Революционный архив
Бюллетень Оппозиции
(Большевиков-ленинцев) № 46
Другие номера
№№ 1-2; 3-4; 5; 6; 7; 8; 9; 10; 11; 12-13; 14; 15-16; 17-18; 19; 20; 21-22; 23; 24; 25-26; 27; 28; 29-30; 31; 32; 33; 34; 35; 36-37; 38-39; 40; 41; 42; 43; 44; 45; 47; 48; 49; 50; 51; 52-53; 54-55; 56-57; 58-59; 60-61; 62-63; 64; 65; 66-67; 68-69; 70; 71; 72; 73; 74; 75-76; 77-78; 79-80; 81; 82-83; 84; 85; 86; 87.
№ 46 7-ой год изд. - Декабрь 1935 г. № 46
Содержание
Почему Сталин победил оппозицию?
Второе письмо Н. И. Троцкой по поводу сына Сергея.
Л. Т. Ликвидационный Конгресс Коммунистического Интернационала.
Л. Троцкий. Ромэн Роллан выполняет поручение.
А. Таров. Письмо о побеге.
Из письма русского больш.-ленинца о меньшевиках.
Отчет о сборах для т. Тарова.
Почему Сталин победил оппозицию?
Вопросы, поставленные в письме тов. Зеллера, (см. следующую статью. - Ред.) представляют не только исторический, но и актуальный интерес. На них приходится нередко наталкиваться и в политической литературе и в частных беседах, притом в самой разнообразной, чаще всего личной формулировке: "как и почему вы потеряли власть?". "Каким образом Сталин захватил в своих руки аппарат?". "В чем сила Сталина?". Вопрос о внутренних законах революции и контр-революции ставится сплошь да рядом чисто индивидуалистически, как еслиб дело шло о шахматной партии, или о каком либо спортивном состязании, а не о глубоких конфликтах и сдвигах социального характера. Многочисленные лжемарксисты ничуть не отличаются в этом отношении от вульгарных демократов, которые применяют к великим народным движениям критерии парламентских кулуаров.
Всякий, сколько-нибудь знакомый с историей, знает, что каждая революция вызывала после себя контр-революцию, которая, правда, никогда не отбрасывала общество полностью назад, к исходному пункту, в области экономики, но всегда отнимала у народа значительную, иногда львиную долю его политических завоеваний. Жертвой первой же реакционной волны являлся, по общему правилу, тот слой революционеров, который стоял во главе масс в первый, наступательный, "героический" период революции. Уже это общее историческое наблюдение должно навести нас на мысль, что дело идет не просто о ловкости, хитрости, уменьи двух или нескольких лиц, а о причинах несравненно более глубокого порядка.
Марксисты, в отличие от поверхностных фаталистов (типа Леона Блюма, Поль Фора и др.), отнюдь не отрицают роль личности, ее инициативы и смелости в социальной борьбе. Но, в отличие от идеалистов, марксисты знают, что сознание в последнем счете подчинено бытию. Роль руководства в революции огромна. Без правильного руководства пролетариат победить не может. Но и самое лучшее руководство не способно вызвать революцию, когда для нее нет объективных условий. К числу важнейших достоинств пролетарского руководства надо отнести способность различать, когда можно наступать, и когда необходимо отступать. Эта способность составляла главную силу Ленина*2.
У сталинцев дело обстоит как раз наоборот: во время экономического оживления и относительного политического равновесия они провозглашали "завоевание улицы", "баррикады", "советы повсюду" ("третий период"), теперь же, когда Франция проходит через глубочайший социальный и политический кризис, они бросаются на шею радикалам, т.-е. насквозь гнилой буржуазной партии. Давно сказано, что эти господа имеют привычку на свадьбе петь похоронные псалмы, а на похоронах -- гимны Гименею.
Успех, или неуспех борьбы левой оппозиции против бюрократии, разумеется, зависел в той или другой степени от качеств руководства обоих борющихся лагерей. Но прежде, чем говорить об этих качествах, надо ясно понять характер самих борющихся лагерей; ибо самый лучший руководитель одного лагеря может оказаться совершенно негодным в другом из лагерей, -- и наоборот. Столь обычный (и столь наивный) вопрос: "почему Троцкий не использовал своевременно военный аппарат против Сталина?" ярче всего свидетельствует о нежелании или неумении продумать общие исторические причины победы советской бюрократии над революционным авангардом пролетариата. Об этих причинах я писал не раз в ряде своих работ, начиная с автобиографии. Попробую резюмировать важнейшие выводы в немногих строках.
Не нынешняя бюрократия обеспечила победу Октябрьской революции, а рабочие и крестьянские массы под большевистским руководством. Бюрократия стала расти лишь после окончательной победы, пополняя свои ряды не только революционными рабочими, но и представителями других классов (бывшими царскими чиновниками, офицерами, буржуазными интеллигентами и проч.). Если взять старшее поколение нынешней бюрократии, то подавляющее большинство его стояло во время Октябрьской революции в лагере буржуазии (взять для примера хотя бы советских послов: Потемкин, Майский, Трояновский, Суриц, Хинчук и проч.). Те из нынешних бюрократов, которые в Октябрьские дни находились в лагере большевиков, не играли в большинстве своем сколько-нибудь значительной роли, ни в подготовке и проведении переворота, ни в первые годы после него. Это относится прежде всего к самому Сталину. Что касается молодых бюрократов, то они подобраны и воспитаны старшими, чаще всего из собственных сынков. "Вождем" этого нового, пореволюционного слоя и стал Сталин.
История профессионального движения во всех странах есть не только история стачек и вообще массовых движений, но и история формирования профсоюзной бюрократии. Достаточно известно, в какую огромную консервативную силу успела вырасти эта бюрократия и с каким безошибочным чутьем она подбирает для себя и соответственно воспитывает своих "гениальных" вождей: Гомперс, Грин, Легин, Лейпарт, Жуо, Ситрин и др. Если Жуо пока что с успехом отстаивает свои позиции против аттак слева, то не потому, что он великий стратег (хотя он, несомненно, выше своих бюрократических коллег: недаром же он занимает первое место в их среде), а потому, что весь его аппарат каждый день и каждый час упорно борется за свое существование, коллективно подбирает наилучшие методы борьбы, думает за Жуо и внушает ему необходимые решения. Но это вовсе не значит, что Жуо несокрушим. При резком изменении обстановки -- в сторону революции или фашизма - весь профсоюзный аппарат сразу потеряет свою самоуверенность, его хитрые маневры окажутся бессильными, и сам Жуо будет производить не внушительное, а жалкое впечатление. Вспомним, хотя бы, какими презренными ничтожествами оказались могущественные и спесивые вожди германских профессиональных союзов - и в 1918 году, когда, против их воли, разразилась революция, и в 1932 году, когда наступал Гитлер.
Из этих примеров видны источники силы и слабости бюрократии. Она вырастает из движения масс в первый, героический период борьбы. Но поднявшись над массами и разрешив затем свой собственный "социальный вопрос" (обеспеченное существование, влияние, почет и пр.), бюрократия все более стремится удерживать массы в неподвижности. К чему рисковать? Ведь у нее есть что терять. Наивысший расцвет влияния и благополучия реформистской бюрократии приходится на эпохи капиталистического преуспеяния и относительной пассивности трудящихся масс. Но когда эта пассивность нарушена, справа или слева, великолепию бюрократии приходит конец. Ее ум и хитрость превращаются в глупость и бессилие. Природа "вождей" отвечает природе того класса (или слоя), который они ведут, и объективной обстановке, через которую этот класс (или слой) проходит.
Советская бюрократия неизмеримо могущественнее реформистской бюрократии всех капиталистических стран вместе взятых, ибо у нее в руках государственная власть и все связанные с этим выгоды и привиллегии. Правда, советская бюрократия выросла на почве победоносной пролетарской революции. Но было бы величайшей наивностью идеализировать, по этой причине, самое бюрократию. В бедной стране, -- а СССР и сейчас еще очень бедная страна, где отдельная комната, достаточная пища и одежда все еще доступны лишь небольшому меньшинству населения, -- в такой стране миллионы бюрократов, больших и малых, стремятся прежде всего разрешить свой собственный "социальный вопрос", т.-е. обеспечить собственное благополучие. Отсюда величайший эгоизм и консерватизм бюрократии, ее страх перед недовольством масс, ее ненависть к критике, ее бешеная настойчивость в удушении всякой свободной мысли, наконец, ее лицемерно-религиозное преклонение перед "вождем", который воплощает и охраняет ее неограниченное владычество и ее привиллегии. Все это вместе и составляет содержание борьбы против "троцкизма".
Совершенно неоспорим и полон значения тот факт, что советская бюрократия становилась тем могущественнее, чем более тяжкие удары падали на мировой рабочий класс. Поражения революционных движений в Европе и в Азии постепенно подорвали веру советских рабочих в международного союзника. Внутри страны царила все время острая нужда. Наиболее смелые и самоотверженные представители рабочего класса либо успели погибнуть в гражданской войне, либо поднялись несколькими ступенями выше и, в большинстве своем, ассимилировались в рядах бюрократии, утратив революционный дух. Уставшая от страшного напряжения революционных годов, утратившая перспективу, отравленная горечью ряда разочарований широкая масса впала в пассивность. Такого рода реакция наблюдалась, как уже сказано, после всякой революции. Неизмеримое историческое преимущество Октябрьской революции как пролетарской, состоит в том, что усталостью и разочарованием масс воспользовался не классовый враг, в лице буржуазии и дворянства, а верхний слой самого рабочего класса и связанные с ним промежуточные группы, влившиеся в советскую бюрократию.
Подлинные пролетарские революционеры в СССР силу свою почерпали не столько в аппарате, сколько в активности революционных масс. В частности, Красную армию создавали не "аппаратчики" (в самые критические годы аппарат был еще очень слаб), а кадры героических рабочих, которые, под руководством большевиков, сплачивали вокруг себя молодых крестьян и вели их в бой. Упадок революционного движения, усталость, поражения в Европе и Азии, разочарование в рабочих массах должны были неизбежно и непосредственно ослабить позиции революционных интернационалистов, и наоборот, усилить позиции национально-консервативной бюрократии. Открывается новая глава в революции. Вожди предшествующего периода попадают в оппозицию. Наоборот, консервативные политики аппарата, игравшие в революции второстепенную роль, выдвигаются торжествующей бюрократией на передний план.
Что касается военного аппарата, то он был частью всего бюрократического аппарата и по своим качествам не отличался от него. Достаточно сказать, что в годы гражданской войны Красная армия поглотила десятки тысяч бывших царских офицеров. 13 марта 1919 г. Ленин говорил на митинге в Петрограде: "Когда мне недавно тов. Троцкий сообщил, что у нас в военном ведомстве число офицеров составляет несколько десятков тысяч, тогда я получил конкретное представление, в чем заключается секрет использования нашего врага: как заставить строить коммунизм тех, кто являлся его противниками, строить коммунизм из кирпичей, которые подобраны капиталистами против нас! Других кирпичей нам не дано!" (Сочинения Ленина, т. XXIV, русское издание 1932 года, стенографический отчет, стр. 65). Эти офицерские и чиновничьи кадры выполняли в первые годы свою работу под непосредственным давлением и надзором передовых рабочих. В огне жестокой борьбы не могло быть и речи о привиллегированном положении офицерства: самое это слово исчезло из словаря. Но после одержанных побед и перехода на мирное положение как раз военный аппарат стремился стать наиболее влиятельной и привиллегированной частью всего бюрократического аппарата. Опереться на офицерство для захвата власти мог бы только тот, кто готов был идти навстречу кастовым вожделениям офицерства, т.-е. обеспечить ему высокое положение, ввести чины, ордена, словом, сразу и одним ударом сделать то, что сталинская бюрократия постепенно делала в течение последующих 10-12 лет. Нет никакого сомнения, что произвести военный переворот против фракции Зиновьева, Каменева, Сталина и проч., не составляло бы в те дни никакого труда и даже не стоило бы пролития крови; но результатом такого переворота явился бы ускоренный темп той самой бюрократизации и бонапартизма, против которых левая оппозиция выступила на борьбу.
Задача большевиков-ленинцев по самому существу своему состояла не в том, чтоб опереться на военную бюрократию против партийной, а в том, чтобы опереться на пролетарский авангард и через него -- на народные массы и обуздать бюрократию в целом, очистить ее от чуждых элементов, обеспечить над нею бдительный контроль трудящихся и перевести ее политику на рельсы революционного интернационализма. Но так как за годы гражданской войны, голода и эпидемий, живой источник революционной массовой силы иссяк, а бюрократия страшно выросла в числе и в наглости, то пролетарские революционеры оказались слабейшей стороной. Под знаменем большевиков-ленинцев собрались, правда, десятки тысяч лучших революционных борцов, в том числе и военных. Передовые рабочие относились к оппозиции с симпатией. Но симпатия эта оставалась пассивной; веры в то, что при помощи борьбы можно серьезно изменить положение, у масс уже не было. Между тем бюрократия твердила: "Оппозиция хочет международной революции и собирается втянуть нас в революционную войну. Довольно нам потрясений и бедствий. Мы заслужили право отдохнуть. Да и не надо нам больше никаких "перманентных революций". Мы сами у себя создадим социалистическое общество. Рабочие и крестьяне, положитесь на нас, ваших вождей!". Эта национально-консервативная агитация, сопровождавшаяся, к слову сказать, бешеной, подчас совершенно реакционной клеветой против интернационалистов, тесно сплачивала бюрократию, и военную и штатскую, и находила несомненный отклик у усталых и отсталых рабочих и крестьянских масс. Так большевистский авангард оказался изолированным и по частям разбит. В этом весь секрет победы термидорианской бюрократии.
Разговоры о каких-то необыкновенных тактических или организационных качествах Сталина представляют собою миф, сознательно созданный бюрократией СССР и Коминтерна и подхваченный левыми буржуазными интеллигентами, которые, несмотря на свой индивидуализм, охотно склоняются перед успехом. Эти господа не узнали и не признали Ленина, когда тот, травимый международной сволочью, готовил революцию. Зато они "признали" Сталина, когда такое признание не приносит ничего, кроме удовольствия, а подчас и прямую выгоду.
Инициатива борьбы против левой оппозиции принадлежала собственно не Сталину, а Зиновьеву. Сталин сперва колебался и выжидал. Было бы ошибкой думать, что Сталин с самого начала наметил какой-либо стратегический план. Он нащупывал почву. Несомненно, что революционная марксистская опека тяготила его. Он фактически искал более простой, более национальной, более "надежной" политики. Успех, который на него обрушился, был неожиданностью прежде всего для него самого. Это был успех нового правящего слоя, революционной аристократии, которая стремилась освободиться от контроля масс и которой нужен был крепкий и надежный третейский судья в ее внутренних делах. Сталин, второстепенная фигура пролетарской революции, обнаружил себя как бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде -- не более того.
Говорить о Сталине, как о марксистском "теоретике", могут лишь прямые лакеи. Его книга "Вопросы ленинизма" представляет эклектическую компиляцию, полную ученических ошибок. Но национальная бюрократия побеждала марксистскую оппозицию своим социальным весом, а вовсе не "теорией".
Итальянский фашистский или полуфашистский писатель Малапарте выпустил книжку "Техника государственного переворота", в которой он развивает ту мысль, что "революционная тактика Троцкого", в противоположность стратегии Ленина, может обеспечить победу в любой стране и при любых условиях. Трудно придумать более нелепую теорию! Между тем те мудрецы, которые задним числом обвиняют нас в том, что мы, вследствие нерешительности, упустили власть, становятся по существу дела на точку зрения Малапарте: они думают, что есть какие то особые технические "секреты", при помощи которых можно завоевать или удержать революционную власть, независимо от действия величайших объективных факторов: побед или поражений революции на Западе и Востоке, подъема или упадка массового движения в стране и пр. Власть не есть приз, который достается более "ловкому". Власть есть отношение между людьми, в последнем счете -- между классами. Правильное руководство, как уже сказано, является важным рычагом успехов. Но это вовсе не значит, что руководство может обеспечить победу при всяких условиях. Решают в конце концов борьба классов и те внутренние сдвиги, которые происходят внутри борющихся масс.
На вопрос о том, как сложился бы ход борьбы, еслиб Ленин остался жив, нельзя, конечно, ответить с математической точностью. Что Ленин был непримиримым противником жадной консервативной бюрократии и политики Сталина, все более связывавшего с нею свою судьбу, видно с неоспоримостью из целого ряда писем, статей и предложений Ленина за последний период его жизни, в частности, из его "Завещания", в котором он рекомендовал снять Сталина с поста генерального секретаря, наконец, из его последнего письма, в котором он прерывал со Сталиным "все личные и товарищеские отношения". В период между двумя приступами болезни Ленин предложил мне создать с ним вместе фракцию для борьбы против бюрократии и ее главного штаба, Оргбюро ЦК, где руководил Сталин. К XII-му съезду партии Ленин, по его собственному выражению, готовил "бомбу" против Сталина. Обо всем этом рассказано -- на основании точных и бесспорных документов -- в моей автобиографии и в отдельной работе "Завещание Ленина". Подготовительные меры Ленина показывают, что он считал предстоящую борьбу очень трудной; не потому, конечно, что он боялся Сталина лично как противника (об этом смешно и говорить), а потому, что за спиною Сталина ясно различал сплетение кровных интересов могущественного слоя правящей бюрократии. Уже при жизни Ленина Сталин вел против него подкоп, осторожно распространяя через своих агентов слух, что Ленин -- умственный инвалид, не разбирается в положении, и проч., словом, пускал в оборот ту самую легенду, которая стала ныне неофициальной версией Коминтерна для объяснения резкой враждебности между Лениным и Сталиным за последние год-полтора жизни Ленина. На самом деле, все те статьи и письма, которые Ленин продиктовал уже в качестве больного, представляют, пожалуй, самые зрелые продукты его мысли. Проницательности этого "инвалида" хватило бы с избытком на дюжину Сталиных.
Можно с уверенностью сказать, что, если-бы Ленин прожил дольше, напор бюрократического всемогущества совершался бы, -- по крайней мере в первые годы, -- более медленно. Но уже в 1926 году Крупская говорила в кругу левых оппозиционеров: "Если бы Ильич был жив, он наверное уже сидел бы в тюрьме". Опасения и тревожные предвидения Ленина были тогда еще свежи в ее памяти, и она вовсе не делала себе иллюзий насчет личного всемогущества Ленина, понимая, с его собственных слов, зависимость самого лучшего рулевого от попутных или встречных ветров и течений.
* * *
Значит, победа Сталина была неотвратима? Значит, борьба левой оппозиции (большевиков-ленинцев) была безнадежна? Такая постановка вопроса абстрактна, схематична, фаталистична. Ход борьбы показал несомненно, что одержать полную победу в СССР, т.-е. завоевать власть и выжечь язву бюрократизма, большевики-ленинцы не смогли и не смогут без поддержки мировой революции. Но это вовсе не значит, что их борьба прошла бесследно. Без смелой критики оппозиции и без страха бюрократии перед оппозицией курс Сталина-Бухарина на кулака неизбежно привел бы к возрождению капитализма. Под кнутом оппозиции бюрократия оказывалась вынужденной делать важные заимствования из нашей платформы. Спасти советский режим от процессов перерождения и от безобразий личного режима ленинцы не смогли. Но они спасли его от полного крушения, преградив дорогу капиталистической реставрации. Прогрессивные реформы бюрократии явились побочным продуктом революционной борьбы оппозиции. Это для нас слишком недостаточно. Но это -- кое-что.
На арене мирового рабочего движения, от которого советская бюрократия зависит лишь косвенно, дело обстояло еще неизмеримо более неблагоприятно, чем в СССР. Через посредство Коминтерна сталинизм стал худшим тормазом мировой революции. Без Сталина не было бы Гитлера. Сейчас во Франции сталинизм через политику прострации, которая называется политикой "народного фронта", подготовляет новое поражение пролетариата. Но и здесь борьба левой оппозиции отнюдь не осталась бесплодной. Во всем мире растут и множатся кадры подлинных пролетарских революционеров, настоящих большевиков, которые примкнули не к советской бюрократии, чтоб пользоваться ее авторитетом и ее кассой, а к программе Ленина и к знамени Октябрьской революции. Под поистине чудовищными, небывалыми еще в истории преследованиями соединенных сил империализма, реформизма и сталинизма, большевики-ленинцы растут, крепнут и все более завоевывают доверие передовых рабочих. Безошибочным симптомом происшедшего перелома является, например, великолепная эволюция парижской социалистической молодежи. Мировая революция пойдет под знаменем Четвертого Интернационала. Первые же ее успехи не оставят камня на камне от всемогущества сталинской клики, ее легенд, ее клевет и ее дутых репутаций. Советская республика, как и мировой пролетарский авангард окончательно освободятся от бюрократического спрута. Историческое крушение сталинизма предопределено, и оно явится заслуженной карой за его бесчисленные преступления перед мировым рабочим классом. Другой мести мы не хотим и не ждем!
Л. Троцкий.
12-го ноября 1935 г.Вопросы тов. Фреда Зеллера
Тов. Зеллер -- секретарь Сенской организации молодежи французской социалистической партии. После своего официального исключения из организации молодежи и из партии за пропаганду революционного пораженчества, тов. Зеллер продолжает оставаться фактическим секретарем объединения Сенской молодежи, которое за последние месяцы и недели быстро растет и в своей политике все увереннее становится под знамя ленинизма.
(О причинах победы сталинской бюрократии над революционным большевизмом)
Дорогой тов. Троцкий!
После обмена мнениями в течение нескольких дней мне необходимо вернуться во Францию. Прежде, чем уехать, позвольте поставить вам письменно некоторые вопросы, ответ на которые просветит многочисленных товарищей, вступивших в революционную борьбу значительно позднее вашей высылки из России и остающихся в неведении относительно вашей работы в русской коммунистической партии в момент применения Сталиным теории социализма в отдельной стране, -- теории, обнаруживающей ныне свою непростительную ошибочность, -- против вашей концепции перманентной революции. Многие товарищи совершенно не осведомлены о работе и принципах "левой оппозиции" и об основных разногласиях, разграничивших вашу позицию от позиции сталинской бюрократии около 1923-24 г.
Многие спрашивают себя в частности: "Если вы, Троцкий, были уверены в своей правоте против Сталина, почему вы согласились сложить ваши функции народного комиссара по военным делам и главы Красной армии? Почему вы, человек наиболее популярный после Ленина, не воспользовались могущественным аппаратом, который вы имели в своих руках, чтоб оказать сопротивление и помешать бюрократической касте утвердить свою грубую диктатуру?".
Отдавал ли себе Ленин, перед своей смертью, отчет в той серьезной опасности, которую представляло для Октябрьской революции ужасающее развитие бюрократического аппарата, и не пытался ли он спасти положение?
С другой стороны, еслиб Ленин не умер так скоро, допустил ли бы он, чтобы Третий Интернационал стал агентством Лиги Наций и был бы ли он согласен со Сталиным? Допустил ли бы он, чтобы его Интернационал оказался на службе мирового империализма и требовал -- в итало-эфиопском конфликте -- применения экономических и военных санкций против фашистской Италии вместо систематического бойкота со стороны политических и профсоюзных организаций рабочего класса в международном масштабе? Еслиб Ленин жил в 1935 г., сделал ли бы он представителю французского империализма Лавалю те же декларации, что Сталин?
Допустил ли бы Ленин такое положение, когда вожди коммунистических партий во всем мире являются ничем иным, как наемниками крупного предприятия, без всякой независимости, лишь покорно выполняющими, в качестве агентов-исполнителей, свой 8-ми часовой рабочий день и проповедующими братство с министрами крупного капитала? Допустил ли бы Ленин, чтобы во Франции заключили "народный фронт" совместно с трусливыми и презренными радикальными вождями, скомпрометированными после многих и злосчастных опытов, и чтобы им позволили вернуть позолоту своему гербу и снова найти массовую базу? Позволил ли бы Ленин, терпел ли бы он, чтобы тех борцов, которые стремятся вывести рабочих на истинный путь революции, клеймили как авантюристов, провокаторов или полицейских?
Вот, дорогой товарищ, несколько вопросов, на которые я просил бы вас ответить, чтоб просветить моих товарищей.
Примите, дорогой товарищ Троцкий, мои искренние и дружеские приветствия.
Фред Зеллер.
Второе письмо Н. И. Троцкой по поводу сына Сергея.
1-го июня 1935 г. я обратилась к печати с письмом, в котором сообщала, что сын мой Сергей, 27 лет, профессор высшего технического учебного заведения в Москве, никогда не занимавшийся политической деятельностью, абсолютно лойяльный по отношению к советской власти, не состоявший даже в переписке со своим отцом, был арестован Сталиным в начале этого года исключительно с целью репрессии за политическую деятельность Л. Д. Троцкого. Сообщение это вызвало известную тревогу даже среди так называемых "друзей СССР". Некоторые из них обращались с запросом к представителям советских властей за границей и в Москве. Им ответили, что сын мой находится, будто бы, "не в тюрьме", а лишь подвергнут особому надзору с целью помешать его сношениям с родителями. На самом деле таких сношений не было (именно ради сохранения самого Сережи), если не считать редких извещений со стороны сына и с моей стороны о здоровьи. Однако, сообщение будто Сергей "не в тюрьме" имеет по всем признакам ложный характер. В продолжении последних трех месяцев я посылала на имя жены сына банковским переводом очень скромную денежную сумму, чтоб облегчить ей, если возможно, помощь Сергею. Не получая подтверждений от нее, я тщетно несколько раз запрашивала банк. 6-го ноября норвежский Кредитбанк известил меня, что "les ordres en question restent inexecutes, vu que la beneficiaire n'a pu etre trouvee a l'adresse indiquee" (подлежащие распоряжения оказались невыполнены в виду того, что получатель не мог быть найден по указанному адресу). Таким образом арестована и жена сына, библиотечная работница, которая стояла совершенно вне политической борьбы и за последние годы тяжело боролась с туберкулезом. Еще три месяца тому назад эта молодая женщина была на свободе и являлась единственным лицом, которое могло позаботиться о Сергее. Причиной ее ареста могла быть только моя попытка переслать ей деньги. Любая международная комиссия из добросовестных и честных людей без труда могла бы убедиться, что никаких других причин для ареста невестки не было и нет. Я не могу не спрашивать себя: чем объясняется этот последний арест? Одним только чувством личной мести, без малейшего политического основания и смысла? Или же Сталин считает необходимым всеми средствами и как можно дольше скрывать от общественного мнения действительную судьбу моего сына? Нельзя отделаться от мысли, что пущенный советскими властями слух о том, что сын мой "не в тюрьме" приобретает в связи с новыми обстоятельствами особенно зловещий и непоправимый смысл. Если Сережа не в тюрьме, то где же он? И где теперь его жена?
Наталия Троцкая.
15-го ноября 1935 г.Ликвидационный Конгресс Коммунистического Интернационала.
Седьмой Конгресс Коминтерна, еще не закончивший своих работ в часы, когда пишутся эти строки, раньше или позже войдет в историю под именем ликвидационного конгресса. Если не все его участники сознают сегодня этот факт, то все они -- с тем обязательным единодушием, которое вообще отличает Третий Интернационал за последние годы -- занимаются практической ликвидацией заложенных Лениным программных принципов и тактических методов и подготовляют полное упразднение Коминтерна, как самостоятельной организации.
Третий Интернационал возник непосредственно из империалистической войны. Правда, еще задолго до нее в недрах Второго Интернационала боролись далеко расходящиеся тенденции; но и самая левая из них, представлявшаяся Лениным, была далека от мысли, что революционное объединение мирового рабочего класса придется создавать путем полного разрыва с социал-демократией. Оппортунистическое перерождение рабочих партий, тесно связанное с периодом капиталистического расцвета конца прошлого и начала нынешнего века, раскрылось полностью лишь в тот момент, когда война ребром поставила вопрос: с национальной буржуазией или против нее? Политическое развитие сделало в августе 1914 года резкий скачок: говоря словами Гегеля, накопившиеся количественные изменения сразу приняли качественный характер. До какой степени крутой патриотический поворот секций Интернационала казался на первых порах неожиданным, ярче всего, пожалуй, видно на примере Ленина. Ему не раз приходилось в предшествующие годы критиковать германскую социал-демократию; но он неизменно считал ее своей партией. И когда он получил в Швейцарии свежий номер "Форвертса", возвещавший о том, что социал-демократическая фракция Рейхстага голосовала Вильгельму Гогенцоллерну кредиты на войну, он с полной уверенностью заявил в кругу друзей, что этот номер сфабрикован германским штабом для демонстрации мнимого единодушия немецкого народа и устрашения врагов. Тем более решительные и категорические выводы сделал Ленин из катастрофы, когда для утешительных иллюзий уже не оставалось больше места. Социал-демократический Интернационал разбит, отдельные его секции находятся на политической службе у национальных штабов, нужно строить новый интернационал, -- такова была программа Ленина уже с первых дней войны. Отныне парламентские и трэд-юнионистские вожди рабочих организаций являлись в его глазах только агентами воинствующего империализма в рабочем классе. Разрыв с ними он провозгласил первым условием дальнейшей революционной работы. Новый интернационал, очищенный от оппортунизма, должен стать организацией гражданской войны против империализма. Ленин отказался от самого имени социал-демократии, объявив его грязной рубахой, которую надо сменить на чистую.
Пересматривая в свете нового опыта теоретические основы реформизма, Ленин прежде всего выделил учение о государстве. Вожди Второго Интернационала считали, что демократическое государство есть независимое учреждение, возвышающееся над классами и, следовательно, способное служить разным, даже противоположным, историческим целям. Задача состояла для них в том, чтоб постепенно, шаг за шагом, наполнить "чистую" демократию новым экономическим содержанием. Жорес, наиболее вдохновенный представитель реформизма, проповедывал: "Надо социализировать республику". Идеализация демократии вела неизбежно к идеализации демократических партий буржуазии. Сотрудничество с ними представлялось необходимым условием систематического "прогресса". Если в Германии, с ее бурным экономическим и запоздалым политическим развитием, демократические партии отцвели не успевши расцвесть, то в консервативной Франции, с ее более устойчивыми промежуточными классами и с традициями Великой Революции, партия радикалов продолжала занимать виднейшее, на поверхностный взгляд, даже решающее место в политической жизни республики. Теория чистой демократии, как арены непрерывного прогресса, вела во Франции непосредственно к блоку социалистов с радикалами. Этот вопрос стал на десятилетия пробным камнем рабочего движения. Жорес стоял за союз всех "честных республиканцев" для борьбы с "реакцией". Гэд, наоборот, отстаивал классовую борьбу против всех партий буржуазии, в том числе и против ее вероломного радикального крыла. Этот антагонизм принимал периодами очень острый характер, но в конце концов он, по своим практическим выводам, не выходил за рамки буржуазной демократии. Несмотря на все свои теоретически непримиримые формулы, Гэд встал в 1914 году на защиту Третьей республики от "прусского милитаризма" и неожиданно для других, пожалуй, и для себя, оказался министром национальной обороны. В глазах Ленина вчерашний соратник, отчасти учитель, стал таким же изменником интернационализму, как и пресловутый Шейдеман.
Главные удары теоретической критики Ленина направились отныне против теории чистой демократии. В своем новаторстве он выступал как реставратор: он очищал от примесей и фальсификаций и восстановлял во всей теоретической непримиримости учение Маркса и Энгельса о государстве, как орудии классового угнетения. Мифу чистой демократии он противопоставил реальность буржуазной демократии, выросшей на основах частной собственности и превратившейся ходом развития в орудие империализма. Классовое строение государства, подчиненное классовому строению общества, исключало, по Ленину, для пролетариата возможность овладения властью в рамках демократии и ее методами. Нельзя вооруженного до зубов противника победить теми приемами, которые диктует сам противник, если к тому же он сам остается верховным арбитром борьбы. Наступление социалистического пролетариата должно неизбежно привести к революционному или контр-революционному взрыву демократии. Как только борьба от второстепенных парламентских реформ перейдет к основному вопросу о капиталистической собственности, все партии буржуазии, в том числе и самые "левые", неизбежно примкнут к наиболее могущественному ядру господствующего класса, т.-е. к финансовому капиталу. Перспектива мирного прогресса или демократической социализации раскрывается с этой точки зрения, как простая утопия. Борьба пролетариата за власть должна неизбежно принять революционный характер. Подготовка же к революции требует своевременного разрыва не только с буржуазными радикалами, но, как мы уже знаем, и с демократическими реформистами в самом рабочем классе.
Было бы в корне неправильно делать из сказанного тот вывод, что Ленин игнорировал мелкую буржуазию, в частности, крестьянство, как политический фактор. Наоборот, способность рабочей партии повести за собою мелкобуржуазные массы города и деревни он считал необходимым условием революционной победы. Притом не только для России и стран колониального Востока, но, в значительной мере, и для высоко развитых метрополий капитализма. Однако, в так называемых средних классах он строго различал экономически привиллегированные верхи и угнетенные низы, -- клики парламентских дельцов и их избирательное стадо. Для осуществления боевого союза пролетариата с мелкой буржуазией он считал необходимым, во-первых, очистить рабочие ряды от реформистов, во-вторых -- освободить мелкий люд города и деревни от влияния буржуазной демократии. Парламентская коалиция социал-демократии с буржуазными демократами означала, для Ленина, топтание на месте и, тем самым, подготовку наиболее реакционной диктатуры финансового капитала. Союз пролетариата и мелкой буржуазии предполагает руководство революционной партии, которое может быть завоевано лишь в непримиримой борьбе с историческими партиями средних классов.
Таково ядро ленинского учения об условиях подготовки пролетарской революции. На этих принципах, основательно проверенных и подкрепленных опытом Октябрьского переворота, и возник Коммунистической Интернационал. Наша краткая теоретическая справка должна помочь читателю правительно определить историческое место последнего коммунистического конгресса, который во всех узловых проблемах нашей эпохи ликвидировал учение Ленина, круто повернув назад, к оппортунизму и патриотизму.
В соответствии со своей доктриной империализма, Ленин считал абсурдным искать в конфликтах капиталистических государств так называемого "виновника". Дипломатия каждой страны возлагает ответственность за войну на противную сторону, а социал-демократы каждой страны следуют в этом вопросе рабски за своей дипломатией. Самые опытные детективы не всегда, как известно, открывают поджигателя. А как быть, если пороховые погреба Европы поджигаются одновременно с разных сторон? Юридический критерий "виновности" ничего не дает. Действительным виновником войн является империализм, т.-е. непримиримость порождаемых им мировых интересов. Версальский мир входит таким же звеном в подготовку будущей войны, как и программа Гитлера, которому тот же Версальский мир помог одержать победу. Между тем, в полном разрыве со всеми основными хартиями Коммунистического Интернационала, докладчики седьмого Конгресса и вслед за ними участники прений единодушно повторяли, что источником военной опасности является немецкий фашизм. Отсюда делался вывод о необходимости тесного сплочения всех "демократических" и "прогрессивных" сил, всех "друзей мира" (есть такое звание) для защиты Советского Союза, с одной стороны, западной демократии -- с другой. Эта поверхностная, чтоб не сказать плоская, концепция мировых отношений возвращает нас полностью к официальной доктрине Антанты 1914-1918 г.г.; только на место прусского милитаризма на этот раз поставлен фашизм. На самом деле причиной перехода Германии от униженных заискиваний к "равноправной" аггрессивности является не голосовые связки Гитлера, не заключающие в себе никакой мистической силы, а восстановление могущественных производительных сил страны после потрясений войны и послевоенного периода. Англия и Франция защищают против Германии не демократические принципы, а искусственное соотношение сил, установленное в результате войны. Участие в победоносном лагере защитников "демократии" не помешало Италии первой прийти к фашизму. А если говорить о сегодняшнем дне, то именно Италия, союзница французской демократии, а косвенно -- и Советского Союза, готовится открыть кровавый хоровод своим разбойничьим набегом на Абиссинию. В свете этих простых и неотразимых фактов попытка представить империалистские антагонизмы Европы, как столкновение принципов фашизма и демократии, представляется совершенно смехотворной. К этому надо еще прибавить, что фашистские тенденции во Франции, Чехословакии, Румынии и проч., получили бы в случае войны непреодолимое развитие, причем даже полная победа фашизма в Европе нисколько не смягчила бы раздирающих ее антагонизмов.
Правда, в речах делегатов Конгресса защита центральноевропейских и западных демократий от покушений национал-социализма являлась доводом второй категории: первое место занимала неизменно защита Советского государства. Однако, эта иерархия доводов на деле может легко быть и неизбежно будет опрокинута. Долг защиты "демократии" и "национальной независимости" от национал-социализма должен, очевидно, сохранить свою силу и независимо от участия СССР в войне. Что касается собственно защиты страны советов, то лозунг этот действительно был написан на знамени Третьего Интернационала с первого дня его существования. Седьмой Конгресс остается формально под знаком традиции. Но какая разница в перспективах и методах! При Ленине и в первые годы после его смерти главными противниками на мировой арене оставались социал-патриотизм и его молочный брат, демократический пацифизм. Считалось незыблемо установленным, что именно они усыпляют внимание трудящихся и тем развязывают руки империализму. Советская дипломатия, правда, и ранее не отказывалась от использования империалистических противоречий (отнюдь не выдавая их при этом за противоречия между "реакцией" и "демократией"); но главный залог существования и развития Советского Союза руководство эпохи Ленина видело в развитии европейской и мировой революции. Именно по этой причине в тот период не могло быть и речи о каком-нибудь длительном союзе Советов с одной из борющихся империалистических групп, и уже во всяком случае никому не могла бы прийти в голову мысль, что в тех капиталистических странах, с которыми у Советского Союза установились временные отношения перемирия, пролетариат должен заменить революционную борьбу против буржуазии реформистским и пацифистским сотрудничеством с "левыми" буржуазными партиями и со всеми вообще "друзьями мира". В вопросе о войне, пацифизме и "гражданском мире" совершен таким образом поворот почти на 180%.
Разумеется, никто из делегатов седьмого Конгресса прямо не отказывался ни от пролетарской революции, ни от диктатуры пролетариата, ни от других грозных вещей. Наоборот, официальные докладчики клялись, что в глубине души они ничуть не изменились, и что перемена тактики касается лишь определенного исторического этапа, когда приходится защищать от Гитлера Советский Союз и остатки западных демократий. Однако, верить этим клятвам не рекомендуется. Если методы революционной классовой борьбы оказываются непригодны в трудных исторических условиях, значит они несостоятельны вообще, тем более, что ближайшая эпоха будет эпохой возрастающих трудностей. Как издевался в свое время Ленин над социал-патриотами, которое тоже клялись в том, что ими лишь "на время войны" сдаются в архив интернациональные обязательства!
* * *
В центре всех дебатов Конгресса стоял новейший опыт Франции, в виде так называемого "народного фронта", представляющего блок трех партий: коммунистической, социалистической и радикальной. Прямое и косвенное сотрудничество с радикалами (т. наз. картель) всегда входило составной частью в политику социалистической партии. Однако, в отличие от немецкой социал-демократии, французская секция Второго Интернационала, связанная революционными традициями своего пролетариата, никогда не решалась доводить сотрудничество с буржуазной левой до создания совместно с ней коалиционного правительства. Ограничиваясь избирательными соглашениями и совместными парламентскими голосованиями, картель провозглашал своей задачей "защиту демократии" от внутренней реакции и от внешних опасностей. Французская коммунистическая партия, можно сказать, выросла в борьбе против картеля. Когда социалисты, отбиваясь от ударов слева, ссылались в свое оправдание, на необходимость сближения со средними классами, коммунисты отвечали, что хотя радикалы и опираются преимущественно на мелкую буржуазию, но во всех существенных вопросах приносят ее интересы в жертву банкократии. Союз с партией Версальского мира, утверждали они, является подготовкой новой войны и новой измены социалистов.
Низвержение министерства Даладье открытым восстанием военных лиг реакции (6-ое февраля 1934 года) вызвало радикальные изменения в расстановке политических сил. Под влиянием возбуждения в массах социалистическая партия спешно отодвинулась от скомпрометированных радикалов; она даже исключила из своей среды фракцию правых парламентариев, так называемых нео-социалистов, которые сотрудничество с буржуазной левой считали главным содержанием социалистической политики. Наоборот, приближение фашистской опасности во Франции, как и рост германских вооружений, вызвали в Коминтерне прямо противоположную эволюцию, притом головокружительного темпа. Те самые вожди, которые до 6-го февраля величали левого радикала Даладье не иначе как фашистом, а социалистического лидера Леона Блюма -- социал-фашистом, теперь, под натиском действительного фашизма, совершенно потеряли веру в себя и в свое знамя и решили, -- конечно, по прямому указанию Москвы, -- искать спасения в союзе с демократическими партиями, при том не только с социалистами, но и с радикалами. Длившиеся в течение нескольких месяцев переговоры имели весьма драматический характер, с изрядной примесью непроизвольного комизма. Социалисты не верили искренности коммунистических излияний в пламенной дружбе: вчерашние "социал-фашисты" опасались подвоха. Когда же они оценили, наконец, силу испуга своих недавних ожесточенных противников и согласились на единый фронт, открылась вторая глава: борьба за союз с радикалами. Социалисты упирались, ссылаясь на доказанное долгим опытом политическое бесплодие блока с консервативной насквозь партией Эррио-Даладье; но стремительный натиск коммунистов, запоздалых неофитов картеля, одержал верх. Радикалы, от которых левые союзники не потребовали даже разрыва с крайней реакцией, представленной в коалиционном министерстве Лаваля, приняли, скрепя сердце, трехсоставный картель, как политическое средство упрочить свои пошатнувшиеся парламентские позиции и обеспечить за Францией помощь Красной армии, в качестве последнего резерва. Как только народный фронт был учрежден, в нем нашли свое естественное место, наряду с партией Бриана, и нео-социалисты. Их недавнее исключение оказалось, таким образом, чистейшим недоразумением.
Выставляя французский опыт, как образец наиболее успешного применения новой реалистической политики, ни докладчик Димитров, ни делегаты Франции не дали себе ни малейшего труда исследовать, что же собственно представляет собою в социальном и политическом смысле та эпизодическая группировка сил, которая носит высокопарное имя "народного фронта". Наоборот, все ораторы упорно уклонялись от анализа программы нового картеля и его перспектив. Не мудрено: кризис французского парламентаризма есть прежде всего кризис французского радикализма. Мелкобуржуазные массы все больше теряют доверие к героям якобинской фразы, которые на деле оказываются всегда одним из орудий финансового капитала. Фашизм эксплоатирует политическое разочарование мелкой буржуазии города и деревни в радикальной партии. За кулисами финансовый капитал щедро поддерживает фашистские лиги, подготовляя себе новую опору. Сегодняшний режим имеет переходный характер. Радикалы еще необходимы для поддержания неустойчивого национального правительства Лаваля. Ни в чем, однако, двойственный и насквозь гнилой характер этой партии не выражается так убийственно, как в том факте, что она, с одной стороны, представлена своими авторитетными вождями в национальном правительстве, которое издает драконовские финансовые декреты, а с другой -- входит в народный фронт, который ведет против правительства и его декретов шумную борьбу. Социалисты и коммунисты объявляют финансовые декреты Лаваля лучшим политическим подарком фашизму; в то же время они тщательно обходят вопрос об ответственности радикалов за политику правительства. Весь народный фронт построен на экивоках, умолчаниях и фальши. Не мудрено, если борьба против фашизма получает чисто декоративный характер. Дискредитация радикалов в народных массах распространяется автоматически и на их союзников. Очень шумный, но парализуемый внутренними противоречиями "народный фронт" бессильно топчется на месте. Тем временем фашисты расширяют свою политическую базу и совершенствуют свою военную организацию. Обо всем этом никто даже и не заикнулся на Конгрессе, где царила обязательная и заранее предписанная монолитность.
По сути дела седьмой Конгресс призван был возвести в закон и распространить на все без исключения страны поворот, совершенный французской коммунистической партией. Главный парадокс этого конгресса в том, кстати сказать, и состоит, что, проповедуя необходимость "строго реалистического учета национальных особенностей каждой страны", он росчерком пера предписал всем своим секциям равняться по шаблону "народного фронта". Так как Димитров приобрел известный моральный авторитет своим мужественным поведением в известном берлинском процессе -- никаких других прав на политический авторитет у Димитрова не было и нет, -- то именно ему поручена была щекотливая миссия возвестить в многословной, но бедной содержанием речи тот факт, что Коминтерн в борьбе с фашизмом стал на путь демократической коалиции и патриотизма. В отличие от социалистов, которые, как мы уже знаем, не решались на правительственную комбинацию с радикалами, седьмой Конгресс довел свой поворот до конца и прямо поставил задачей нового курса создание правительства народного фронта. Если в ближайшем будущем Марселю Кашену, Торезу и другим вождям французской коммунистической партии не удастся образовать общее правительство с "радикал-фашистом" Даладье и "социал-фашистом" Блюмом, то причину придется во всяком случае искать в кознях исторического процесса, а не в злой воле коммунистических лидеров. Но если, несмотря на все объективные помехи (кризис, финансовые трудности, революционные взрывы в Тулоне, Бресте, Гавре и пр.), коалиционное правительство левого блока все же осуществится, то можно, не будучи пророком, предсказать заранее, что оно явится лишь коротким эпизодом и, взорвавшись само, взорвет "народный фронт". Будет очень хорошо, если под своими обломками оно не похоронит остатки французской демократии.
* * *
Первая великая империалистическая война разразилась, когда капитализм казался в расцвете сил, а парламентаризм -- вечным режимом. На этот экономический и политический фундамент опирался реформизм Второго Интернационала и его патриотизм. Война? Но это -- последняя войнаи С того времени все иллюзии, и основные и производные, рассеялись, как дым. Беспощадный характер нашей эпохи, обнажившей все противоречия до конца, придает особо зловещий и можно сказать, особо недостойный характер капитуляции Коминтерна перед теми идеями и идолами, которыми он на заре своей деятельности объявил священную войну.
Ничто ныне не отличает коммунистов от социал-демократов, кроме традиционной фразеологии, от которой отучиться не трудно. И сейчас уже коммунистические вожди не без успеха усваивают салонный язык в своих обращениях к союзникам справа; старый резерв ругательств сохраняется только против противников слева. Не мудрено если единый фронт провозглашен ближайшим этапом к полному организационному слиянию партий Второго и Третьего Интернационалов.
Препятствия, которые стоят на пути к этому слиянию, коренятся не столько в идеях, сколько в аппаратах. В Англии, Бельгии, Голландии, Скандинавских странах секции Коминтерна слишком незначительны, чтобы реформистские партии сочли себя заинтересованными в экспериментах единого фронта или в попытках слияния. Но там, где силы распределены более равномерно, прежде всего во Франции, вопрос о слиянии ставится уже сегодня с обоих сторон, как практическая проблема. Будет ли она разрешена в ближайший период? Программные и тактические разногласия после заключения франко-советского пакта сведены к минимуму: социал-демократы обещают защищать Советский Союз; в обмен за это коммунисты обязуются защищать французскую республику. В отношении к войне и национальной обороне -- а это основная проблема в нашу эпоху -- база единства, таким образом, налицо. Но остается вопрос о традициях двух замкнутых бюрократических аппаратов и о связанных с аппаратами материальных интересах значительного числа лиц. Окажется ли соединенное давление фашизма и московской дипломатии достаточно сильным, чтобы преодолеть второстепенные, но очень консервативные препятствия на пути слияния, покажет будущее. Во всяком случае седьмой Конгресс открыто и решительно провозгласил необходимость объединения с той самой социал-демократией, которую Сталин несколько лет тому назад назвал близнецом фашизма.
Если взять идеологическое и политическое развитие Коминтерна, оставляя в стороне вопрос о судьбе его организации, -- тело долго еще разлагается после того, как от него отлетел живой дух, -- можно сказать, что история Третьего Интернационала нашла в седьмом Конгрессе свое окончательное завершение. 21 год тому назад Ленин провозгласил лозунг разрыва с реформизмом и патриотизмом. С того времени все оппортунистические и промежуточные, так называемые центристские вожди вменяли Ленину в главную вину его дух раскола. Можно считать Ленина правым или неправым, но нельзя оспаривать, что именно на идее непримиримости двух основных тенденций в рабочем движении основан был Коммунистический Интернационал. Седьмой Конгресс пришел к выводу, что раскол явился источником всех последних великих поражений пролетариата. Сталин исправляет, таким образом, историческую "ошибку" Ленина, и исправляет радикально: Ленин создал Коммунистический Интернационал, Сталин упраздняет его.
Можно, однако, уже сейчас сказать, что даже полное объединение двух Интернационалов отнюдь не обеспечит единства рабочего класса. Принципы социал-патриотизма заранее исключают возможность сохранения интернационального единства, особенно в эпоху надвигающихся военных потрясений. Но не окажется единства и в национальных рамках. На новой исторической ступени произойдет неизбежно новое непримиримое размежевание рабочих организаций и перегруппировка их элементов по двум осям: оппортунистической и революционной. Уже и сейчас почти во всех странах мира поднято знамя Четвертого Интернационала. Дело идет, правда, пока лишь о небольших инициативных отрядах. Но кто знает историю рабочего движения, тот поймет их симптоматическое значение. Эта сторона вопроса выходит, однако, за рамки настоящей статьи, цель которой дать общую оценку седьмого Конгресса. Повторим снова: он войдет в историю, как ликвидационный конгресс.
Л. Т.
23 августа 1935 г.Ромэн Роллан выполняет поручение.
В "Юманите" от 23 октября напечатано письмо г. Ромэн Роллана, имеющее задачей опровергнуть критику какого-то швейцарского пастора против Советского Союза. У нас не было бы ни малейшего интереса вмешиваться в объяснения между апологетом гандизма и протестантским пацифистом, если бы сам г. Роллан не затронул попутно -- притом в крайне неуместной форме -- ряд жгучих вопросов как общего, так и персонального характера. Мы не можем и не хотим требовать от г. Роллана марксистского анализа, политической ясности или революционного чутья; но мы имели бы, казалось, право ждать от него психологической проницательности. К сожалению, как сейчас увидим, от нее не осталось и следа.
В оправдание террора, направляемого Сталиным прежде всего против собственной партии, Р. Роллан пишет, что Киров был убит "фанатиком, которого тайно поддерживали такие люди, как Каменев и Зиновьев". Какие у Роллана права делать такое ответственное заявление? Те, которые внушили его Роллану, попросту солгали. Именно в этом вопросе, где политика пересекается с психологией, Роллану не трудно было бы разобраться, еслиб избыток усердия не ослеплял его. У автора этих строк нет ни малейших оснований брать на себя ответственность за деятельность Зиновьева и Каменева, оказавшую немалое содействие бюрократическому перерождению партии и советов. Немыслимо, однако, приписывать им участие в преступлении, которое, не имея никакого политического смысла, противоречит в то же время взглядам, целям и всему политическому прошлому Каменева и Зиновьева. Даже если бы они превратились неожиданно в сторонников индивидуального террора (такая гипотеза фантастична), они никак не могли бы выбрать Кирова жертвой. Кто знает историю партии и ее личный состав, для того слишком ясно, что Киров, по сравнению с Каменевым и Зиновьевым, был третье-степенной бюрократической фигурой; его устранение не могло оказать никакого влияния ни на режим, ни на политику. Даже на процессе против Зиновьева и Каменева (один из самых бесстыдных процессов!) первоначальная версия обвинения не была поддержана. Какое же право, кроме права усердия, имеет г. Роллан говорить об участии Каменева и Зиновьева в убийстве Кирова?
Напомним, что по замыслу инициаторов обвинение должно было распространиться и на автора этих строк. Многие, вероятно, помнят еще роль "латышского консула", агента-провокатора ГПУ, пытавшегося получить от террористов письмо "для передачи Троцкому". Один из наемников "Юманите" (его зовут кажется Дюкло) писал даже сгоряча, что участие Троцкого в убийстве Кирова "доказано". Все обстоятельства этого дела изложены в моей брошюре "Сталинская бюрократия и убийство Кирова". Почему же Ромэн Роллан не отважился повторить эту часть грубой и наглой термидорианской амальгамы? Только потому, что я имел возможность своевременно разоблачить провокацию и ее прямых организаторов: Сталина и Ягоду. Каменев и Зиновьев этой возможности не имеют: они находятся в тюрьме по заведомо ложному обвинению. На них можно клеветать безнаказанно. Но к лицу ли это Роллану?
В мнимой связи с делом Кирова бюрократия уничтожила десятки людей, беззаветно преданных революции, но неодобрительно относящихся к произволу и привиллегиям господствующей касты. Может быть г. Роллан решится отрицать это? Мы предлагаем безупречную по составу интернациональную комиссию для расследования арестов, процессов, расстрелов, высылок и проч., хотя бы только в связи с одним делом Кирова. Напомним еще раз, что, когда мы судили в 1922 году социалистов-революционеров за террористические акты, мы допустили на суд Вандервельде, Курта Розенфельда и других виднейших противников большевизма. Между тем тогда положение революции было неизмеримо труднее. Примет ли г. Роллан наше предложение теперь? Сомнительно, ибо этого предложения не примет -- и не может принять -- Сталин. Те меры террора, которые применялись в первый, так сказать, "якобинский" период революции, вызывались железной необходимостью ее самообороны. Об этих мерах мы могли дать открытый отчет всему мировому рабочему классу. Террор нынешнего, термидорианского периода служит обороне бюрократии не столько от классового врага, сколько от передовых элементов самого пролетариата. Ромэн Роллан выступает таким образом, как адвокат термидорианского террора.
В самые последние дни советская печать возвестила о раскрытии нового заговора, в котором "троцкисты" объединились с белогвардейцами и уголовными элементами с цельюи разрушения советских железных дорог. Ни один серьезный человек в Советском Союзе не поверит новому бесстыдному подлогу, который бросает свет на ряд предшествующих амальгам. Это не помешает, однако, сталинской клике расстрелять нескольких молодых большевиков, повинных в оскорблении величества. А как поступит г. Роллан? Может быть он станет убеждать сомневающихся пасторов в том, что "троцкисты" и впрямь разрушают советские железные дороги?
В области общих вопросов политики утверждения г. Роллана не менее категоричны и не более безупречны. С целью защиты нынешней политики Советов и Коминтерна Р. Роллан, согласно старому ритуалу, возвращается к опыту Брест-Литовска. Прислушаемся! "В 1918 году, в Брест-Литовске, -- пишет он, -- Троцкий говорил Ленину: мы должны умереть по-рыцарски. Ленин ответил: мы не рыцари, мы хотим жить и мы будем жить". Откуда у г. Роллана эти сведения? На самом деле Ленин вовсе не был в Брест-Литовске. Может быть разговор происходил по прямому проводу? Но все документы того периода напечатаны и, разумеется, не заключают той, скажем откровенно, глуповатой фразы, которую один из информаторов Роллана внушил ему для дальнейшего распространения. Как же все-таки у старого писателя не нашлось психологического чутья, чтоб понять карикатурно-фальшивый характер приведенного им диалога?
Вступать с Ролланом в запоздалые споры по поводу брест-литовских переговоров было бы неуместно. Но так как Роллан доверяет сейчас Сталину почти так же, как раньше доверял Ганди, то мы позволим себе сослаться на заявление, которое Сталин сделал 1 февраля 1918 года, т.-е. в последние часы брест-литовских решений: "Выход из тяжелого положения дала нам средняя точка -- позиция Троцкого". Я ссылаюсь не на свои воспоминания, а на официальные протоколы заседаний ЦК, изданные Государственным издательством в 1929 году. Приведенная цитата (стр. 214) покажется Роллану, вероятно, неожиданной. Но она должна бы убедить его, насколько неосторожно писать о вещах, о которых не имеешь понятия.
Г. Роллан поучает нас -- меня в частности, -- что советское государство может, в случае надобности, заключать соглашения и с империалистами. За таким откровением стоило ли ездить в Москву? Каждый французский рабочий вынужден каждый день заключать сделки с капиталистами, доколе они существуют. Рабочему государству нельзя отказать в праве, которое принадлежит каждому профессиональному союзу. Но если бы, заключив коллективный договор, вождь союза публично заявил, что он признает и одобряет капиталистическую собственность, то мы сказали бы о таком вожде, что он изменник. Сталин не просто заключил практическое соглашение, а сверх того и независимо от того, одобрил рост французского милитаризма. Каждый сознательный рабочий знает, что французская армия существует прежде всего для ограждения собственности горсти эксплоататоров и для поддержания господства буржуазной Франции на 60 миллионами колониальных рабов. Если под влиянием законного возмущения, вызванного в рабочих рядах заявлением Сталина, ныне делаются попытки, в том числе и через Роллана, разъяснить, что "почти" все остается по старому, то мы этому ни на иоту не верим. Добровольное и демонстративное одобрение Сталиным французского милитаризма предназначалось, надо думать, не для просвещения французской буржуазии, которая нисколько не нуждалась в поощрении и приняла его весьма иронически. Заявление Сталина могло иметь единственную цель: ослабив сопротивление французского пролетариата против собственного империализма, купить этою ценою доверие французской буржуазии к прочности союза с Москвой. Эта политика, несмотря на все оговорки, проводится неуклонно и сегодня. Крики "Юманите" против Лаваля нисколько не меняют того факта, что Коминтерн стал политической агентурой Лиги Наций, где распоряжается тот же Лаваль, или его кум Эррио, или его британский партнер Болдуин, который нисколько не лучше Лаваля.
С мало обоснованным авторитетом Ромэн Роллан декретирует, что новая политика Коминтерна остается в строгом соответствии с учением Ленина. Таким образом солидарность французской компартии с внешней политикой Леона Блюма, вчерашнего "социал-фашиста", который во всяком случае остался верен себе; ползание на брюхе перед Эдуардом Эррио, который отнюдь не склонен изменять французскому капиталу; поддержка компартией Лиги Наций, этого генерального штаба империалистических заговоров, -- все это вытекает из учения Ленина? Нет, г. Роллану лучше бы снова заняться учением Ганди.
Очень умное, сдержанное и меткое предупреждение Марселя Мартинэ, к несчастью, не подействовало на Роллана. Вместо того, чтоб остановиться и критически оглядеться, он окончательно сполз в ряды официальных апологетов термидорианской бюрократии. Напрасно эти господа считают себя "друзьями" Октябрьской революции! Бюрократия -- одно, революция -- другое. И для консервативного буржуа Эррио нарком Литвинов -- "мой друг". Из этого не следует, что пролетарская революция должна считать своим другом Эдуарда Эррио.
Готовить завтрашний день революции нельзя иначе, как в непримиримой борьбе с режимом бюрократического абсолютизма, который превратился в худший тормаз революционного движения. Ответственность за террористические настроения советской молодежи ложится целиком на бюрократию, которая придушила свинцовой крышкой авангард рабочего класса и требует от молодежи лишь слепого повиновения и славословия по адресу вождей.
Бюрократия сосредоточила в своих руках грандиозные средства, в которых она никому не дает отчета. Эти бесконтрольные средства дают ей в частности возможность по-королевски принимать и одаривать кое-каких полезных "друзей". Многие из них по своему психологическому складу мало отличаются от тех французских академиков и журналистов, которые являются профессиональными друзьями Муссолини. Мы не склонны относить Ромэна Роллана к этому типу. Но зачем же он сам так неосторожно стирает разграничительную черту? Зачем берет на себя поручения, которые ему не к лицу?
Л. Троцкий.
31 октября 1935 г.Из письма о побеге
Сначала напишу несколько слов о себе. Я родился в 1895 году. Отец мой был каменьщиком, мать домохозяйкой. С 14-летнего возраста я начал работать: сначала слесарем, потом печатником. Поступил в коммунистическую партию в 1917 году. Был на всех фронтах гражданской войны Закавказья. Сначала как рядовой красноармеец, потом учился военному делу в красной инструкторской школе. Стал командиром и работал в армии организатором и руководителем коммунистических отрядов. С 21-го года по решению партии я работал по партийной линии инструктором-организатором при ЦК компартий Закавказья. Моя работа всегда была в низах партии. В 23-м году партия меня командировала учиться в коммунистический университет. Я учился до 3-го курса. Меня выгнали из университета за оппозиционное выступление и отправили обратно. Но я все-таки продолжал работать по партийной линии, сначала завагитом укома, потом секретарем; позже на ответственном посту в центральном аппарате. Во время дискуссии 27-го года бюрократическая верхушка больше не могла видеть меня в ЦК и перебросили меня в область профсоюзной работы. Я работал в качестве председателя рабочкома железнодорожных строителей. В 27-м году меня исключили из партии за оппозиционную работу, потом сократили с работы. В 28-м году, 24-го сентября, меня арестовали, как большевика-ленинца. В эту ночь арестовали многих товарищей из оппозиции. Так как на следующий день родственники и знакомые заключенных оппозиционеров сотнями толпились у дверей местного ГПУ, бюрократия была вынуждена в тот же день освободить три четверти заключенных оппозиционеров, оставив всего 31 человек, в числе последних и меня. В ГПУ мы сидели полтора месяца. В конце декабря нас выслали в Казахстан -- Кизил-Орду. В Кизил-Орде нас разослали по городам Казахстана: меня в Акмолинск, тов. Дандурова в Адбасар, тов. Фаноси и Гарякина в Семипалатинск, тов. Сета Назаряни в Петропавловск, тов. Данилеву в Чемкенд. (В Тифлисе присоединилось к нам еще семь грузинских товарищей: тов. Какая, Хухуа, Мелейзе, фамилий остальных не помню). В Акмолинске я застал Л. Гинсбурга, С. Андрейчина, Дани Аршавского, А. Сноскарева, Арто Нуриджиняна и еще двух товарищей из Ленинграда, фамилии которых не помню. Приехали к нам из Оссетии товарищи Жантнев, Хугаев, Залоев и Ксения Джикаева, из Баку тов. Гасанов, из Грузии Шевашев, Киврая, Гогуадзе и Цинцадзе, из Одессы тов. Шура Кретывский. В 30-м году многие капитулировали, и нас осталось в Акмолинске всего 11 человек. Но капитулянты сейчас сидят в тюрьмах за оппозиционную работу. Например, сейчас в Верхне-Уральском изоляторе сидят бывшие капитулянты Л. Гинсбург, Попов, Павлов и другие -- 25 человек. Они сидят отдельно. Комсектор изолятора их не принимает, потому что они себя считают "генлиненцами", идут лишь против существующего режима.
В 1931 году 22 января в день годовщины смерти Ленина ночью арестовали всю Акмолинскую колонию большевиков-ленинцев. В числе арестованных были следующие товарищи: Сноскарев, Жантиев, Хугаев, Ксения Джикаева, Залаев, Гогуадзе, Киерая, Цинцадзе, Гасинов, Зинов, Кира -- его жена, и я (Зинов с женой (Кира) ночью, как арестовали их, -- капитулировали). На следующий день нас перебросили из Акмолинска в Петропавловскую тюрьму. В Петропавловске нас заключили в заразные камеры. С нами сидело еще четыре товарища из местных рабочих коммунистов за принадлежность к оппозиции: тов. Чеканов, троих фамилии забыл. Двоих из них выслали: одного в Архангельск, другого в Западную Сибирь, а двоих приговорили с нами вместе к трехгодичному тюремному заключению.
В Петропавловской тюрьме в заразных камерах через короткое время заболели сыпным тифом все наши товарищи, за исключением троих -- меня, тов. Хугаева и Джикаевой. Их перевели в городскую больницу. К счастью, не было смертных случаев. После кризиса, больных перевели в тюремную больницу. На седьмой месяц со дня ареста нас перебросили в Верхне-Уральский изолятор. В Верхне-Уральском изоляторе как раз в это время заключенные большевики-ленинцы, в числе 450 человек, объявили всеобщую голодовку в знак протеста против тюремного режима и произвола администрации по отношению к большевикам-ленинцам. До этой всеобщей первой голодовки еще в 30-м году тюремная администрация во главе с начальником тюрьмы Бизюковым дала распоряжение обливать большевиков-ленинцев холодной водой (зимой, в Сибири!). Приказ был исполнен. Во время суматохи, когда наши товарищи старались загородить проходы, чтобы не пускать воду в камеры, гепеушники шланги направляли прямо в глаза товарищей, от чего ослеп тов. Погосян. А в 31-м году, в апреле месяце, часовой выстрелил через решетку в грудь тов. Есаяна. В дни революционных праздников у нас бывали сильные столкновения с тюремной администрацией. В эти дни нас или не пускали на прогулку, или избивали за пение Интернационала. Только после всеобщей 18-дневной голодовки 450 большевиков-ленинцев в Верхне-Уральском изоляторе, администрация стала меньше безобразничать. Но в конце 31-го года, когда Сталин бешено напал на Розу Люксембург, в ноябре не помню 20-го или 21-го ночью был у нас всеобщий обыск. Ночью ворвались в камеры гепеушники и произвели тщательный обыск. Среди ночи произошла отчаянная рукопашная между заключенными большевиками-ленинцами и тюремной администрацией. Сам начальник изолятора Бизюков получил сильный удар по морде. Многим из наших завязали руки и ноги и унесли на руках из камер.
Перечислю тех заключенных оппозиционеров Верхне-Уральского изолятора, фамилии коих у меня в памяти. 1. Дингельштедт; 2. Эльцин; 3. Солнцев; 4. Клюков; 5. Городецкий; 6. Хугаев, Костя; 7. Хугаев, Миша; 8. Бязазян; 9. Редазубов; 10. Капельмейстер, Арон; 11. Мойсей; 12. Миша; 13. Попов, К.; 14. Попова 15. Смирнова, Роза; 16. Роза Розова; 17. Лена Данилович; 18. Бабаян; 19. Цинцадзе; 20. Геворкян, Сократ; 21. Цинцадзе 2-ой; 22. Соловян; 23. Ханбудаков; 24. Гарнилов; 25. Меладзе; 26. Минасян; 27. Миритадзе; 28. Павлов; 29. Зилоев; 30. Федорченко; 31. Жантиев; 32. Хугаев 3-ий; 33. Капытов; 34. Касель; 35. Яша Драпкин; 36. Гердовский; 37. Стопалов; 38. Газарян; 39. Погосян (слепой, еще продолжает сидеть); 40. Давидов; 41. Давтян; 42. Димитриев; 43. Стелинский; 44. Демченко; 45. Саакян; 46. Есаян; 47. Сасун; 48. Авриян; 49. Яковлев; 50. Смирнов, Володя; 51. Смирнов, Валентин; 52. Аветися; 53. Голубчик; 54. Занков; 55. Сасаров; 56. Петр (казак); 57. Шпитальник; 58. Пестел; три товарища из Чехословакии, фамилии которых, к сожалению, не помню. Один из них бывший член Исполкома Коминтерна, ярый сторонник создания Четвертого Интернационала. (Жаль, очень жаль, что забыл фамилию этого товарища). И многие другие товарищи, фамилии коих тоже не помню.
В настоящее время из ссыльных колоний, мне известны: большая колония в Акмолинске, где находится тов. Муся Иоффе, во Фрунзе (тов. Жантнев, Коля Цинцадзе и др.), в Уральске -- тов. Женя с мужем (фамилию забыл). Тов. Женя в Верхне-Уральском изоляторе родила сына в мае месяце 1933 года.
иВ один прекрасный день я переоделся, поехал на вокзал, сел на поезд и "прощай Андижанское ГПУ". Сижу у окна вагона и смотрю на сотрудников ЖДГПУ, которые стоят на платформе во время отправки поезда (с очень серьезным видом, будто принимают парад). Как только поезд отошел от станции, я разорвал на клочки документ, выданный мне ГПУ. С этого момента я перестал быть ссыльным.
Приехал в Ашхабад. Хотел перейти границу через Ашхабадские горы. Не удалось: в этих горах свирепствовал бандитизм. Мне не посоветовали. Поехал дальше. А когда по железной дороге дальше ехать было некуда, пошел пешком. После долголетней изоляции я наслаждался волшебной красотой природы, но надо было идти впереди
Продолжаю свой путь по берегу реки. Он вел меня на вершины гор. Прошел 25 верст, был в мусульманских селах. Население бедное, но у них свободное выражение лица. Они одеты плохо, но бодры и веселы. Советскую власть они считают своей властью, но по их мнению кто-то мешает им, трудящимся, пользоваться дарами советского строя. Они обвиняют вредителей и воров, которые расхищают советское добро и не дают трудящимся быстро строить социализм. Говорили обо всем свободно. Женщина рассказывает: "Неужели наши руководители этого не понимают. Вот, например, нам предлагали в этом году сеять в этих горах в два раза больше, чем раньше в мирное время. И мы, чтобы выполнить план, начали засевать и пастбища, и луга. А вот смотрите, результат на ваших глазах: отощали наши горы, остались одни косточки. Раньше мы сеяли мало, но получали много, обрабатывали землю удобрительными средствами и получали хороший урожай. Для нас, горцев, важны пастбища. Наше село раньше имело 1.500 коров и 12.000 овец, а теперь всего 80 коров и 350 овец. Как же можно жить хорошо? А что мы будем сеять на этих горах кроме чечевицы? Неужели эти умные люди этого не понимают?".
-- Да откуда понимать, -- взволновалась другая. -- Эти белоручки думают, -- если будем сеять чечевицу, так получим сливочное масло. -- Если бы они не мешали нам, наш колхоз имел бы в пять раз больше, чем теперь и государство получило бы в пять раз больше, чем до сих пор. Колхоз хорош, в особенности для нас бедняков, но государство говорит -- все мое, а кусок хлеба тебе.
Женщины считали меня коммунистом. Они коммунистов не боялись, боялись только политотделов. Последние являются полными хозяевами деревни, им подчиняется все и вся в деревне.
Все они были заняты вопросом о трудодне. Кроме колхозного вопроса они ничем не интересовались. Колхозное дело они не считали своим собственным делом. Колхоз, по ихнему, это государственное предприятие, которым ведает политотдел, а колхозники просто как рабочие, работают в колхозе и получают скудный паек за свой трудодень. Таблица трудовых дней висела на стене избы-читальни. Колхозники и колхозницы толпились вокруг таблицы, чтобы узнать: кто имеет больше трудодней. Все они были заняты этим и, можно сказать, только этим.
иИ вот настал последний, решающий день. Было 12 часов дня. Я поднялся на маленький бугорок, покрытый фруктовыми деревьями и стал тщательно изучать местность. Я определил положение пограничных постов. Шоссейная дорога шла через сады ближе к берегу реки. Постовики расхаживали по дороге. Мне нужно было уловить момент -- в несколько минут -- чтобы пробраться к реке и броситься в воду. Нельзя было брать с собой вещей. Река была большая и быстроходная. Я бросил вещевую сумку и чемодан. Переоделся в военный костюм, без сапог, босой (взял только штатский костюм), вышел на открытый берег и стал спокойно шагать вперед. Как только дошел до самой реки, быстро сбросил с себя военный костюм, хотел привязать к себе штатский костюм, а издали кричат: "Стой!", "Стой!"и Я схватил в руку штатский костюм и бросился в воду. Постовики, не зная, точно, где кричат, подняли тревогу и начали стрелять. Я поплыл под водой, насколько это было возможно и когда высунул голову из воды, слышу стрельбу. А костюм отяжелел и не дает мне продвигаться вперед. Между тем вода быстро несет меня. Внизу берег "Заграницы" скалистый -- разлив реки -- и если вода унесет меня дальше, не будет возможности выйти на тот берег. Я принужден был бросить свой единственный костюм с деньгами, и выйти на "заграничный" берег в одних трусах. Долго я лежал в камышах. Видел, как советские пограничники подошли к берегу, подняли мой военный костюм, -- они очевидно подумали, что перебежал какой-то пограничники И снова пошло сиденье в тюрьме, на этот раз "заграничной"и
А. Таров.
Из письма русского большевика-ленинца о меньшевиках.
иЦентристы сейчас не придают особого политического значения существованию русских меньшевиков. Последние скомпрометировали себя в Октябрьскую революцию в глазах широких масс трудящихся. А восстановить дореволюционный авторитет РСДРП словами очень трудно. Потому они не столь опасны для сталинского режима. Наша молодежь у меньшевиков не видит ничего революционного, в особенности у грузинских меньшевиков, кроме возврата к капитализму.
Авторитет диктатуры пролетариата велик в глазах трудящихся СССР. Сталин как раз прикрывает свое контр-революционное лицо именно авторитетом диктатуры пролетариата. Так как без диктатуры пролетариата экспроприировать капиталистов нельзя, потому и эксплоатируемые классы так горячо приветствуют диктатуру пролетариата.
В Верхне-Уральском изоляторе было 16-18 меньшевиков, большей частью грузинских. Я подчеркиваю грузинских меньшевиков, потому что у них своеобразные, в отличие от других, глубоко-шовинистические взгляды, ничего общего с интернационализмом не имеющие. Их освободили; осталось всего четыре человека. Они во время голодовки большевиков-ленинцев на 14-ый день объявили однодневную голодовку в знак протеста против произвола тюремной администрации над голодающими большевиками-ленинцами. Лично я имел разговор с двумя меньшевиками-грузинами. В результате я пришел к такому заключению, что они теперь довольны, что у власти свой, Джугашвили. Я имел разговор еще с одним сионистом: он мне сказал, что сионисты тоже входят во Второй Интернационал и что он бывший социал-демократ. В разговоре он высказал мнение, что социал-демократы, меньшевики допустили непростительную ошибку в революции 17-го года, т.-е. не вели решительную политику для захвата власти и шли против диктатуры пролетариата.
иТех меньшевиков, сионистов, дашнаков и других, которых я видел в ссылках и в тюрьмах, о них могу сказать, что они не вредны для сталинского режима. Русские меньшевики еще не сменили свою старую рубашку, как это стараются сделать заграничные социал-демократы. Эти старые фигуры не вредны для Сталина. Он их арестовывает вместе с коммунистами, чтобы замаскировать свои контр-революционные поступки по отношению к последним. Сталин окружен сейчас самыми худшими антипролетарскими элементами.
Я видел в тюрьме и заключенных коммунистов-генлиненцев, которые согласны с генеральной линией, но против существующего режима.
Они, бедные, не думают, что данный режим, это есть результат данной политики.
Меньшевики хоть однодневной голодовкой выразили свой протест против насилия над большевиками-ленинцами. Генлиненцы и этого не сделали. Они даже устного протеста не заявили, а сидели рядом с нами. Красноармейцы, которые, по приказу администрации, насильственно кормили нас, и те упрекали генлиненцев за такое трусливое поведениеиОтчет таровской комиссии
Поступления:
20.XI. 1935 Фр. фр. Парижская Группа большевиков-ленинцев 557.- Марксистская группа из Англии 73.80 Большевики-ленинцы из Марселя 43.- Большевики-ленинцы из Бельгии 51.- Большевики-ленинцы из Чехословакии 71.45 Жан Леклерк 5.- Тролли, Тарн 5.- Бернар Левин, Париж 5.- Виктор (по подписному листу) 50.- Мад. Паз 20.- Группа "Юнион Коммунист" 35.- Группа немецких товарищей 35.- Большевики-ленинцы из Вены 54.- Гийом 2.- Леруа 5.- По подписному листу А, через Фредерика 30.50 Дюр 100.- Браун 100.- Я. Г. 50.- Южно-африканская группа (подписной лист # 15) 680.80 Через Рус'а 135.- Дюбуа 25.- Леру 50.- Через Адольфа 80.- Всего 2.263.55