Бюллетень Оппозиции

Революционный архив

Бюллетень Оппозиции

(Большевиков-ленинцев) № 49

Другие номера

№№ 1-2; 3-4; 5; 6; 7; 8; 9; 10; 11; 12-13; 14; 15-16; 17-18; 19; 20; 21-22; 23; 24; 25-26; 27; 28; 29-30; 31; 32; 33; 34; 35; 36-37; 38-39; 40; 41; 42; 43; 44; 45; 46; 47; 48; 50; 51; 52-53; 54-55; 56-57; 58-59; 60-61; 62-63; 64; 65; 66-67; 68-69; 70; 71; 72; 73; 74; 75-76; 77-78; 79-80; 81; 82-83; 84; 85; 86; 87.

№ 49 8-й год изд. - Апрель 1936 г. № 49

Содержание

Л. Троцкий. Заявления и откровения Сталина.

Внешняя политика.
Чему учит опыт с Монголией?
В чем причина войн?
"Комическое недоразумение" с мировой революцией.

Альфа. Туда, откуда нет возврата. Л. Т. Еще о советской секции Четвертого Интернационала.
Н. Т. Из политической хроники.
А. Цилига. Борьба за выезд.

Заявления и откровения Сталина.

Внешняя политика.
Чему учит опыт с Монголией?

В интервью Сталина с Рой Говардом самым существенным, под практическим углом зрения, является предупреждение о неизбежности военного вмешательства СССР в случае нападения Японии на Монгольскую народную республику. Правильно ли это предупреждение по существу? Мы думаем, что да. Не только потому, что дело идет о защите слабого государства от империалистского хищника: если бы руководствоваться только этим соображением, то СССР должен был бы непрерывно воевать со всеми империалистскими странами мира. Для такой задачи Советский Союз слишком слаб, и в этой слабости, прибавим тут же, единственное оправдание "пацифизма" его правительства. Но вопрос о Монголии есть вопрос о ближайших стратегических позициях Японии в войне против СССР. Здесь надо твердо решить, до какой черты отступать. Несколько лет тому назад Советский Союз уступил Японии Восточно-китайскую железную дорогу, тоже в высшей степени важную стратегическую позицию. Тогда этот акт воспевался Коминтерном, как добровольное проявление пацифизма. На самом деле это был вынужденный акт слабости. Коминтерн загубил китайскую революцию 1925-1927 годов при помощи политики "народного фронта". Это развязало руки империалистам. Уступая крайне важную стратегическую магистраль, советское правительство тем самым облегчило Японии ее захваты в северном Китае и ее нынешние покушения на Монголию. Сейчас и для слепого должно быть ясно, что при уступке дороги дело шло не об абстрактном пацифизме (в этом случае он был бы просто глупостью и предательством), а о неблагоприятном соотношении сил: китайская революция была разгромлена, а красная армия и красный флот не были готовы к борьбе. Сейчас положение в военном смысле очевидно настолько изменилось к лучшему, что советское правительство считает возможным прибегнуть к категорическому вето в вопросе о Монголии. Можно только приветствовать укрепление позиций СССР на Дальнем Востоке, как и более критическое отношение со стороны советского правительства к способности раздираемой противоречиями Японии вести большую и длительную войну. Надо отметить, что советская бюрократия, очень смелая по отношению к собственным трудящимся, легко впадает в панику пред лицом империалистских противников: мелкий буржуа не церемонится с пролетарием, но боится крупного буржуа.
Официальная формула внешней политики СССР, широко рекламированная Коминтерном, гласит: "Ни пяди чужой земли не хотим, но не уступим ни пяди и своей земли". Между тем в вопросе о Монголии дело вовсе не идет о защите "своей земли": Монголия -- независимое государство. Оборона революции, как видно даже из этого маленького примера, не сводится к обороне границ. Действительный метод обороны состоит в том, чтоб ослаблять позиции империализма и усиливать позиции пролетариата и колониальных народов во всем мире. Невыгодное соотношение сил может заставить, в интересах спасения основной базы революции, уступить врагу много "пядей" земли, как это было в эпоху Брест-Литовска, отчасти и в случае с Восточно-китайской дорогой. И наоборот, более выгодное соотношение сил налагает на рабочее государство обязанность приходить на помощь революционным движениям в других странах, не только морально, но, если нужно, и при помощи вооруженной силы: освободительные войны представляют собою составную часть освободительных революций.
Опыт с Монголией вдребезги разрушает таким образом идеологию консервативного пацифизма, опирающегося на исторические границы, как на скрижали завета. Границы СССР -- только временные траншеи классовой борьбы. Они не имеют даже национального оправдания. Украинский народ, -- чтоб взять один из многих примеров, -- разрезан государственной границей пополам. Еслиб обстоятельства сложились благоприятно, Красная армия была бы обязана прийти на помощь угнетенной польскими палачами Западной Украине. Не трудно представить себе, какой гигантский толчок объединение рабочей и крестьянской Украины дало бы революционному движению в Польше и во всей Европе. Границы всех государств -- только оковы производительных сил. Задача пролетариата -- не охранение статус-кво, т.-е. не увековечение границ, а наоборот их революционное упразднение с целью создания Социалистических Соединенных Штатов Европы и всего мира. Но для того, чтобы такая международная политика стала возможна, если не теперь, то в будущем, нужно, чтоб сам Советский Союз освободился от господства консервативной бюрократии, с ее религией "социализма в отдельной стране".
В чем причина войн?

На вопрос Говарда, в чем причина военных опасностей, Сталин отвечает по традиции: "в капитализме". В доказательство он ссылается на прошлую войну, которая "возникла из-за желания переделить мир". Но замечательно, что как только Сталин от прошлого переходит на настоящее, от смутных теоретических воспоминаний к реальной политике, так капитализм немедленно исчезает, а место его занимают отдельные злоумышленные клики, неспособные понять выгоды мира. На вопрос о том: неизбежна ли война? Сталин отвечает: "я считаю, что позиции друзей мира укрепляются. Друзья мира могут работать открыто (!), они опираются на мощь общественного мнения, в их распоряжении такие инструменты, как например (!!!) Лига Наций. В этом плюс для друзей мираи Что касается врагов мира, то они вынуждены работать тайно. В этом минус врагов мира. Впрочем, не исключено, что именно в силу этого (?) они могут решиться на военную авантюру, как на акт отчаяния".
Итак, человечество делится не на классы, и не на враждующие между собой империалистские государства, а на "друзей" и "врагов" мира, т.-е. на праведников и на грешников. Причиною войн (по крайней мере будущих, если не прошлых) является не капитализм, порождающий непримиримость противоречий, а злая воля "врагов мира", которые "работают тайно", тогда как французские, британские, бельгийские и иные рабовладельцы работают при свете дня. Но именно потому что враги мира, подобно духам тьмы, работают тайно, они в припадке отчаянья могут броситься в авантюру. Кому нужна эта философская похлебка? В лучшем случае она может пригодиться для какого-нибудь общества старых пацифистских лэди.
Соглашение Советов с Францией, как нам уж приходилось в свое время говорить, дает Франции несравненно больше гарантий, чем Советам. В переговорах с Парижем Москва проявила отсутствие выдержки, или, говоря проще, Лаваль обманул Сталина. События, связанные с Рейнской зоной, с несомненностью подтверждают, что при более реалистической оценке положения Москва могла добиться от Франции значительно более серьезных гарантий, поскольку договоры вообще могут считаться "гарантиями" в нынешнюю эпоху резких поворотов обстановки, постоянных кризисов, разрывов и перегруппировок. Но как уже сказано, советская бюрократия проявляет гораздо больше твердости в борьбе с передовыми рабочими, чем в переговорах с буржуазными дипломатами.
Как бы, однако, ни оценивать франко-советский пакт, ни один серьезный пролетарский революционер не отрицал и не отрицает права советского государства искать дополнительной опоры для своей неприкосновенности во временном соглашении с французским или иным империализмом. Для этого нет, однако, ни малейшей надобности называть черное белым и переименовывать кровавых хищников в "друзей мира". Можно было бы взять за образец хотя бы нового союзника, французскую буржуазию: заключая договор с Советами, она изображает этот акт без всякой лирики, крайне трезво, без комплиментов и даже с постоянным оттенком предостережения по адресу советского правительства. Как ни обидно, но надо сказать правду: Лаваль, Сарро и братия проявляют гораздо больше выдержки и достоинства в защите интересов буржуазного государства, чем Сталин и Литвинов на службе рабочего государства.
Трудно, поистине, придумать более зловещую глупость, как деление мировых хищников на друзей и врагов мира! Можно еще было бы в известном смысле сказать о друзьях и врагах статус-кво; но это совсем не одно и то же. Статус-кво -- не организация "мира", а организация подлого насилия меньшинства над подавляющим большинством человечества. Статус-кво поддерживается при помощи постоянной войны внутри священных границ и за их пределами (Англия -- в Индии и Египте, Франция -- в Сирии, де ла Рок -- во Франции). Разница между двумя, крайне к тому же неустойчивыми лагерями состоит в том, что одни из хищников считают более разумным сегодня еще поддерживать с оружием в руках существующие границы насилия и порабощения, тогда как другие предпочли бы эти границы поскорее взорвать. Самое это соотношение аппетитов и планов непрерывно меняется. Италия -- за статус-кво в Европе, но не в Африке; между тем каждое покушение на границы в Африке немедленно отражается в Европе. Гитлер решил ввести войска в Рейнскую зону только потому, что Муссолини удалось истребить несколько десятков тысяч абиссинцев. Куда причислить Италию: к друзьям или к врагам мира? А между тем Франция дружбой с Италией дорожит неизмеримо больше, чем дружбой с Советским Союзом. Тем временем Англия ищет дружбы Германии.
"Друзья мира" работают открыто (кто бы мог подумать?) и имеют в своем распоряжении "такие инструменты, как например, Лига Наций". А какие же еще другие "инструменты" имеются у друзей мира, кроме Лиги Наций? Очевидно, Коминтерн и Комитет Амстердам-Плейель. Сталин не назвал эти дополнительные "инструменты", отчасти потому что сам не придает им большого значения, отчасти, чтоб не пугать без нужды собеседника. Но Лига Наций, у которой на глазах всего человечества проваливается нос, окончательно превращена Сталиным в оплот мира, опору и надежду народов.
Чтоб использовать империалистский антагонизм между Францией и Германией, не было и нет ни малейшей надобности идеализировать буржуазного союзника или ту комбинацию империалистов, которая временно прикрывается вывеской Лиги Наций. Преступление -- не в той или другой практической сделке с империалистами, а в том, что советское правительство вместе с Коминтерном бесчестно прикрашивают эпизодических союзников и их Лигу, обманывают рабочих лозунгами разоружения и "коллективной безопасности" и тем превращаются на деле в политическую агентуру империалистов перед рабочими массами.
Выработанная Лениным в 1919 г. программа большевистской партии ответила на все эти вопросы с замечательной ясностью и простотой. Но кто в Кремле думает об этом документе? Сейчас для Сталина и К-о стеснительной является даже и эклектическая программа Коминтерна, скомпилированная Бухариным в 1928 году. Мы считаем поэтому полезным процитировать программу большевистской партии по вопросу о Лиге Наций и друзьях мира. Вот, что она говорит:
"Растущий натиск со стороны пролетариата и особенно его победы в отдельных странах усиливают сопротивление эксплоататоров и вызывают с их стороны создание новых форм международного объединения капиталистов (Лига Наций и т. п.), которые, организуя в мировом масштабе систематическую эксплоатацию всех народов земли, ближайшие свои усилия направляют на непосредственное подавление революционных движений пролетариата всех стран.
Все это с неизбежностью приводит к сочетанию гражданской войны внутри отдельных государств с революционными войнами, как обороняющихся пролетарских стран, так и угнетаемых народов против ига империалистских держав.
При этих условиях лозунги пацифизма, международного разоружения при капитализме, третейских судов и т. п. являются не только реакционной утопией, но и прямым обманом трудящихся, направленным к разоружению пролетариата и отвлечению его от задачи разоружения эксплоататоров."
Именно эту преступную работу выполняет Сталин с Коминтерном: они сеют реакционные утопии, обманывают трудящихся, разоружают пролетариат.
"Комическое недоразумение" с мировой революцией.

Никто не заставлял Сталина удовлетворять любознательность Говарда по вопросу о мировой революции. Если Сталин давал интервью в качестве неофициального главы государства (а так вытекает из его заявления по поводу Монголии), то по вопросам мировой революции он мог бы попросту отослать собеседника к Димитрову. Но нет, Сталин вошел в объяснения. На первый взгляд кажется совершенно непонятным, зачем он при этом так жестоко компрометировал себя циничными и, увы, совсем-совсем не умными рассуждениями насчет мировой революции. Но его толкает на скользкий путь непреодолимая потребность: разделаться с прошлым. -- Как обстоит дело с планами и намерениями насчет революции? спрашивает посетитель. -- "Таких планов и намерений у нас никогда (!) не было". -- Но ведьи "Это является плодом недоразумения". Говард: "Трагическим недоразумением?". Сталин: "Нет, комическим, или пожалуй траги-комическим"и Неловко даже читать и выписывать эти строки, до такой степени они неуместны и неприличны. На кого рассчитана этаи мудрость? Даже и пацифистские лэди от нее откажутся.
"Какую опасность могут видеть, -- спрашивает Сталин, в идеях советских людей окружающие государства, если эти государства действительно крепко сидят в седле". Ну, а как быть, спросим мы, если они сидят не крепко? Между тем на деле так оно и есть. Именно потому, что положение буржуазии шатко, она боится советских идей, -- не идей Сталина, а тех идей, которые привели к созданию советского государства. Для успокоения буржуазии Сталин приводит дополнительный аргумент: "Экспорт революции, это чепуха. Каждая страна, если она этого захочет, сама произведет свою революцию, а если не захочет, то революции не будет. Вот, например, наша страна, захотела произвести революцию и произвела ееи". И так далее, в том же самодовольно назидательном тоне. От теории социализма в отдельной стране Сталин полностью и окончательно перешел к теории революции в отдельной стране. Захочет "страна" -- сделает, не захочет -- не сделает. Вот "мы", например, захотелии Но прежде чем захотеть, "мы" импортировали идеи марксизма из других стран и воспользовались чужим революционным опытом. "Мы" в течение десятилетий имели в других странах свою эмиграцию, которая руководила революционной борьбой в России. Для того, чтоб придать обмену опытом между странами и их взаимной революционной поддержке планомерный и активный характер, "мы" организовали в 1919 году Коммунистический Интернационал. "Мы" не раз провозглашали обязанность пролетариата победившей страны приходить на помощь восстающим народам, -- советами, материальными средствами, если возможно и вооруженной силой. Все эти идеи (кстати сказать, они носят имена Маркса, Энгельса, Ленина, Люксембург, Либкнехта) изложены в важнейших программных документах большевистской партии и Коминтерна. Сталин провозглашает: все это недоразумение! Трагическое? Нет, комическое. Не даром же Сталин объявил недавно, что жить в Советском Союзе стало "весело": теперь даже Коммунистический Интернационал из серьезного персонажа превратился в комический. Да и может ли быть иначе, если международный характер революции есть просто напросто "чепуха"?
Сталин произвел бы на собеседника гораздо более убедительное впечатление, еслиб не клеветал беспомощно на прошлое ("таких планов и намерений у нас никогда не было"), а наоборот, открыто противопоставил бы свою собственную политику старым, сданным в архив "планам и намерениям". Сталин мог бы прочитать Говарду ту самую цитату из программы, которую мы привели выше, и произнести при этом примерно такую краткую речь: "В глазах Ленина Лига Наций была организацией кровавого подавления трудящихся. Мы же видим в ней -- инструмент мира. Ленин говорил о неизбежности революционных войн. Мы же считаем экспорт революции -- чепухой. Ленин клеймил союз пролетариата с национальной буржуазией, как измену. Мы же изо всех сил толкаем французский пролетариат на этот путь. Ленин бичевал лозунг разоружения при капитализме, как подлый обман трудящихся. Мы же строим на этом лозунге всю политику. Ваше комическое недоразумение, -- так мог бы закончить Сталин, -- состоит в том, что вы принимаете нас за продолжателей большевизма, тогда как мы являемся его могильщиками".
Такое объяснение рассеяло бы последние подозрения мировой буржуазии и окончательно упрочило бы репутацию Сталина, как государственного человека. К несчастью, он еще не смеет прибегнуть к столь откровенному языку. Прошлое связывает, традиции мешают, призрак оппозиции пугает. Мы приходим Сталину на помощь. Согласно нашему правилу, мы и в данном случае открыто высказываем то, что есть.
Л. Троцкий.
18-го марта 1936 г.
Туда, откуда нет возврата.

Заказ Сталина Демьяну Бедному

Реакционный беллетрист Алданов, автор исторических романов, в которых освободительные движения человечества рисуются под углом зрения потревоженного филистера, занялся за последнее время историческими примечаниями к Октябрьской революции. В одном из своих фельетонов он пытается на основании смехотворного анализа бюджета "Правды" за 1917 год доказать, что большевики "все-таки" получали немецкие деньги. Правда, многомиллионная субсидия сводится при этом к очень скромной сумме, но зато умственные и нравственные свойства самого историка встают во весь рост. В следующем фельетоне Алданов рассказывает, как Троцкий в июне 1918 года заявил немецкому дипломату графу Мирбаху, что мы, большевики, "уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас похоронить". Сам Мирбах был, как известно, вскоре убит левыми эсерами. Рассказ, передаваемый со слов некоего Ботмера, который ссылается на мертвого дипломата, настолько нелеп, что сам по себе не заслуживал бы быть отмеченным. В июне 1918 года, следовательно как раз посредине между подписанием насильнического Брест-Литовского мира и выездом на фронт под Казань Троцкий сообщил по секрету -- и кому? дипломату Гогенцоллерна! -- что большевизм "уже мертв". Сплетня здесь переходит уже в бред.
Но на всякую гадость есть потребитель. Нашелся он и на этот раз. В "Правде" от 30 января напечатаны саженные вирши Демьяна Бедного, в которых сообщение Ботмера-Алданова берется как неоспоримая истина и как окончательное доказательство "перманентного предательства" Троцкого. "Правда" есть ныне личный орган Сталина. Демьян Бедный выполняет личный заказ. Сегодня "Правда" еще не решается помещать стихи на тему о том, как Ленин и Троцкий получали деньги у германского штаба, но моральная эволюция бонапартистской бюрократии идет все-таки в этом направлении. У Алданова получение большевиками гогенцоллернской субсидии и беседа Троцкого с гогенцоллернским дипломатом составляет, по крайней мере, одно целое. А у "Правды" с ее "поэтом" целого, пока еще, не получается. Но все равно: заказ выполнен. Смысл заказа выражен в четырех строках:

"Как жалко, право, что в Берлине
Об этом знали раньше нас!
Таким вождям маршрут -- расплата
Туда, откуда нет возврата".

Этот "поэтический" вывод опирается, конечно, не на мнимые беседы давно прошедшего времени, а на действительные события наших дней. Четвертый Интернационал стоит у этих господ поперек горла. Рост ленинской ("троцкистской") оппозиции в СССР страшит узурпаторов. Вот почему приходится искать вдохновения у Алданова-Ботмера.
А между тем тот же Демьян Бедный писал о Троцком и в другом тоне, притом в самый разгар гражданской войны, когда люди и идеи подвергались серьезной проверке. По поводу слуха, будто генерал Деникин, главнокомандующий белой армии, собирается короноваться на престол, Демьян Бедный напечатал в "Известиях", примерно через 16 месяцев после мнимых признаний Троцкого Мирбаху, следующие стихи:

"Не гляди, король, героем,
Двойкой мы тебя покроем.
Наш удар то наверной,
Бьем мы двойкой козырной.
Ленин с Троцким наша двойка,
Вот попробуй-ка, покрой-ка!
Где-ж твоя, Деникин, прыть?
Нашей двойки нечем крыть".

Стихотворение это, кстати сказать, тоже цитируется Алдановым; но в отличие от беседы с Мирбахом, оно является не вымыслом, а совершенно подлинным продуктом демьяновского творчества, и напечатано в "Известиях" 19 октября 1919 года.
Как ни противно со всем этим возиться, но читатель, надеемся, не посетует на нас; несколько рифмованных строк гораздо лучше передают атмосферу 1919 года и тогдашние настроения партии, чем все позднейшие фолианты фальсификаций и клеветы. "Ленин с Троцким наша двойка". Как же так? Как мог человек, делавший предательские заявления сиятельному послу кайзера, оказаться в "двойке" с Лениным? А где же Сталин? Разве Демьян Бедный, живший в Кремле, встречавшийся со всеми верхами партии, даже, как говорят, обедавший в столовой Совета народных комиссаров, оставался в неведении насчет того, что "двойка" -- эта Ленин со Сталиным? Или Демьян Бедный не знал Сталина? Нет, он работал с ним еще в легальных большевистских изданиях, начиная с 1911 года, а может быть и раньше. Он отлично знал Сталина, его прошлое, его удельный вес, его интелектуальные ресурсы. Демьян знал, что писал. А еслиб не знал, то как "Известия", официальный правительственный орган, напечатали стихи, где по ошибке вместо Сталина прописан Троцкий? Или это было сделано просто для рифмы? Как и почему, наконец, молчала партия по поводу святотатственных стихов? К этому надо еще прибавить: в те времена никто Демьяну Бедному хвалительных стихов не заказывал, -- не до того тогда было, и люди были не те, -- стихи просто выражали то, что носилось в воздухе.
Историю нельзя, как кучу старых тряпок, отправить в котел и переварить на чистую бумагу. Русская пословица говорит: "что написано пером, не вырубить топором". А история тех годов писалась не только пером, и во всяком случае не только пером Демьяна Бедного. Если в 1919 году сам Бедный, подхваченный великой волной, выполнял литературный заказ масс, то в 1936 году он выполняет только заказ Сталина. Этот заказчик преследует отнюдь не литературные, а чисто практические цели. Демьяну Бедному, как мы уже знаем, приказано обосновать необходимость отправить Троцкого "туда, откуда нет возврата".
Выполнение этого задания Сталин, очевидно, собирается поручить "поэтам" из школы Генерального Комиссара Ягоды.
Так и запишем!
Альфа.
Еще о советской секции Четвертого Интернационала.

Руководитель московской организации, наиболее важной и многочисленной, Хрущов, в публичном докладе 30 декабря 1935 года хвалился, что в результате проверки удалось выявить врагов партии: "троцкистов, зиновьевцев, шпионов, кулаков, белых офицеров". Очень знаменателен порядок, в каком перечислены категории исключенных. В Москве кулаки и белые офицеры стоят на последнем месте: об этом давно позаботились предшествующие чистке в столице. О "шпионах", как об особой категории, говорить вообще не приходится. Таким образом, главным объектом чистки являлись в Москве троцкисты и зиновьевцы. Между тем исключено не больше и не меньше, как 9.975 членов партии только по городу, без области!
По Ленинграду исключено 7.274 человека. "Среди исключенных, -- заявляет ленинградский руководитель партии Жданов -- заметное место (!) занимают контр-революционные зиновьевцы". В Ленинграде, как известно, левая оппозиция имеет, по традиции, зиновьевскую окраску, которая должна была еще усилиться после заключения Зиновьева в тюрьму. Если на семь с лишним тысяч зиновьевцы занимают "заметное место", то ясно, что дело идет не о десятках и не о сотнях. Именно поэтому докладчик избегает называть числа.
Наряду с "троцкистами" и "зиновьевцами" Жданов глухо упоминает еще "оппортунистов всякого рода". Под этим именем фигурируют, вероятнее всего, те члены партии, которые оказывают противодействие бюрократическим эксцессам стахановского движения. Можно не сомневаться, что именно новый нажим на рабочих вместе с новыми чудовищными привиллегиями для бюрократии и знати, оживили оппозиционные группировки в рабочем классе. Отметим во всяком случае, что ни Хрущов, ни Жданов, ни одним словом не упоминают ни о меньшевиках, ни об эсерах.
Мы писали в свое время, что за последние месяцы 1935 г. исключено из партии (не считая ни кандидатов, ни комсомола) не менее 10 тысяч, вернее всего около 20 тысяч большевиков-ленинцев. Опубликованные после того доклады Хрущова и Жданова позволяют сделать вывод, что только по двум столичным городам исключено не менее 10 тысяч "троцкистов" и "зиновьевцев".
* * *

Ни в общем перечне категорий исключенных, ни в отдельных отчетах, статьях и заметках, мы ни разу не встретили указаний на группу "Демократического централизма" или на "Рабочую оппозицию". Возможно, конечно, что отдельные исключения представителей этих группировок имели место, но они были настолько малочисленны, что их зачисляли в общую категорию "прочие". Факт этот имеет большую политическую важность. Экономические и культурные успехи Советского Союза при сохранении обобществленных средств производства и при коллективизации подавляющего большинства крестьян, слишком ясно свидетельствует, что социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, несмотря на угрожающее буржуазное перерождение правящего слоя, не уничтожены, и могут создать необходимые предпосылки будущего социалистического общества. Ставить СССР в один ряд с капиталистическими государствами, значит, вместе с водой выбрасывать из ванны и младенца. Передовые рабочие хотят выплеснуть вон грязную воду бюрократии, но в то же время сохранить и вырастить младенца. Вот почему оппозиционное движение в рабочем классе даже и раньше, в более трудные времена, не шло за меньшевиками, а сейчас явно повернулось спиною к рабочей оппозиции, ДЦ, и всем тем, которые "слева" подходят к старым меньшевистским позициям. В этом факте мы имеет непреложную, ибо уже не теоретическую, а практическую проверку нашей программы. Борьба против бюрократической касты и режима привиллегий, борьба за социалистическое будущее страны и борьба за международную революцию идет в СССР под знаменем большевиков-ленинцев, и только под этим знаменем.
Л. Т.
Из политической хроники.

Ищут "троцкистов"

Как обнаруживаются "троцкисты", об этом позволяет судить напечатанная в "Правда" от 17 января телеграмма из Казани под крупным заголовком "Троцкистская клевета Суровцева". Оказывается, что на районном партийном собрании в Бугульме директор машино-тракторной станции Суровцев критиковал партийный режим, или, как говорит "Правда", "открыто и нагло клеветал на партию, отрицая наличие в партии сознательной дисциплины".
"Казалось -- телеграфирует негодующий корреспондент, -- что такое выступление должно было встретить суровый отпор". Однако, собрание выслушало Суровцева без всяких протестов: принимая во внимание сталинский режим это означает, что собрание было полностью на стороне Суровцева. Не только секретарь Районного комитета, но даже уполномоченный Областного комитета, т.-е. важная партийная шишка, молчал, не решаясь, очевидно, слишком идти в разрез с настроением собрания. "Лишь в конце собрания, в результате возмущения отдельных (!) коммунистов, гласит телеграмма, секретарь Районного комитета коротко отметил, что критика Суровцева неправильна и является повторением того, что "в свое время говорили троцкисты". Весь механизм собрания перед нами как на ладони: "отдельные возмущенные коммунисты" -- это, конечно, сам автор корреспонденции, соглядатай "Правды", т.-е. генерального секретариата; только по его прямому требованию секретарь разъяснил собранию, что та самая критика партийного режима, которая встретила явное сочувствие у присутствующих, есть ничто иное, как "троцкизм". Более полезного дела секретарь не мог сделать. Нужно прибавить, что такие эпизоды происходят на сотнях и тысячах партийных собраний. Действительно ли Суровцев -- сознательный большевик-ленинец, или же он просто дошел до известных выводов собственным путем, не имеет значения: бюрократия помогает ему и ему подобным оформиться политически, как в свое время царская бюрократия превращала рабочих-стачечников в революционных социалдемократов.
Льготы и репрессии

Особым декретом советское правительство уничтожило всякие социальные ограничения в области просвещения: отныне дети дворян, капиталистов и кулаков будут приниматься в высшие учебные заведения наравне с детьми рабочих и крестьян. "Теперь нет нужды в этих ограничениях", заявил Молотов на сессии ЦИК-а в январе 1936 года. Казалось бы, эти слова, как и самую льготу надлежит понимать в том смысле, что упрочившееся социалистическое общество не нуждается более в искусственной защите от молодежи буржуазного происхождения. Оставалось бы только приветствовать новый декрет! Но тем более чудовищным кажется на фоне подобного рода либеральных мероприятий новый прилив бюрократического бешенства против оппозиционеров, варварские репрессии против рабочей молодежи, как только она поднимет голос критики. На самом деле противоречия здесь нет. Расцвет буржуазных отношений в области распределения предметов потребления, восстановление чинов в армии, и создание привиллегированной "знати" по принципу личной выслуги открывают возможности карьеры и для наиболее честолюбивых отпрысков буржуазии. С другой стороны, те же явления обуржуазивания правящей верхушки порождают оппозицию со стороны рабочей молодежи и делают вместе с тем эту оппозицию особенно опасной и ненавистной в глазах бюрократии. Так, снятие ограничений перед выходцами из буржуазной среды и усиление репрессий против рабочей молодежи естественно дополняют друг друга.
Н. Т.
Борьба за выезд.

Продолжение (см. # 48 "Бюллетеня").

3. В Ленинградской и Верхнеуральской тюрьмах

В Ленинградском Доме Предварительного Заключения я просидел пять месяцев (с мая по октябрь 1930 года). Первую половину этого срока, до конца следствия, я сидел в маленьких, темных камерах вместе с другим заключенным. Вторую половину срока, в ожидании приговора, я просидел в большой камере, рассчитанной на 23 человека, где нас было от 80 до 110 человек. Состав больших камер непрерывно менялся и так как на 15-минутные прогулки пускались четыре-пять больших камер вместе, я имел возможность познакомиться с массой заключенных, сотнями "дел" и человеческих судеб. Это были дни массовых восстаний крестьян против сталинской коллективизации, дни массовых расстрелов по всей России, дни известного расстрела "45-ти", так называемых вредителей, дни почти ежедневных расстрелов заключенных нашей тюрьмы. За редчайшими исключениями о расстрелах этих печать ничего не сообщала. Но был и такой случай. В только что принесенных утренних газетах сообщалось, что приговор к расстрелу такого-то "приведен в исполнение", а человек этот находится еще живой, ничего не зная тут же в камере. Вся камера, весь корридор пришли в замешательство, в ужаси Но через несколько минут недосмотр был "исправлен" и человек выведен из камеры на расстрели
Тут же я познакомился и с методами подготовки и организации некоторых вредительских процессов. "Меня держали пять месяцев в одиночке, рассказывал один из "сознавшихся", без газет, без курева, без передач, без свиданий с семьей; я голодал, мучился одиночеством; от меня требовали признания во вредительстве, которого не было; я отказывался принимать на себя преступления, которых не совершал, -- я боялся последствий таких тяжких самообвинений, но меня следователь уговаривал: если я действительно за советскую власть, как я это утверждал, то я должен доказать это на деле; советской же власти нужны мои признания, я их поэтому должен сделать; за последствия я не должен бояться и советская власть учтет мои чистосердечные признания и даст мне возможность работы (он был инженером), даст мне возможность исправить мои грехи через работу; я сразу же получу свидание с семьей, газеты, передачи, прогулки. Если же я буду упорствовать и отмалчиваться, меня подвергнут беспощадной расправе, и не только я, но и жена моя, и дети будут подвергнуты репрессиями Я месяцами не хотел сдаваться, но потом стало так тяжело, одиноко, что казалось хуже ничего быть не может; мне во всяком случае стало все безразлично. Я и подписал тогда все, что требовал следователь". Последствия? Ему сразу разрешили свидания, книги, газеты, передачу, перевели в общую камеру. ГПУ выполнило свое обещание. Ложные самообвинения (и обвинения других, хотя он и не говорил мне об этом прямо) принесли ему облегчение. Но зачем добивается ГПУ этих ложных показаний? Видимо, чтобы свалить ответственность за затруднения и неудачи при выполнении пятилетки с правительства на инженеров, -- таков был ответ. Я сталкивался в этой же тюрьме и в дальнейшем с многими подобными случаями.
В Ленинградской тюрьме я видел также людей, стоявших целыми днями в корридоре перед дверьми следователей, -- без пищи и без сна, или -- подвергавшихся 16-ти, 24-часовому конвеерному допросу, чтобы добиться у них желательных ГПУ "признаний".
Не следует себя обманывать. Эти инквизиционные пытки применяются, де-мол, только к представителям бывших господствующих классов или к буржуазной интеллигенции и мещанству. Нет, они применяются к рабочим. Я видел моряка, которому несколько раз говорили, выводя его вечером из камеры, что его ведут на расстрел. Его выводили на двор, а потом снова возвращали в камеру. "Ты-все-же рабочий, мы не хотим тебя как какого-нибудь белогвардейца расстрелять. Как рабочий ты должен честно сознатьсяи". Моряк все же не сознался, но от этих пыток он наполовину сошел с ума. Тогда его оставили в покое. А требовали от него признания о его несуществующем участии в несуществующем заговоре против Сталина. Это было не после дела Кирова в 1934 году, а задолго до того, в 1930 г.
Все то, что я увидел в Ленинградской тюрьме, было для меня страшным ударом. Я был до этого лучшего мнения о ГПУ. Это был один из моментов, показавших мне, что вырождение когда-то революционной власти зашло гораздо дальше, чем я предполагал. Я тут же протестовал перед следователем против этих ужасов, пыток, лживых обвинений и "признаний".
После окончания следствия я отправил заявление коллегии ОГПУ и ЦИК-у СССР с требованием дать мне разрешение на выезд заграницу. Заявление осталось без ответа. С нами, выходцами из маленького балканского народа, нечего было церемониться. Меня послали вместе с моим югославским товарищем Дедичем в политическую тюрьму, на Урал. Вопрос о возвращении домой, заграницу, отошел в неопределенное будущее. Как я потом узнал, и это еще было "прилично". Я все же был европейцем, человеком, как бы сказал Гитлер, белой расы. А вот с китайцами и всякими другими "азиатами" нынешние советские правители расправляются гораздо проще: они их вообще не признают политическими. Так, например, студенты коммунисты-оппозиционеры бывш. Китайского Университета им. Сун-Ят-Сена в Москве были после закрытия университета сосланы в гиблые места ссылок и концлагери, где находились только уголовные элементы или же были прямо выданы на расправу Чан-Кай-Ши (их отправили на пароходе из Владивостока в Шанхай).
В середине октября меня и тов. Дедича увезли из Ленинграда. Верное своим методам, ГПУ не сказало куда нас везут. Только в Челябинске мы узнали, что везут в Верхнеуральск. Туда мы прибыли 7 ноября вечером. Днем из окон вагона мы видели Октябрьские шествия и празднества в Троицке, Магнитогорске и др. местах, через которые мы проезжали. Фундаменты, стены и трубы строющихся заводов, электроцентралей, гигантов обрамляли горизонт. Новая Америка, жестокая и великая, растет на одной шестой земного шараи
В Верхне-Уральской политической тюрьме -- политизоляторе по советской терминологии -- мы, трое югославов (тов. Драгича привезли через три месяца после нас) провели два с половиной года (по май 1933 г.). Это бывшая военная тюрьма в степях уральских казаков. Первый из трех этажей тюрьмы очень холодный; всю зиму приходится сидеть в камерах первого этажа в валенках и полушубке. Внутренняя сторона окон за ночь покрывалась толстым слоем льда. Пища -- традиционная пища бедного русского мужика: хлеб да каша изо дня в день, из года в год, к обеду и к ужину. К этому добавляли немного плохой рыбы или консервного, часто полугнилого мяса. Несколько раз из-за гнилого мяса возникали конфликты. Один раз в неделю давали винигрет. Этот день считался праздником. Два раза в год (1-го мая и 7-го ноября) давали нам кусок белого хлеба. И эту скромную и однообразную еду мы получали в недостаточном количестве. Только после 18-тидневной голодовки в 1931 г. несколько увеличились порции. Качество, к сожалению, осталось тоже. Когда мы в начале 1933 г. читали о рабочих делегациях, ездивших в Германию навещать заключенных, нам становилось прямо завидно! Вот приехала бы к нам какая-нибудь рабочая или демократическая делегация из-за границы, посмотрела бы, что творится и как живется в изоляторах, в концлагерях, в ссылке! Но почему-то те же самые вожди заграничных рабочих организаций и те же демократические адвокаты, которые огорчаются и протестуют против ужасов гитлеровской Германии, молчат и не интересуются подобными же действиями против рабочих, крестьян и революционеров в сталинской России.
В 1931 году у нас в изоляторе была восемьнадцатидневная голодовка. Она прошла мирно, значительная часть требований была удовлетворена. Это был единственный случай мирного исхода конфликта. В конфликте 1930 г. во время жесточайшей зимы, в феврале месяце, администрация тюрьмы -- все то же ГПУ -- пустило в ход брандспойты, обливая протестующих заключенных ледяной водой, разбила окна, закрыла отопление. В конфликте 1929 года ГПУ зашло еще дальше -- после обливания водой из брандспойтов, заключенные были связаны и в таком состоянии -- промокшие, связанные и без пищи -- были оставлены трое суток на цементном полу на "карцерном положении". Таково "юридическое" название этих мерзостей. В голодовке 1934 г. против поголовного автоматического продления сроков тюремного заключения, коммунисты-оппозиционеры заключенные были снова связаны и подвергнуты насильно искусственному питанию, а затем переведены в концлагери и другие изоляторы. Из протеста против этих издевательств, несколько заключенных т.т. женщин, б.-л., в том числе и Лена Данилович, перерезали себе вены. Для ряда т.т. последствия этого режима были катастрофичны. Кроме двух случаев тяжелого помешательства -- Вера Бергер и Виктор Крайний, переведенных в сумасшедший дом, -- был случай тяжелого психического заболевания Маруси Ивановой, прославленной на всю Сибирь героини гражданской войны и подпольной борьбы против Колчака. После длительной борьбы ГПУ согласилось освободить ее досрочно из тюрьмы, но отказало в переводе к родным и направило в ссылку. Один из заключенных, Андрей Граев, совершенно ослеп в изоляторе после истязаний ГПУ в феврале 1930 г.
Заключенные коммунисты жили в своих камерах и составляли свои группы по прогулкам (3-5 камер вместе, 25-30 человек); они составляли свой "коммунистический сектор" (всего 140-180 человек). Социалисты всех партий (русские с.-д., грузинские с.-д., сионисты, левые с.-р.), анархисты и одиночки из правых с.-р. и максималистов, находились в других камерах и составляли другой -- социалистическо-анархистский сектор (50-80 человек; по десятку, приблизительно, на каждую из перечисленных выше организаций).
Каждый сектор имел свою бытовую экономическую организацию, возглавляемую старостатом и "министром финансов". Старостат представлял коллектив в переговорах с администрацией, а "министр финансов" заведывал кассой сектора. В случаях борьбы с администрацией оба сектора согласовывали свои действия, поддерживая в той или другой форме друг друга, хотя даже в бытовом отношении секторы были строго размежеваны. Нелегальная почта была организована сообща. В политическом отношении, коммунистический сектор, распадался на ряд групп и оттенков, которые почти все имели свои организации, свои комитеты, свои журналы. Пятилетка взбудоражила 170 миллионов населения России, она представляла собой настоящую техническую и отчасти и экономическую революцию (или -- что во всяком случае чувствовалось уже в 1930 г. -- попытку такой революции), и социально-политические проблемы, которые пятилетка поставила перед мыслящими людьми не могли не вызвать в изоляторе глубокого брожения, новых исканий, а отчасти и кризиса старых идеологий. Интенсивные и более или менее плодотворные поиски ответов на новые вопросы сопровождались неизбежной острой внутренней борьбы.
В 1933-1935 г.г. положение в стране стало яснее, теоретические вопросы получили более ясное и цельное определение и на этой основе произошло снова объединение заключенных в несколько основных политическим групп, в том числе и объединение всех большевиков-ленинцев в одну организацию. В борьбе групп и идей, в поисках теоретического определения всего того, что происходило в данное время и произошло за все 16 лет революции, в поисках определения уроков русской революции и новых революционных задач, я также принимал живейшее участие. Большой состав верхнеуральского коллектива политических заключенных, наличие квалифицированных представителей всех течений и оттенков революционной мысли России последних двадцати лет, существенно облегчали достижение определенных результатов. В условиях, когда вся страна обречена на молчание или точнее на подчинение и повторение явно лживой официальной идеологии, большая, внутренне общающаяся тюрьма оказалась лабораторией идей, единственным местом свободного социологического исследования. Я постарался основательно использовать мое вынужденное пребывание в этой тюрьме, на этом островке свободы. Казалось мне, что страдания и жертвы оправдывались целью и результатами. В итоге я определился к так наз. ультра-левым. Я пришел к убеждению, что основной и решающий перелом в русской революции произошел в 1920-21 г.г., когда начинания рабочих в овладевании производством окончились неудачей и в итоге победила бюрократическая госкапиталистическая организация промышленного производства, сочетавшаяся затем при нэпе с уступками частно-капиталистическим элементам в сельском хозяйстве и торговле, уступками, ликвидированными, в общем, в период пятилетки, после чего в России установился строй развернутого бюрократического государственного капитализма в экономике, подкрепленный режимом бонапартизма в области политики. В связи с этими взглядами я вышел из "коллектива левых б.-л." и стал одним из инициаторов объединения так наз. ультра-левых группок, что и осуществилось уже после моего отъезда из Верхнеуральска. Там была образована "Федерация левых коммунистов" (из крайне левых б.-л., части децистов, рабочей оппозиции, мясниковцев). Федерация состояла из 25 человек; вновь объединенная организация б.-л. состояла из 140 человек. Часть "децистов" и "вне-групповых" осталась вне этих объединений.
4. Голодовка за выезд.

22 мая 1933 года кончался срок нашего заключения. Мы подали 21 марта заявление ЦИК-у и коллегии ГПУ, с требованием разрешить нам беспрепятственно выехать из России по окончании срока заключения. В случае отрицательного ответа или отсутствия всякого ответа, указывали мы в заявлении, мы приступим, в день окончания срока заключения, к голодовке, а если нужно будет, не остановимся и перед более крайними средствами, не жалея в борьбе ни здоровья ни жизни. Я недавно успел добиться выезда. Тов. Драгич, бывший член ЦК югославской компартии, сидит и сейчас в борьбе за эту цель -- за попытку нелегального перехода границы, когда ему отказали в легальном, -- в тайных казематах советской Гвианы, -- на страшных Соловецких островах. Тов. Дедич, известный профсоюзный работник в Югославии (Герцеговине) сидит больной, голодный, без работы, в далекой сибирской ссылке.
Мы так упорно настаивали на разрешении вернуться заграницу по нескольким мотивам: во-первых, мы ехали в 1926 г. в Россию временно, с тем, чтобы по окончании определенной работы вернуться домой. В 1933 г. эта наша миссия была уже давно закончена. Во-вторых, для революционной работы, так как мы ее понимали, в России не было возможностей, или для нас было этих возможностей гораздо меньше, чем заграницей. В-третьих, мы хотели, после тяжелого опыта в России познакомиться непосредственно и с опытом и идеями западноевропейского и американского рабочего движения. В-четвертых, мы никак не могли примириться с поведением теперешнего советского правительства, позволяющего себе поступать с иностранными рабочими-революционерами, как с рабами, превращая их в своих вечных пленников, лишая их элементарных человеческих прав, пытаясь отнять у них всякое человеческое достоинство. Сотни иностранных рабочих и революционеров находятся в Советской России на положении еле-еле прикрытого рабства и плена. И это делает правительство, выдающее так упорно и так лживо свою страну за отечество трудящихся всего мира. Вот это сочетание цинизма бесконечного гнета с цинизмом бесконечной лжи перед заграничным пролетариатом, нас возмущало больше всего в советских бюрократических порядках.
Наше требование выезда было активно поддержано всем коммунистическим сектором тюрьмы. В особом заявлении правительству старостат от имени всех заключенных коммунистов поддержал наше требование выезда и возложил на правительство ответственность за нашу судьбу. Всеобщая и решительная (вплоть до голодовки из солидарности) поддержка всего изолятора была проявлением интернациональной солидарности и желанием довести через нас до сведения международной рабочей общественности о положении преследуемых групп рабочего движения в СССР.
Когда ГПУ увидело, что дело идет к широкой борьбе, оно сделало маневр, решив увести нас под благовидным предлогом из Верхнеуральска. За несколько дней до окончания срока заключения, 18 мая 1933 года, нам сообщили: сдайте переписку, готовьтесь с вещами. На вопрос: куда едем, начальник тюрьмы Бизюков ответил: в Москву. На вопрос о целях отправки, последовал ответ: не знаю, видимо переговоры по поводу вашего заявления.
Нас увезли. Изолятор провожал нас самыми лучшими пожеланиями, но и с сомнением, не везут ли нас просто в другую тюрьму. Просмотрели наши вещи, сделали личный обыск. Посадили нас в две машины: в одной т.т. Дедича и Драгича, в другую -- меня. Машины тронулись вместе, но по дороге машина с товарищами пошла вперед и исчезла в дорожной пыли. Больше я моих товарищей не видел. Нас разделили. Меня везли весь день и вечером мы прибыли в Челябинск. Меня отправили в челябинскую политическую тюрьму, где содержалось в то время 50-80 человек (эсеры, социал-демократы, сионисты, анархисты и несколько коммунистов). Когда я заявил в конторе изолятора, что в виду обмана с отправкой меня якобы в Москву и разъединения меня с товарищами, я немедленно приступаю к голодовке, начальник челябинского изолятора, гепеур Дупнис, заявил мне, что при таких условиях он меня не принимает и отправляет назад в Верхнеуральск. Снова меня посадили в машину и повезли. Но не в Верхнеуральск, а в подвал уголовной тюрьмы при челябинской милиции. Посадили меня в сырую, холодную, темную камеру. Круглые сутки приходилось бывать при электрическом свете. Три месяца провел я в этом подвале, без единой минуты прогулки, пребывания на дворе, на солнцеи Тут же я приступил к голодовке. Я знал, что мои товарищи тоже где-то голодают, так как мы, предвидя заранее всякие возможности и как на них реагировать, договорились приступить немедленно к голодовке в случае нашего разъединения друг с другом или отправки не в Москву, а в другое место. Ко мне приставили гепеуровскую охрану: я числился за ГПУ, за изолятором, хотя и находился в тюрьме милиции. В день переезда из Верхнеуральска в Челябинск, мне дали плохую пищу и голодовку я, таким образом, начал при неблагоприятных условиях. В связи с этим на вторые или третьи сутки у меня начались рвоты, потом все же стало легче. Голода я не чувствовал: когда сознание о том, что нужно голодать, проникает действительно глубоко в человека, то голода он абсолютно не чувствует. Чувствует только слабость. У меня был уже опыт большой голодовки 1931 года. Конечно, теперь холод и сырость делали голодовку труднее. Полуодетый, закутанный в одеяло, я лежал круглые сутки на нарах. На десятые сутки после полуночи в мою камеру ворвалась группа гепеуров. Ночь это любимое время работы ГПУи
Я был уже очень истощен физически и еще больше психически. Прошло уже 8 дней по окончании срока, а я еще не имел от ГПУ никакого ответа на мои требования. Неопределенность истощает психические силы больше всего. ГПУ это хорошо знает и поэтому этим оружием пользуется систематически. Когда гепеуры ворвались, я находился в полусне и не сразу в полутьме камеры узнал пришедших. Потом я увидел, что кроме Дупниса и шести гепеуров присутствует и "комиссия из Москвы", представители коллегии ГПУ, старые "знакомые": гражданка Андреева, зам. Агранова, ворочающая всеми делами о преследуемых коммунистических, социалистических и анархистских группах. Затем начальник всесоюзного отдела тюрем при коллегии ОГПУ -- гражданин Попов, внешность которого уже сама говорила об его функциях. Третий член комиссии -- представитель прокуратуры -- отсутствовал, хотя он, как я потом узнал, находился тут же в Челябинске и обходил днем изолятор вместе с Андреевой и Поповым. Но так как мое дело и то, что комиссия должна была мне сообщить представляли такой яркий случай бесправия, такое циничное нарушение даже формальных прав и пролетарской морали, то прокуратура решила, вполне резонно, что лучше, чтобы это делалось при ее "неведении". Тем более, что представителем прокуратуры был заграничный коммунист, бывший польский рабочий. Надо думать, что этот бывший польский рабочий сегодня настолько уже "сталинизирован", что берет теперь уже открыто и развязно на себя то, что в 1933 году брал лишь стыдливо. Если он только не находится между теми пятидесятью видными польскими коммунистами, недавно расстрелянными в России без всякого суда по непроверенному огульному обвинению в пилсудчине, шпионаже и провокаторстве. (По мнению самых компетентных и авторитетных представителей рабочего движения Польши, значительная часть расстрелянных, в том числе и один бывший депутат польского сейма, стоит выше всяких подозрений и любая объективная международная комиссия доказала бы преступное легкомыслие, если не что-нибудь похуже, со стороны советских правительственных органов. В глазах нынешнего сталинского руководства, ведущего националистическую политику, каждый поляк и каждый немец должен быть взят под подозрение, если не прямо считаться "шпионом". В этой психологии я лично склонен предполагать подоплеку чудовищного преступления, расстрела пятидесяти польских коммунистов. Зная в некоторой степени приемы и методы ГПУ, могу уверенно сказать: хорошо, если среди расстрелянных было десять или хотя бы пять действительных агентов пилсудчиков).
-- Гражданин Цилига, сказал Дупнис, представители Коллегии имеют вам сделать сообщение.
-- Ну, в чем дело? -- спросил я, протирая глаза, подбирая очки и приподнявшись несколько на нарах.
-- Гражданин Цилига, продолжала уже Андреева, я имею вам сделать следующее сообщение: Коллегия ОГПУ и ЦИК СССР отвергли ваше требование о разрешении на выезд из СССРи Постановлением коллегии ОГПУ срок тюремного заключения вам продлен еще на два годаи Вашу голодовку ГПУ не признает и с завтрашнего дня к вам будет применено искусственное питаниеи
-- Вопрос о голодовке и искусственном питании уже второстепенен, -- холодно и медленно начал я. На эти неслыханные решения ГПУ и советского правительства, на отказ в разрешении вернуться домой, хотя я уже отсидел срок заключения, к которому вы сами меня приговорили в 1930 г., на автоматическую прибавку мне нового срока заключения, превращающую меня в вашего вечного раба и пленника, я отвечу крайним средством, которое мне остается -- самоубийством. Если это необходимо, пусть ценой моей смерти заграничный пролетариат узнает в какое положение вы ставите иностранных революционеров, которые не хотят быть вашими лакеями. Мое решение я сообщу также Москве.
-- Кто решил покончить самоубийством, тот об этом не сообщает -- возразила Андреева.
-- Да, усмехнулся я, вам бы хотелось моей смерти, но так, чтобы не нести за нее ответственности. Я веду с вами политическую борьбу и вы несете полную политическую ответственность за все, что вы со мной и моими товарищами сделали и сделаете. И моим официальным заявлением я именно и хочу возложить на вас ответственность в случае моего самоубийства-протеста.
Если бы факт смерти можно было бы скрыть, ГПУ нисколько не боялось бы моей смерти, путем ли самоубийства, расстрела или "несчастного случая". Но после наших заявлений в Верхнеуральском изоляторе и после заявления стратостата коллектива заключенных-коммунистов, нашу судьбу уже нельзя было скрыть. Это налагало на ГПУ более осторожную тактику.
-- Мы не допустим вашего самоубийства, ответила мне на это Андреева. Мы поставим к вам в камеру двух сотрудников ГПУ; ваши вещи будут сейчас же унесены из камеры.
И она тут же отдала соответствующее распоряжение. Мне оставили лишь несколько предметов обихода. Но в них именно и было спрятано, еще вывезенное из изолятора, новенькое, остренькое лезвиеи Я торжествовал: если до "этого" дойдет, я им покажуи Поэтому я с иронией ответил Андреевой: Кто находит нужным покончить с собой, тому ни солдаты, ни другие препятствия не могут помешать.
На следующее утро я отправил телеграмму в Москву Коллегии ОГПУ и ЦИК-у СССР с заявлением, аналогичным тому, какое я сделал Андреевой.
Попыток искусственного питания сделано не было, но зато мне официально было сказано следующее:
-- Политбюро коммунистической партии Югославии вынесло постановление о своем согласии с постановлением коллегии ОГПУ о продлении вам срока заключения. Это постановление Политбюро югославск. компартии может быть предъявлено вам в письменном виде.
-- Это не мое Политбюро, прервал я "оратора", это ваши мамелюки и их постановления для меня не имеют силы. Я это Политбюро не признаю, я в ваших компартиях не состою и больше состоять не желаю; я их дисциплины, поэтому, не признаю и ей не подчиняюсь.
Через четверо суток Дупнис явился ко мне и сообщил, что из Москвы получена телеграмма о том, что прибавка двухлетнего тюремного заключения заменена мне тремя годами ссылки в Иркутск.
-- Иркутск большой город, не то, что Челябинск, и там вы сможете скорее урегулировать вопрос о вашем выезде, -- пытался дипломатничать начальник Челябинской политической тюрьмы.
-- Вы хотите сказать, что если путь Колумба лежал из Средиземного моря в Индию через Америку, то мой путь с Урала в Европу лежит через Иркутск и Камчатку, -- отвечал я ему в тон. Но нет, продолжал я, я хочу с Урала ехать прямо на Запад, в Европу. Учитывая отмену тюремной прибавки, я снимаю вопрос о самоубийстве-протесте, но за выезд домой, в Европу, продолжаю голодовку.
Это происходило на четырнадцатый день голодовки. Голодал я еще 9 дней. Опять явился ко мне Дупнис, сказав, что есть новая телеграмма из Москвы о моем вызове в Москву. Я потребовал, чтобы мне было предъявлено официальное письменное сообщение об этом, в противном случае голодовку не сниму. Через полчаса мне было предъявлено затребованное мною письменное сообщение.
Я снял голодовку. Через две недели я уже оправился от голодовки (Дупнис кормил меня действительно хорошо, он считал видимо, что этим выполняет свой "революционный и интернационалистский" долг, а в еще большей степени пытался "подкупить" меня с тем, чтобы я согласился поехать в ссылку). В Москву меня все не везли. Я начал снова нервничать. Наконец пришла разгадка: "машинистка ошиблась". Сообщение из Москвы гласило, якобы, что я буду вызван туда, а не, что я вызываюсь. Через пару дней сообщили уже без всякой казуистики, что я должен ехать в Иркутск.
Я объявил голодовку. После этих издевательств вопрос о самоубийстве-протесте стал снова на очередь. Но через несколько дней после начала голодовки, опять ночью, в мою камеру ворвалась группа гепеуров, которые предъявили мне постановление о моем насильственном увозе в ссылку. Они упаковали мои вещи, погрузили их на машину, посадили туда и меня и повезли на Челябинский вокзал. Так, в двадцатых числах июля, в сопровождении конвоя из 4 гепеуров, поехал я в Иркутск.
Что делать? После некоторого размышления, я решил, что первый этап борьбы за выезд надо считать законченным. Из ссылки, собрав и используя возможности, которые окажутся в ссылке, надо будет начать борьбу сызнова. Сделав этот вывод, я снял голодовку и начал всматриваться во все новое, меня окружающее. Первый раз, после трехлетней изоляции от общества, от жизни, я был в поезде и "между людьми".
А. Цилига.
(Продолжение следует)