодня слепцами. Разве не переживаем мы ныне всемирную трансформацию общественных отношений, способов производства, межконтинентальных отношений, балансов сил, идей и нравов во всем мире - то есть мировую революцию, живую и действенную в Индонезии, неясную и робкую в Европе? Привилегированное место в этих процессах занимает Америка, богатейшая и наилучшим образом организованная страна, с ее поразительным техническим прогрессом, важной ролью в мире, противоречивыми тенденциями в обществе; но проявляются они и в Греции, и в Японии, и в тайном строительстве на Арктическом побережье СССР, и в том, что происходит и замышляется в Триесте или Мадриде… Революционные марксисты большевистской школы желали, стремились к социальному преобразованию Европы и мира путем подъема сознательности трудящихся масс, рациональной и справедливой организации нового общества; они считали, что в результате их деятельности человек станет хозяином своей судьбы. В этом они ошиблись, ибо потерпели поражение. Изменение мира происходит в условиях путаницы институтов, движений и мировоззрений, без ясного осознания происходящего, без чувства обновленного гуманизма - более того, оно осуществляется таким образом, что ставит под угрозу все человеческие ценности и надежды. Однако общие тенденции остаются прежними, отмеченными социалистической мыслью еще в 1917-1920 гг.: к коллективизации и планированию экономики, интернационализации мира, освобождению народов колоний, формированию массовых демократий нового типа. В силе сохраняется и обозначенная социалистами альтернатива: варварство и война, война и варварство - чудовище о двух головах.
Большевики видели, и, как нам представляется, справедливо, спасение русской революции в возможной победе революции в Германии. При социализме аграрная Россия и промышленная Германия развивались бы мирно и наверняка успешно. При таком предполагаемом развитии событий республика Советов не была бы задушена собственной бюрократией… А Германия избежала бы мрака нацизма и катастрофы. Борьба в мире, несомненно, продолжалась бы, но, думается, не породила бы адских механизмов гитлеризма и сталинизма. Напротив, все говорит о том, что если бы после первой мировой войны в Германии победила революция, это крайне благоприятно отразилось бы на дальнейшем социальном прогрессе человечества. Подобные предположения о возможных вариантах исторического развития вполне закономерны и даже необходимы для понимания прошлого и настоящего; отказ от них привел бы к интерпретации истории как последовательности автоматически неизбежных событий, а не как живого человеческого процесса во времени.
В своей революционной борьбе немецкие спартаковцы, российские большевики и их товарищи из разных стран стремились предотвратить мировой катаклизм, который мы недавно пережили. Они сознавали это. Ими двигала благородная воля к освобождению. Кто был с ними рядом, никогда не этого забудет. Мало найдется людей, столь преданных делу всего человечества. Сейчас стало модно упрекать революционеров 1917-1927 гг. в стремлении к гегемонии и мировому господству, но мы прекрасно видим, какая злоба и какие интересы руководят теми, кто пытается извратить историческую истину.
Вскоре ошибка большевиков стала очевидной. Европа оставалась нестабильной, социальная революция казалась теоретически возможной, логически необходимой, но не произошла. Огромное большинство рабочего класса стран Запада отказалось вступить в борьбу или поддержать ее; оно верило в возобновление довоенного социального прогресса; оно жило достаточно благополучно, чтобы идти на риск; оно поддалось иллюзиям. Немецкая социал-демократия, руководимая людьми посредственными и умеренными, испугалась последствий начавшейся в ноябре 1918 года революции и предпочла демократический путь Веймарской республики… Когда большевизм упрекают в революционном насилии и диктатуре пролетариата, следует отметить также, что противоположный опыт, опыт умеренного и реформистского социализма, стремившегося использовать все возможности буржуазной демократии, продолжался в Германии - до прихода Гитлера.
Большевики ошиблись в оценке политического потенциала и энергии рабочего класса Запада, и прежде всего Германии. Эта ошибка, вызванная их практическим идеализмом, повлекла за собой самые тяжкие последствия. Они потеряли контакт с западными массами. Коммунистический Интернационал превратился в придаток советского государства-партии. Крах большевистских планов породил доктрину «социализма в одной стране». А глупая и даже преступная тактика сталинизированного Коминтерна облегчила торжество нацизма в Германии.
VI. Первые итоги русской революции можно подвести в 1927 году. С ее начала минуло десять лет. В 1920-1921 гг. (даты приблизительные и могут быть оспорены) диктатура пролетариата превратилась в диктатуру Коммунистической партии, которая, в свою очередь, оказалась подчинена диктатуре «старой большевистской гвардии». В целом эта «старая гвардия» представляет собой умную, бескорыстную, деятельную, принципиальную элиту. Достигнутые ею результаты поражают своей грандиозностью. За границей СССР уважают, признают, зачастую им восхищаются. Внутри страны своими силами, энергичным трудом народа завершено восстановление экономики после военных разрушений. Капитализм заменила новая система коллективного производства, и она неплохо функционирует. Возникли новые нравы, трудящийся вновь обрел достоинство. Частнособственнические инстинкты, представлявшиеся вечными буржуазным философам, естественным образом отмирают. Восстановленное сельское хозяйство достигло и кое в чем преодолело уровень 1913 года. Родилась новая, сильная литература. Итоги пролетарской революции определенно положительны.
Но речь идет уже не о том, чтобы восстанавливать, а о том, чтобы строить: расширять производство, создавать новую промышленность (автомобильную, авиационную, химическую, алюминиевую…); преодолеть диспропорцию между восстановленным сельским хозяйством и слабой индустрией. СССР находится в изоляции, под угрозой. Необходимо подготовится к его защите. Марксисты не питают иллюзий относительно пакта Бриана-Келлога, объявляющего войну «вне закона»… Режим находится на распутье, партия раздирается борьбой за власть, одни старые большевики выдвигают свои программы в противовес другим. Наиболее выдающиеся интеллектуально наследники героической эпохи объединяются вокруг Троцкого. Они могут совершать тактические ошибки, выдвигать непоследовательные предложения, действовать неуверенно - это ничуть не умаляет их заслуг и мужества. Они выступают за плановую индустриализацию, борьбу против реакционных сил, прежде всего, бюрократии, боевой интернационализм, демократизацию режима, начиная с партии. Их побеждает иерархия партийных секретарей, сплотившаяся с иерархией комиссаров ГПУ под эгидой генерального секретаря, мало кому ранее известного грузина - Сталина.
Тысячи основателей СССР, беззаветно преданных идеям социализма, отстранены от власти и отправлены в тюрьмы и ссылки. Аргументы, направленные против них, противоречивы, но это не важно. Главное состоит в том, что в 1927-1928 гг. в результате внутрипартийного переворота революционное государство-партия превращается в полицейско-бюрократическое реакционное государство на социальных основах, созданных революцией. Резко проявляются изменения в идеологии. Догматический, выхолощенный марксизм, разработанный в кабинетах секретарей, подменяет собой критический марксизм мыслящих людей. Устанавливается культ Вождя. «Социализм в одной стране» становится расхожим клише для выскочек, стремящихся лишь к сохранению своих привилегий. Происходит то, что лишь частично и мучительно осознают оппозиционеры - формируется новый, тоталитарный режим. Когда многие старые большевики, победители троцкистской оппозиции - Бухарин, Рыков, Томский, Рютин - понимают это, они ужасаются и тоже переходят к сопротивлению. Слишком поздно.
Борьба революционного поколения против тоталитаризма продлилась десять лет, с 1927 по 1937 годы. Запутанные и порой сбивающие с толку перипетии этой борьбы не должны помешать нам оценить ее значение. Люди могли бороться друг с другом, примиряться, даже предавать друг друга; они могли заблуждаться, унижаться перед тиранией, пытаться обмануть палачей, ломаться, возмущаться в отчаянии. Тоталитарное государство использовало одних против других, тем более успешно, что обладало властью над душами. Партийный патриотизм, преданность революции, подкрепленные понесенными жертвами, служением, достигнутыми результатами, верой в светлое будущее, ощущением общей опасности, притупляли чувство реальности даже в самых ясных умах. Но факт остается фактом: сопротивление революционного поколения, которое возглавляли в основном старые социалисты-большевики, было столь упорным, что новый режим смог стабилизироваться, лишь полностью уничтожив его в 1936-1938 гг., в период Московских процессов. Это был самый кровавый переворот в истории. Большевики гибли десятками тысяч, участники Гражданской войны сотнями тысяч, советские граждане, проникнутые идеализмом, ставшим преступлением, - миллионами. Несколько десятков старых товарищей Ленина и Троцкого согласились перед казнью обесчестить себя, в последний раз выказав преданность партии. Тысячи других были без суда расстреляны в подвалах. Для физического уничтожения масс заключенных была создана невиданная в мире сеть концлагерей.
Так завершился окончательный кровавый разрыв между большевизмом, российской пламенной и созидательной разновидностью социализма, и сталинизмом, опять же российской, то есть обусловленной всем прошлым и настоящим России, разновидностью тоталитаризма. Необходимо определить последнее понятие, чтобы стал ясен его точный смысл: тоталитаризм, установленный в СССР и III Рейхе, в меньшей степени в фашистской Италии и других странах - это режим, который отличает деспотическая эксплуатация труда, коллективизация производства, бюрократическая и полицейская (лучше сказать, террористическая) монополия на власть, порабощенное мышление, миф о вожде-символе. Такого рода режим обязательно стремится к экспансии, то есть к завоевательной войне, ибо не может допустить рядом с собой существования отличных от него и более гуманных соседей; ибо он неизбежно переживает параноидальные приступы тревоги; ибо он основан на постоянном подавлении сил, способных взорвать его изнутри.
Одному американскому автору, Джеймсу Бернаму, угодно считать, что Сталин - подлинный продолжатель дела Ленина. Такого рода гиперболизированный парадокс не лишен определенной привлекательности для ленивых и невежественных умов… Разумеется, отцеубийца остается биологическим сыном своего отца. Однако не менее очевидно, что невозможно продолжать движение, подавив его, идеологию - отрицая ее, революцию трудящихся - при помощи самой жестокой их эксплуатации, дело Троцкого - посредством убийства Троцкого и уничтожения его книг… Иначе слова «продолжение», «разрыв», «отрицание», «отвержение», «разрушение» теряют всякий разумный смысл, впрочем, подобное можно наблюдать у ярких представителей обскурантистской мысли. Я далек от того, чтобы причислить Джеймса Бернама к этой категории. Парадокс, сформулированный им, несомненно, из любви к концептуальному эпатажу, столь же ложен, сколь опасен. На разные лады повторяется он в прессе и книгах нашей эпохи подготовки к третьей мировой войне. Реакционеры явно заинтересованы в том, чтобы смешать сталинский тоталитаризм, уничтоживший большевиков, с большевизмом и тем самым очернить рабочий класс, социализм, марксизм и даже либерализм…
Случай Сталина, который сам был старым большевиком, точно так же как Муссолини являлся старым социалистом, редактором газеты «Аванти», представляется второстепенным, если рассматривать социологическую проблему в целом. Кто станет отрицать, что авторитаризм, нетерпимость и некоторые ошибки большевизма создали для сталинизма благоприятную почву? Общество, как и живой организм, несет в себе предпосылки собственной гибели. Исторические обстоятельства способны их активизировать. При всей нетерпимости и авторитарности большевиков (и многих их противников) не вызывают сомнения их социалистические убеждения и завоевания первых десяти лет революции. Эти завоевания настолько бесспорны, что два американских исследователя, изучающие циклическое развитие организмов и обществ, констатируют: «В 1917-1918 гг. Россия вступила в новый цикл роста, и сегодня она представляется самой молодой из великих наций мира…»[1]
В начале русской революции во всех революционных партиях вместе взятых состояло менее 1% населения Российской Империи. Большевики являлись лишь фракцией этого менее одного процента. Крошечные семена дали всходы. Революцией октября-ноября 1917 года руководили молодые люди. Самому старшему из них, Ленину, было 47 лет, Троцкому 38, Бухарину 29, Каменеву и Зиновьеву 34. Десять-двадцать лет спустя тоталитаризму противостояло стареющее поколение. И это поколение пало не только под тяжестью молодой полицейской бюрократии, мертвой хваткой вцепившейся во властные привилегии, но и в результате политической пассивности истощенных масс, парализованных террористической системой и отравленных пропагандой. Кроме того, сопротивление режиму не получило никакой реальной поддержки извне. В то время, как оно вело борьбу в СССР, в мире шел практически непрерывный подъем реакционных сил. Демократические государства обхаживали Муссолини и Гитлера. Движение народных фронтов, этот арьергардный бой трудящихся масс Запада, было разбито в Испании объединенными силами нацизма, фашизма и Франко именно в то время, когда в России сталинские палачи уничтожали большевизм…
VII. Осталось ли от русской революции, после первых великих десяти лет и последующих двадцати черных лет, что-либо, достойное защиты? Огромный исторический опыт, вызывающие гордость воспоминания, невиданные в истории примеры - этого уже немало. Однако теория и тактика большевизма заслуживают критического исследования. В этом хаотичном мире произошло столько перемен, что ни одна марксистская - или, вообще говоря, социалистическая - концепция, которая годилась в 1920 г., не может быть применена сегодня на практике без существенного переосмысления. Я не думаю, что в системе производства, где лаборатория приобретает все большее значение по сравнению с фабричным цехом, может установиться гегемония пролетариата - разве только в нравственных и политических формах, которые сами по себе подразумевают фактический отказ от такого рода гегемонии. Я не считаю, что в грядущей борьбе сможет возродиться «диктатура пролетариата». Несомненно, появятся более или менее революционные диктатуры; но я остаюсь при убеждении, что неизменной задачей рабочего движения будет придание им демократического характера в интересах уже не одного только пролетариата, а всех трудящихся и даже народов. В этом смысле пролетарская революция, на мой взгляд, более не является нашей целью; революция, ради которой мы работаем, может быть лишь социалистической в гуманистическом смысле слова, точнее говоря, революцией с социалистическими тенденциями, осуществляемой демократическими, либертарными методами… За пределами России большевистская теория партии потерпела полный провал. Разнообразие интересов и психологических особенностей не позволило сформировать однородную когорту бойцов, преданных общему делу, которую так благородно прославлял несчастный Бухарин… Отныне, как бы мы ни нуждались в серьезных организациях, централизация, дисциплина, управляемая идеология могут вызывать у нас лишь закономерное недоверие…
И что остается защищать русскому народу? Убийственная ирония истории сделала его народом, которому нечего терять, кроме своих цепей! Надеюсь, вскоре будет переведена на французский объективная и беспощадная книга Давида Далина и Бориса Николаевского «Принудительный труд в Советской России». В ней говорится, что в 1928 году, в эпоху советского Термидора, в концлагерях ГПУ содержалось лишь тридцать тысяч заключенных. Но сейчас невозможно подсчитать, сколько миллионов рабов заключены в сталинские лагеря. По самым скромным подсчетам, их от десяти до двенадцати миллионов, то есть, согласно этим исследователям, по меньшей мере, 16% взрослого мужского населения и значительно меньший процент женщин. Недавно в журнале «Масс» я подчеркнул огромную важность этих данных. Допустив, что численность тех, кто пользуется в СССР привилегиями и живет примерно на уровне средних цивилизованных европейцев, составляет 15% населения (хотя, возможно, эта цифра завышена) и разделив ее на два, чтобы получить число взрослых, я писал: «Итак: 7 % привилегированных трудящихся, 15 % парий, 78 % эксплуатируемых, живущих в бедности или нищете…» Как назвать подобную структуру общества? Можно ли ее защищать?
За пределами страны влияние этой «лагерной вселенной» оказалось способно воспрепятствовать развитию социализма и реорганизации Европы. Трагедия перестала быть исключительно российской, она стала всемирной. Ее логическим завершением представляется третья мировая война. Как бы то ни было, не стоит смиряться с катастрофическим исходом - видны и другие пути. Внешняя агрессивность сталинского режима обусловлена тяжестью его внутреннего положения. Все говорит о подспудном возмущении этим режимом русских, и не только русских народных масс - их пораженческие настроения в начале войны, когда они встречали оккупантов как освободителей; волнения после победы; гораздо более неоднозначное, чем принято думать, движение Власова, армия которого сражалась сначала на стороне нацистов, а затем против них; двести или триста тысяч русских беженцев в Германии; заполненные лагеря. Я считаю, что тоталитарные режимы представляют собой колоссальные фабрики мятежных настроений. И российский режим, учитывая его революционное прошлое - в большей степени, нежели остальные,
Каждый день приносит новые свидетельства об умонастроениях российских масс. Тот, кто знает Россию, понимает, что под железным панцирем режима сохраняются жизненные силы народа. Девять десятых тех, кто трудится, строит, изобретает, управляет, смогли бы в короткий срок стать гражданами трудовой демократии… Сумеют ли они разбить свои цепи вовремя, чтобы социалистическая Россия предотвратила развязывание войны?
Невозможно вообразить, что сотворил сталинизм, чтобы внушить угнетенным им труженикам ужас и отвращение к социализму; в России можно предвидеть возникновение реакционных тенденций, и в еще большей степени это касается нерусских народов - прежде всего, мусульман Средней Азии, среди которых на протяжении долгого времени распространялись панисламистские устремления. И все же, основываясь на многочисленных наблюдениях, сделанных в СССР, особенно в самые суровые для народа годы, я считаю, что подавляющее большинство народа прекрасно понимает всю лживость официального социализма. Поскольку никакое возвращение к старому порядку и даже к полномасштабному капитализму невозможно вследствие высокого уровня развития, достигнутого огосударствленным производством, и в то время, когда вся Европа движется по пути национализаций и планирования, российская демократия может лишь оздоровить, очистить, реорганизовать в интересах трудящихся социализированное производство. Технические императивы производства, чувство социальной справедливости, вновь обретенная свобода, естественным образом объединившись, поставят экономику на службу обществу… Пока с нами остается эта рациональная, обоснованная надежда, ничто не потеряно.
Мехико, июль-август 1947 г.
Напечатано в парижском журнале «La Revolution Proletarienne», No 309, nouvelle serie No 8, 1947. Перевод с французского Ю.В. Гусевой. На русском языке публикуется впервые.
* Точное название — Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. — Прим. ред.
[1] Dewey E.R., Dakin E.E. Cycles. N.-Y., 1947. Возникает вопрос, в какой мере сталинский тоталитаризм препятствует новому подъему России… Определенные сведения на этот счет дает Давид Далин. Во время первой мировой войны потери России составили 30 % от общих потерь союзников, во второй мировой войне — 80% (от 12 до 16 миллионов человек). Потери Красной Армии в живой силе примерно в четыре раза превысили потери оккупантов.