Революционный архив

Бюллетень Оппозиции

(Большевиков-ленинцев) № 50

Другие номера

№№ 1-2; 3-4; 5; 6; 7; 8; 9; 10; 11; 12-13; 14; 15-16; 17-18; 19; 20; 21-22; 23; 24; 25-26; 27; 28; 29-30; 31; 32; 33; 34; 35; 36-37; 38-39; 40; 41; 42; 43; 44; 45; 46; 47; 48; 49; 51; 52-53; 54-55; 56-57; 58-59; 60-61; 62-63; 64; 65; 66-67; 68-69; 70; 71; 72; 73; 74; 75-76; 77-78; 79-80; 81; 82-83; 84; 85; 86; 87.

№ 50

8-й год изд. - Май 1936 г.

№ 50

Содержание Новая Конституция. Упразднение Советов. Хлыст против бюрократии. Демократия без политики. Исторический смысл новой конституции. Задачи авангарда. План физического истребления большевиков-ленинцев. Л. Троцкий. Франция на повороте. А. По столбцам "Правды". Л. Т. Самые острые блюда еще впереди! Из СССР: Гибель Солнцева. - Василий Федорович Панкратов. - Ладо Думбадзе. - Михаил Бодров. - Григорий Стопалов. - В Оренбургской ссылке. - Виктор Серж. Л. Троцкий. О книге Росмера. Отчет комиссии помощи тов. А. Тарову.

Новая Конституция.

Упразднение Советов.

В стенах Кремля ведется работа по замене советской конституции новой, которая, по заявлению Сталина, Молотова и других, будет "самой демократической в мире". Правда, порядок в котором конституция вырабатывается, способен вызвать сомнения. Ни в печати, ни на собраниях об этой великой реформе не было до последнего времени и речи. Никто не знает до сих пор проекта конституции. Между тем Сталин заявил 1-го марта 1936 г. американскому интервьюеру Рой Говарду: "Мы примем нашу новую конституцию должно быть в конце этого года". Таким образом, Сталин совершенно точно знает, когда именно будет принята конституция, о которой народ пока еще почти ничего не знает. Нельзя не сделать вывода, что "самая демократическая в мире конституция" вырабатывается и проводится не вполне демократическим образом.

Сталин подтвердил Говарду, а через него -- и народам СССР, что "по новой конституции выборы будут всеобщими, равными, прямыми и тайными". Избирательные преимущества рабочих перед крестьянами отменяются. Отныне голосуют, очевидно, не заводы, а граждане: каждый за себя. Раз "нет классов", то все члены общества равны. Избирательного права можно быть лишенным только по суду. Все эти принципы заимствованы полностью из той самой программы буржуазной демократии, которой в свое время советы пришли на смену. Партия всегда считала советскую систему более высокой формой демократизма. Отмереть советская система должна была вместе с диктатурой пролетариата, выражением которой она являлась. Вопрос о новой конституции сводится, поэтому, к другому, более коренному вопросу: будет ли отныне диктатура и впредь "укрепляться", чего требуют все официальные речи и статьи, или же, наоборот, начнет смягчаться, ослабевать, "отмирать"? Только в свете этой перспективы может быть правильно оценено значение новой конституции. Прибавим тут же, что самая перспектива зависит вовсе не от степени сталинского либерализма, а от реальной структуры переходного советского общества.

В объяснение реформы "Правда" глухо и не совсем осторожно ссылается на написанную Лениным в 1919 году партийную программу, где на самом деле сказано: и"лишение политических прав и какие бы то ни было ограничения свободы необходимы исключительно в качестве временных мер борьбы с попытками эксплоататоров отстоять или восстановить свои привилегии. По мере того, как будет исчезать объективная возможность эксплоатации человека человеком, будет исчезать и необходимость в этих временных мерах, и партия будет стремиться к их сужению и к полной их отмене" (подчеркнуто нами). Эти строки несомненно оправдывают отказ от "лишения политических прав" в таком обществе, где исчезла возможность эксплоатации. Но программа, наряду с этим, требует одновременной отмены "каких бы то ни было ограничений свободы". Ибо вступление в социалистическое общество характеризуется не тем, что крестьяне уравниваются с рабочими, и что возвращаются политические права 3-5% граждан буржуазного происхождения, а в том, что устанавливается действительная свобода для всех 100% населения. С упразднением классов, по Ленину, как и по Марксу, отмирает не только диктатура, но и самое государство. Однако, насчет снятия "ограничений свободы" Сталин пока ничего не сказал ни Говарду, ни народам СССР.

На помощь Сталину пришел Молотов, к сожалению, не очень счастливо. На соответственный вопрос директора "Temps" Молотов ответил: "теперь уже нередко (?) нет необходимости в тех административных мерах, которые проводились прежде", но "советская власть, разумеется, должна быть сильной и последовательной в борьбе против террористов и разрушителей общественной собственностии". Итак: "советская власть" -- без советов, пролетарская диктатура -- без пролетариата, притом диктатура не против буржуазии, а противи террористов и воров. Такого типа государства партийная программа во всяком случае не предвидела.

Обещание Молотова обходиться "нередко" без тех чрезвычайных мер, которые окажутся не нужны, стоит не дорого и само по себе; но оно окончательно теряет цену рядом со ссылкой на врагов порядка, которые как раз и мешают отказаться от чрезвычайных мер. Откуда, однако, берутся эти враги порядка, террористы и воры, притом в таком угрожающем числе, что оправдывают будто бы сохранение диктатуры в обществе без классов? Здесь нам придется прийти на помощь Молотову. На заре советской власти террористические акты устраивались эсерами или белыми в атмосфере еще незаконченной гражданской войны. Когда бывшие господствующие классы утратили надежды, исчез и терроризм. Кулацкий террор, отголоски которого наблюдаются и сейчас, имел всегда локальный характер и дополнял партизанскую войну против советского режима. Не об этом у Молотова речь. Новый террор не опирается ни на старые господствующие классы, ни на кулака. Террористы последних лет рекрутируются исключительно из среды советской молодежи, из рядов комсомола и партии. Совершенно бессильный разрешить те задачи, которые он себе ставит, индивидуальный террор имеет, однако, важнейшее симптоматическое значение, характеризуя остроту противоречия между бюрократией и широкими массами народа, в особенности молодого поколения. Терроризм есть трагическое дополнение бонапартизма. Каждый бюрократ в отдельности страшится террора; но бюрократия в целом успешно эксплоатирует его для оправдания своей политической монополии. Сталин с Молотовым и в этой области пороха не выдумали.

Хуже всего, однако, то, что ни из обоих интервью, ни из комментариев к ним совершенно нельзя понять, какова же социальная природа того государства, для которого вырабатывается новая конституция? Советский строй официально считался выражением диктатуры пролетариата. Но если классы уничтожены, то тем самым уничтожена и социальная основа диктатуры. Кто же теперь является ее носителем? Очевидно, все население в целом. Но когда носителем диктатуры становится весь народ, освобожденный от классовых противоположностей, то это означает не что иное, как растворение диктатуры в социалистическом обществе, и, следовательно, ликвидацию государства. Марксистская логика неуязвима. Ликвидация государства, в свою очередь, начинается с ликвидации бюрократии. Не означает ли новая конституция хотя бы ликвидацию ГПУ? Пусть кто-нибудь попробует в СССР высказать эту мысль: ГПУ немедленно найдет убедительные доказательства для ее опровержения. Классы уничтожены, советы отменяются, классовая теория государства летит прахом, но бюрократия остается. Что и требовалось доказать.

Хлыст против бюрократии.

Мы вернемся позже к вопросу о том, в какой мере всеобщее, равное и прямое избирательное право отвечает достигнутому будто бы социальному равенству всех граждан. Но если принять это положение на веру, то тем более неразрешимым кажется вопрос: почему же в таком случае выборы должны быть отныне тайными? Кого собственно боится население социалистической страны? От чьих именно покушений требуется защищать его? Если дети боятся темноты, то этот страх имеет чисто биологическое основание; когда же взрослые люди не смеют открыто высказывать свое мнение, то страх их имеет политический характер; а политика для марксиста есть всегда функция классовой борьбы. В капиталистическом обществе секретный характер голосования имеет своим назначением защищать эксплоатируемых от террора эксплоататоров. Если буржуазия в конце концов согласилась на такую реформу, -- конечно, под давлением масс, -- то только потому, что сама она оказывалась заинтересованной в том, чтоб хоть отчасти оградить свое государство от той деморализации, какую она же насаждала. Но в СССР не может быть, очевидно, давления эксплоататоров на трудящихся. От кого же приходится защищать советских граждан при помощи тайного голосования?

По старой советской конституции открытая подача голоса введена была, как орудие революционного класса против буржуазных и мелкобуржуазных врагов. Той же цели служили ограничения в самом избирательном праве. Теперь, к исходу второго десятилетия после переворота, уже не классовые враги, а сами трудящиеся оказываются настолько запуганы, что могут голосовать не иначе, как под покровом тайны. Дело идет именно о массах народа, о его подавляющем большинстве, ибо нельзя же допустить, что тайная подача голосов вводится специально для удобств контр-революционного меньшинства!

Кто же терроризует народ? Ответ ясен: бюрократия. При помощи тайного голосования она собирается защищать трудящихся от себя самой. Сталин довольно откровенно признал это. На вопрос: почему нужны тайные выборы? он ответил буквально: "А потому что мы хотим дать советским людям полную свободу голосовать за тех, кого они хотят избрать". Мы узнаем, таким образом, от Сталина, что сегодня "советские люди" не могут голосовать за тех, кого хотят избрать. "Мы" только собираемся еще дать им эту возможность. Кто эти "мы", которые могут дать и могут не дать свободу голосования? Это тот слой, от имени которого говорит и действует Сталин: бюрократия. Сталину следовало бы только прибавить, что его важное признание относится к партии так же точно, как и к государству, и что, в частности, сам он занимает должность генерального секретаря при помощи такой системы, которая не позволяет членам партии избрать тех, кого они хотят. Сама по себе фраза: "мы хотим дать советским людям" неизмеримо важнее всех тех конституций, которые Сталин еще только напишет, ибо она, эта короткая фраза, есть готовая конституция, притом вполне реальная, а не фиктивная.

Как в свое время европейская буржуазия, советская бюрократия вынуждена ныне прибегнуть к тайному голосованию, чтоб хоть отчасти очистить государственный аппарат, который она эксплоатирует "на правах частной собственности", от той коррупции, которую она же насаждает. Сталину пришлось слегка приоткрыть этот мотив реформы. "У нас не мало учреждений, -- говорил он Говарду, -- которые работают плохои Тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти". Второе замечательное признание! После того, как бюрократия создала собственными руками социалистическое общество, она почувствовала потребностьи в хлысте. И не только потому, что органы власти "плохо работают", но и потому, главным образом, что они насквозь изъедены всеми пороками бесконтрольных клик.

Еще в 1928 году Раковский писал по поводу ряда прорвавшихся наружу случаев ужасающей бюрократической деморализации: "Самым характерным в разлившейся волне скандалов и самым опасным является пассивность масс, коммунистических даже больше, чем беспартийных, по отношению к проявлениям неслыханного произвола, свидетелями которого были сами рабочие. Вследствие страха перед власть имущими или просто вследствие политического равнодушия, -- они проходили мимо без протеста, или ограничивались одним ворчанием". За протекшие после того восемь лет положение стало неизмеримо хуже. Сталинское самодержавие возвело кумовство, произвол, разнузданность, хищения и подкуп в систему управления. Загнивание аппарата, открывающееся на каждом шагу, стало грозить самому существованию государства, как источника власти, доходов и привилегий правящего слоя. Понадобилась реформа. Испугавшись дела рук своих, кремлевская верхушка обращается к населению с призывом помочь ей почистить и привести в порядок аппарат управления.

Демократия без политики.

Обращаясь к народу за спасительным хлыстом, бюрократия ставит, однако, ультимативное условие: чтоб не было политики. Эта священная функция должна по-прежнему оставаться монополией "вождя". На щекотливый вопрос американского собеседника о партиях Сталин ответил: "Коль скоро нет классов, коль скоро грани между классами стираются ("нет классов" -- "грани между классами -- которых нет! -- стираются". Л. Т.), остается лишь некоторая, но не коренная разница между различными прослойками социалистического общества, не может быть питательной почвы для создания борющихся между собой партий. Где нет нескольких классов, не может быть нескольких партий, ибо партия есть часть класса". Каждое слово -- ошибка, а иногда и две!

У Сталина выходит так, будто границы классов строго очерчены, и будто каждому классу отвечает в каждый данный период только одна партия. Марксистское учение о классовой природе партий превращено здесь в смехотворную бюрократическую карикатуру: политическая динамика совершенно выключается из исторического процесса -- в интересах административного порядка. На самом деле такого примера, где одному классу соответствует только одна партия, не найти на всем протяжении политической истории! Классы не однородны, раздираются внутренними антагонизмами и даже к разрешению общих задач приходят не иначе, как через внутреннюю борьбу тенденций, группировок и партий. Можно с известными ограничениями признать, что "партия есть часть класса". Но так как у класса есть много "частей" -- одни глядят вперед, другие назад, -- то один и тот же класс может выделить несколько партий. По той же причине одна партия может опираться на части нескольких классов.

Замечательно, что эта скандальная ошибка Сталина имеет совершенно бескорыстный характер, ибо в отношении СССР он исходит ведь из утверждения, что там нет классов вообще. Частью какого же класса является ВКП -- после упразднения всех классов? Вступив неосторожно в область теории, Сталин доказывает более, чем хотел. Из его рассуждения вытекает не то, что в СССР не может быть разных партий, а то, что там не может быть ни одной партии: где нет классов, там вообще нет места для политики. Однако, из этого закона Сталин делает любезное исключение в пользу той партии, генеральным секретарем которой он состоит.

Несостоятельность сталинской теории партий лучше всего раскрывается на истории рабочего класса. Несмотря на то, что по своей социальной структуре он является, несомненно, наименее разнородным из всех классов капиталистического общества, наличность такой "прослойки", как рабочая аристократия и связанная с ней рабочая бюрократия, ведет к созданию реформистских партий, превращающихся неизбежно в одно из орудий буржуазного господства. Является ли с точки зрения сталинской социологии разница между рабочей аристократией и пролетарской массой "коренной" или лишь "некоторой", это все равно; но именно из этой разницы выросла в свое время необходимость создания Третьего Интернационала. Не может, с другой стороны, подлежать сомнению, что структура советского общества неизмеримо разнороднее и сложнее, чем структура пролетариата капиталистических стран. Тем самым она может представить достаточную питательную почву для нескольких партий.

Сталина интересует на самом деле не социология Маркса, а монополия бюрократии. Это совсем не одно и то же. Всякая рабочая бюрократия, даже и не обладающая государственной властью, склонна считать, что в рабочем классе нет "питательной почвы" для оппозиции. Вожди британской Лэбор-парти изгоняют революционеров из профессиональных союзов на том основании, что в рамках "единого" рабочего класса нет места для борьбы партий. Точно также поступают г.г. Вандервельде, Леон Блюмы, Жуо и проч. Этот образ действий продиктован не метафизикой единства, а эгоистическими интересами привилегированных клик. Советская бюрократия неизмеримо могущественнее, богаче и самоувереннее рабочей бюрократии буржуазных стран. Высоко квалифицированные рабочие пользуются в Советском Союзе такими привилегиями, которых не знают наиболее высокие категории труда в Европе и Америке. Этот двойной слой: бюрократия, опирающаяся на рабочую аристократию, и управляет страной. Нынешняя правящая партия СССР есть не что иное, как политическая машина привилегированного слоя. Сталинской бюрократии есть что терять и нечего больше завоевывать. Она не склонна делиться тем, что имеет. "Питательную почву" она хочет и впредь сохранить только для себя.

Правда, большевистская партия имела монопольное положение в государстве и в первый период советской эры. Однако, отождествлять эти два явления значит принимать видимость за существо. В годы гражданской войны, при исключительно тяжелых исторических условиях, партия большевиков увидела себя вынужденной запретить временно другие партии, не потому, что у них не было "питательной почвы", -- в этом случае не было бы нужды и запрещать их, -- а наоборот, именно потому, что питательная почва была: это и делало их опасными. Партия открыто объясняла массам то, что делала, ибо дело явно для всех шло о защите изолированной революции от смертельных опасностей. Ныне бюрократия тем более подкрашивает социальную действительность, чем более нагло она ее эксплоатирует в свою пользу. Если верно, что царство социализма уже наступило, и питательная почва для политических партий исчезла, то незачем было бы и запрещать их. Оставалось бы, в соответствии с программой, упразднить "какие бы то ни было ограничения свободы". Но о такой конституции бюрократия не позволяет никому и заикаться. Внутренняя фальшь всего построения бьет в глаза!

Пытаясь рассеять естественные сомнения своего собеседника, Сталин выдвинул новое соображение: "Избирательные списки на выборах будет выставлять не только коммунистическая партия, но и всевозможные общественные беспартийные организации. А таких у нас сотни"и "Каждая из прослоек (советского общества) может иметь свои специальные интересы и отражать (выражать?) их через имеющиеся многочисленные общественные организации". Именно по этой причине, очевидно, новая советская конституция и будет "самой демократической конституцией из всех существующих в мире".

Этот софизм не лучше других. Важнейшие "прослойки" советского общества это верхи бюрократии, ее средний и низший слои, рабочая аристократия, колхозная аристократия, средняя рабочая масса, средние слои колхозников, крестьяне-единоличники, низшие рабочие и крестьянские слои, переходящие в лумпен-пролетариат, беспризорные, проститутки и проч. Что касается советских общественных организаций, -- профессиональных, кооперативных, культурных, спортивных и пр. -- то они вовсе не представляют интересы разных "прослоек", ибо все они имеют одну и ту же иерархическую структуру: даже в тех случаях, когда организации опираются на непривилегированные круги, как, например, профессиональные союзы и кооперативы, активную роль в них играют исключительно представители привилегированных верхов, а последнее слово остается за "партией", т.-е. политической организацией командующего слоя. Участие неполитических организаций в избирательной борьбе приведет, следовательно, ни к чему другому, как к соперничеству разных клик бюрократии, в пределах, указанных Кремлем. Правящая верхушка рассчитывает таким путем узнать кое-какие скрытые от нее тайны и освежить свой режим, не допуская, в то же время, политической борьбы, которая неизбежно направилась бы против нее самой.

Исторический смысл новой конституции.

В лице своего наиболее авторитетного вождя, бюрократия снова показывает, как мало она понимает те исторические тенденции, которые приводят ее в движение. Когда Сталин говорит, что разница между прослойками советского общества "некоторая, но не коренная", то он имеет, очевидно, в виду тот факт, что, за вычетом крестьян-единоличников, которые и сегодня еще могли бы заселить Чехословакию, все остальные "прослойки" опираются на огосударствленные или коллективизированные средства производства. Это бесспорно! Но между коллективной, т.-е. групповой собственностью в сельском хозяйстве и национализированной -- в промышленности остается еще "коренная" разница: она может еще дать себя знать в будущем. В обсуждение этого важного вопроса мы, однако, входить не будем. Сейчас несравненно более острое значение имеет та разница между "прослойками", которая определяется их отношением не к средствам производства, а к предметам потребления. Область распределения является, конечно, только "надстройкой" по отношению к области производства. Однако, для повседневной жизни людей решающее значение имеет именно область распределения. Под углом зрения собственности на средства производства разница между маршалом и подметальщицей, между главой треста и чернорабочим, между сыном наркома и беспризорным, является не "коренной". Но одни из них занимают барские квартиры, пользуются несколькими дачами в разных местах страны, имеют в своем распоряжении лучшие автомобили, и давно забыли, как чистят собственные сапоги; другие живут нередко в деревянном бараке, без перегородок, ведут полуголодное существование и не чистят сапог только потому, что ходят босиком. Сановнику эта разница кажется лишь "некоторой", т.-е. не заслуживающей внимания. Чернорабочему она не без основания кажется "коренной".

Наряду с террористами, объектом диктатуры являются в СССР, по словам Молотова, воры. Но самое обилие людей этой профессии есть верный признак царящей в обществе нужды. Где материальный уровень подавляющего большинства еще так низок, что собственность на хлеб и сапоги приходится охранять при помощи расстрелов, там речи об осуществленном уже будто бы социализме звучат, как подлое издевательство над человеком!

В действительно однородном обществе, где нормальные потребности граждан удовлетворяются без вражды и драки, не только бонапартистский абсолютизм, но и бюрократия вообще были бы немыслимы. Бюрократия -- не техническая, а социальная категория. Всякая бюрократия возникает и держится на разнородности общества, противоположности интересов и внутренней борьбы. Она регулирует социальные антагонизмы в интересах привилегированных классов или слоев и снимает за это с трудящихся огромную дань. Эту же функцию, несмотря на великий переворот в имущественных отношениях, продолжает с цинизмом и не без успеха выполнять и советская бюрократия.

Она поднялась на нэпе, эксплоатируя антагонизм между кулаками и нэпманами, с одной стороны, рабочими и бедными крестьянами, с другой. Когда окрепший кулак занес руку на самое бюрократию, она, в порядке самообороны, оказалась вынуждена непосредственно опереться на низы. В годы борьбы против кулака (1929-1932) бюрократия была слабее всего. Именно поэтому она с великой ревностью приступила к формированию рабочей и колхозной аристократии: вопиющие различия в заработной плате, премии, ордена и другие подобные меры, которые на одну треть вызываются экономической необходимостью, на две трети -- политическими интересами бюрократии. На этом новом, все углубляющемся социальном антагонизме правящая каста поднялась до своих нынешних бонапартистских высот.

В стране, где лава революции еще не остыла, привилегированные очень остро боятся собственных привилегий, особенно на фоне общей нужды. Верхние советские слои страшатся масс чисто буржуазным страхом. Сталин дает возрастающим привилегиям правящего слоя "теоретическое" оправдание при помощи Коминтерна и защищает советскую аристократию от недовольства при помощи концентрационных лагерей. Сталин есть неоспоримый вождь бюрократии и рабочей аристократии. Только с этими "прослойками" он находится в постоянном общении. Только из этих кругов идет искреннее "обожание" вождя. Такова сущность нынешней политической системы СССР.

Но для того, чтоб эта механика могла держаться, Сталин должен время от времени становиться на сторону "народа" против бюрократии, разумеется, с молчаливого согласия этой последней. Он вынужден даже искать хлыста снизу против злоупотреблений сверху. Таков, как уже сказано выше, один из мотивов конституционной реформы. Есть другой, не менее важный.

Новая конституция упраздняет советы, растворяя рабочих в общей массе населения. Политически советы, правда, давно уже потеряли значение. Но с ростом новых социальных антагонизмов и с пробуждением нового поколения они могла бы снова ожить. Больше всего, надо, конечно, опасаться городских советов, с возрастающим участием свежих и требовательных комсомольцев. В городах контраст роскоши и нужды слишком бьет в глаза. Первая забота советской аристократии -- отделаться от рабочих и красноармейских советов.

Несмотря на коллективизацию, материальное и культурное противоречие между городом и деревней едва затронуто. Крестьянство все еще очень отстало и распылено. Социальные антагонизмы имеются и внутри колхозов и между колхозами. С недовольством деревни бюрократии гораздо легче справиться. Она может не без успеха использовать колхозников против городских рабочих. Задушить протест рабочих против возрастающего социального неравенства тяжестью более отсталых масс деревни, таково главное назначение новой конституции, о котором ни Сталин ни Молотов ничего, разумеется, не поведали миру. Бонапартизм, кстати сказать, всегда опирается на деревню против города. Сталин и здесь остается в традиции.

Ученые филистеры, типа Веббов, не видели большой разницы между большевизмом и царизмом до 1923 года, зато полностью признали "демократию" сталинского режима. Не мудрено: эти господа всю жизнь были идеологами рабочей бюрократии. На самом деле советский бонапартизм относится к советской демократии, как буржуазный бонапартизм, или даже фашизм -- к буржуазной демократии. И тот и другой одинаково выросли из страшных поражений мирового пролетариата. И тот и другой рухнут при первой его победе.

Бонапартизм, как свидетельствует история, отлично уживается со всеобщим и даже тайным избирательным правом. Демократическим ритуалом бонапартизма является плебисцит. Время от времени гражданам ставится вопрос: за или против вождя? Со своей стороны вождь принимает меры к тому, чтобы голосующий чувствовал дуло револьвера у виска. Со времени Наполеона III, который кажется ныне провинциальным дилетантом, эта техника достигла необыкновенного развития, как свидетельствует хотя бы недавняя инсценировка Геббельса. Новая конституция должна, таким образом, юридически ликвидировать обветшавший советский режим, заменив его бонапартизмом на плебисцитарной основе.

Задачи авангарда.

Развивая Сталина, Молотов ответил редактору "Тан", что вопрос о партиях в СССР "не актуален, поскольку у нас дело вплотную подошло к полной ликвидациии классов". Какая точность идей и терминов: в 1931 году ликвидировали "последний капиталистический класс, кулачество", а в 1936 году "вплотную подошли" к ликвидации классов. Так или иначе, вопрос о партиях, для Молотова, "не актуален". Совсем иначе смотрят, однако, на дело те рабочие, которые считают, что бюрократия, подавляя одной рукой эксплоататорские классы, подготовляет другой рукой их возрождение. Для этих передовых рабочих вопрос о собственной партии, независимой от бюрократии, есть самый актуальный из всех вопросов. Сталин и Молотов отлично понимают это: недаром они за последние месяцы исключили из так называемой ВКП несколько десятков тысяч большевиков-ленинцев, т.-е., в сущности, целую революционную партию.

Когда редактор "Тан" вежливо поставил вопрос о фракциях и об их возможном превращении в самостоятельные партии, Молотов, с отличающей его находчивостью, ответил: "в партиии делались попытки создания особых фракций, ино вот уже несколько лет, как положение в этом отношении в корне изменилось, и коммунистическая партия действительно едина". Лучше всего, мог бы он прибавить, это доказывается непрерывными чистками и концентрационными лагерями. Однако, нелегальное существование оппозиционной партии не есть небытие: это лишь тяжелая форма бытия. Аресты могут оказаться вполне действительными против партий сходящего со сцены класса: революционная диктатура 1917-1923 годов вполне доказала это. Но аресты революционного авангарда не спасут пережившую себя бюрократию, которая, по собственному признанию, нуждается в "хлысте".

Ложь и трижды ложь, будто в СССР осуществлен социализм. Расцвет бюрократизма есть варварское доказательство того, что до социализма еще далеко. Пока производительность труда в СССР в несколько раз ниже, чем в передовых капиталистических странах; пока народ не вышел из нужды; пока из-за предметов потребления ведется жестокая борьба; пока обособившаяся бюрократия может безнаказанно играть на социальных антагонизмах, -- до тех пор опасность буржуазной реставрации остается во всей своей силе. Сейчас, с ростом неравенства на основе экономических успехов, опасность даже возросла. В этом и только в этом -- оправдание необходимости государственной власти. Но бюрократически переродившееся государство само стало главной опасностью для социалистического будущего. Свести неравенство к его экономически неизбежным на данной стадии пределам и проложить дорогу социалистическому равенству может только активный политический контроль трудящихся, начиная с их авангарда. Возрождение большевистской партии, в противовес партии бонапартистов, есть ключ ко всем остальным трудностям и задачам.

На пути к цели надо уметь пользоваться теми реальными возможностями, которые открываются на каждом этапе. Какие бы то ни было иллюзии насчет сталинской конституции были бы, конечно, неуместны. Но столь же недопустимо было бы отмахнуться от нее, как от незначительного пустяка. Бюрократия идет на риск реформы не по доброй воле, а по нужде. История знает много примеров тому, как бюрократическая диктатура, прибегая для своего спасения к "либеральным" реформам, еще больше ослабляет себя. Обнажая бонапартизм, новая конституция создает полулегальное прикрытие для борьбы с ним. Состязание бюрократических клик может стать отдушиной для более широкой политической борьбы. Хлыст против "плохо работающих органов власти" может превратиться в хлыст против бонапартизма. Все зависит от степени активности передовых элементов рабочего класса.

Большевикам-ленинцам надо отныне внимательно следить за всеми перепетиями конституционной реформы, тщательно учитывая опыт первых предстоящих выборов. Надо учиться пользоваться соперничеством разных "общественных организаций" в интересах социализма. Надо уметь давать бои и на почве плебисцитов. Бюрократия боится рабочих, -- надо смелее и шире развернуть работу в их среде. Бонапартизм пугается молодежи, -- надо объединять ее под знаменем Маркса и Ленина. От авантюр индивидуального террора, метода отчаявшихся, надо выводить авангард молодого поколения на широкую дорогу мировой революции. Надо воспитывать новые большевистские кадры, которые придут на смену загнивающему бюрократическому режиму.

16-го апреля 1936 г.

План физического истребления большевиков-ленинцев.

В "Правде" от 15 марта напечатана исходящая явно от Сталина высоко официозная инструкция о том, как обращаться с исключенными из партии. Вопрос не простой, если принять во внимание, что, начиная со второй половины прошлого года, исключено до сегодняшнего дня никак не меньше 300 тысяч человек, а может быть и пол-миллиона. Самый низкий процент исключенных -- 7%, но в некоторых организациях исключено свыше трети. Сейчас под видом "обмена партийных билетов" чистка продолжается, или, как говорится в инструкции Сталина, партия продолжает освобождаться "от троцкистов, зиновьевцев, белогвардейцев и прочей нечисти". Список и порядок категорий исключенных установился совершенно твердо, причем во всех перечислениях, местных и общих, "троцкисты" неизменно занимают первое место. Это значит, что на них падают самые тяжкие удары.

Инструкция Сталина не оставляет на этот счет места никаким сомнениям. По внешнему виду инструкция как бы имеет целью смягчить излишнее рвение местных организаций, которые всех исключенных лишают работы. С беспримерным бюрократическим иезуитизмом Сталин вступается за некоторые категории исключенных. Так, говорит инструкция, некоторые коммунисты исключены, как пассивные элементы, как нарушители дисциплины или партийной этики. По отношению к таким строгость неуместна. Если они скомпрометированы для старой работы, им нужно дать новую. Не надо плодить лишних врагов. "К сожалению эту простую истину понимают не всюду". Человек, совершивший "какой либо тяжкий проступок против партийной этики", может тем не менее оставаться "полезным человеком для социалистической страны". При одном условии: если это не "враг", т.-е. не враг бюрократии. Если он проворовался, получил или дал взятку, избил подчиненного, или изнасиловал подчиненную, словом, совершил "тяжкий проступок против партийной этики", но остается при этом предан власти, этому "полезному человеку" надо дать другую работу. Главное качество, которого инструкция требует от партийных руководителей -- "это умение отличить врага от неврага". Беспощадность рекомендуется только по отношению к политическому противнику. Послушный взяточник -- не враг, честный оппозиционер -- смертельный враг, которого надо лишить какой-бы то ни было работы.

В СССР единственным работодателем является бюрократия. Инструкция Сталина практически означает: обречь десятки тысяч оппозиционеров мукам безработицы и беспризорности, даже на местах ссылки. Правда, это делалось и раньше, но не всегда. Сейчас это возведено в систему.

Инструкция Сталина, носящая заглавие "О большевистской бдительности", должна быть доведена до сведения рабочих всего мира. Нужно не упускать ни одного подходящего случая, чтоб поднять этот вопрос на рабочих собраниях. Нужно проникнуть, по возможности, в профессиональную печать. Нужно сделать все, чтоб помешать Сталину подвергнуть физическому истреблению десятки тысяч молодых безукоризненных борцов.

Л. Т.
25 марта 1936 г.

Франция на повороте.

(Вместо предисловия ко второму изданию "В защиту терроризма")

L. Trotsky. Defense du terrorisme. (Editions de la Nouvelle Revue Critique). Под этим заглавием вышли второе французское и второе английское издания книги Л. Троцкого "Коммунизм и Терроризм".

Эта книга посвящена выяснению методов революционной политики пролетариата в нашу эпоху. Изложение имеет полемический характер, как и сама революционная политика. Овладев угнетенными массами, полемика против господствующего класса превращается на известном этапе в революцию.

Теоретической основой революционной политики является ясное понимание классовой природы современного общества, его государства, его права, его идеологии. Буржуазия оперирует абстракциями ("нация", "отечество", "демократия"), чтоб прикрыть ими эксплоататорский характер своего господства. "Le Temps", один из наиболее бесчестных журналов на земном шаре, каждый день поучает народные массы Франции патриотизму и бескорыстию. Между тем ни для кого не секрет, что бескорыстие самого "Тан" расценивается по определенному международному прейс-куранту.

Первый шаг революционной политики -- разоблачение буржуазных фикций, отравляющих сознание народных масс. Эти фикции получают особенно злокачественный характер, когда амальгамируются с идеями "социализма" и "революции". Сейчас более, чем когда либо, в рабочих организациях Франции задают тон фабриканты таких амальгам.

Первое издание этой книги сыграло известную роль в первоначальном формировании французской коммунистической партии: автор слышал об этом в свое время немало свидетельств, следы которых не трудно, впрочем, найти в "Юманите" до 1924 года. За прошедшие после того 12 лет, в Коммунистическом Интернационале -- после ряда лихорадочных зигзагов -- произведена радикальная переоценка ценностей: достаточно сказать, что ныне это произведение значится в индексе запретных книг. По своим идеям и методам теперешние вожди французской коммунистической партии (мы вынуждены сохранить это название, находящееся в полном противоречии с реальностью) ничем принципиальным не отличаются от Каутского, против которого направлена наша работа: они лишь неизмеримо более невежественны и циничны. Рецидив реформизма и патриотизма, переживаемый Кашеном и Ко, мог бы сам по себе послужить достаточным оправданием для нового издания этой книги. Имеются, однако, и более серьезные мотивы: они коренятся в глубоком предреволюционном кризисе, который потрясает режим Третьей республики.

После восемнадцатилетнего перерыва автор этой книги имел возможность провести два года (1933-1935) во Франции, правда, лишь в качестве провинциального наблюдателя, который к тому же сам находился под тщательным наблюдением. За это время в департаменте Изер, где автору пришлось проживать, разыгрался небольшой, совсем заурядный и будничный эпизод, который, однако, является ключем ко всей французской политике. В санатории, принадлежащей Комите де Форж, молодой рабочий, которому предстояла тяжкая операция, позволил себе читать революционную печать (вернее, ту печать, которую он по наивности считал революционной: "Юманите"). Администрация поставила неосторожному больному, а затем и четырем другим, разделявшим его симпатии, ультиматум: либо они отказываются от получения нежелательных изданий, либо их немедленно выбросят на улицу. Указания больных на то, что в санатории ведется совершенно открыто клерикально-реакционная пропаганда, конечно, не помогли. Так как дело шло о простых рабочих, которые не рисковали ни депутатскими мандатами, ни министерскими портфелями, а только здоровьем и жизнью, то ультиматум успеха не имел: пять больных, один накануне операции, были выброшены из санатории. Гренобль имел тогда социалистический муниципалитет, возглавлявшийся доктором Мартен, одним из тех консервативных буржуа, какие вообще задают тон в социалистической партии и законченным представителем которых является Леон Блюм. Изгнанные рабочие сделали попытку найти защиту у мэра. Тщетно: несмотря на все настояния, письма, ходатайства, их даже не приняли. Они обратились к местной левой газете "Депеш", в которой радикалы и социалисты составляют нераздельный картель. Узнав, что дело идет о санатории Комите де Форж, директор газеты наотрез отказался от вмешательства: все, что хотите, только не это. За какую то неосторожность по отношению к этой могущественной организации, "Депеш" была уже однажды лишена объявления и потерпела 20.000 франков убытка. В отличие от пролетариев у директора "левой" газеты, как и у мэра, было что терять: они отказались поэтому от неравной борьбы, предоставив рабочих, с их больными кишками и почками, их собственной участи.

Раз в неделю или две социалистический мэр, тревожа смутные воспоминания юности, произносит речь о преимуществах социализма над капитализмом. Во время выборов "Депеш" поддерживает мэра и его партию. Все в порядке. Комите де Форж относится с либеральной терпимостью к такого рода социализму, который не наносит ни малейшего ущерба материальным интересам капитала. Посредством объявления в 20 тысяч франков в год (так дешево стоят эти господа!), феодалы тяжелой промышленности и банков держат в фактическом подчинении большую картельную газету! И не только ее: у Комите де Форж есть, очевидно, достаточные аргументы, прямые и косвенные, для господ мэров, сенаторов, депутатов, в том числе и социалистических. Вся официальная Франция стоит под диктатурой финансового капитала. В словаре Ларусса эта система называется "демократической республикой".

Господам левым депутатам и газетчикам не только в Изере, а во всех департаментах Франции, казалось, что их мирному сожительству с капиталистической реакцией не будет конца. Они ошибались. Давно изъеденная червоточиной демократия внезапно почувствовала у своего виска дуло револьвера. Как вооружения Гитлера -- грубый материальный факт -- вызвали настоящий переворот в отношениях между государствами, обнаружив тщету и призрачность, так называемого, "международного права", так вооруженные банды полковника Деларока произвели пертурбацию во внутренних отношениях Франции, заставив перестроиться, перекраситься и перегруппироваться все без исключения партии.

Энгельс писал некогда, что государство, в том числе и демократическая республика -- это отряды вооруженных людей, стоящие на защите собственности; все остальное только прикрашивает или маскирует этот факт. Красноречивые защитники "Права", вроде Эррио или Блюма, всегда возмущались таким цинизмом. Но Гитлер, как и Деларок, каждый в своей сфере, снова показали, что Энгельс прав.

Даладье был в начале 1934 года министром-председателем волею всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права: он носил национальный суверенитет в своем кармане, рядом с носовым платком. Но как только отряды Деларока, Морраса и Ко показали, что смеют стрелять и перерезать полицейским лошадям жилы, суверенный Даладье уступил место политическому инвалиду, на которого указали вожди вооруженных отрядов. Таков факт, который несравненно значительнее всей избирательной статистики и которого не вычеркнуть из новейшей истории Франции, ибо он предуказывает будущее.

Конечно, не всякая группа, вооруженная револьверами, способна в любое время, изменить направление политической жизни страны. Лишь те вооруженные отряды, которые являются органами определенных классов, могут при известных условиях сыграть решающую роль. Полковник Деларок и его последователи хотят обеспечить "порядок" от потрясений. А так как порядок во Франции означает господство финансового капитала над средней и мелкой буржуазией и господство буржуазии в целом над пролетариатом и близкими к нему слоями, то отряды Деларока являются попросту вооруженными пикетами финансового капитала.

Мысль эта не нова. Ее можно встретить часто даже на страницах "Попюлер" и "Юманите", хотя впервые она формулирована, разумеется, не ими. Однако, эти издания высказывают только половину правды. Другая, не менее важная половина состоит в том, что Эррио и Даладье, со своими сторонниками, также являются агентурой финансового капитала: иначе радикалы не могли бы быть правительственной партией Франции в течении десятков лет. Если не играть в прятки, то надлежит сказать, что Деларок и Даладье служат одному и тому же хозяину. Это не значит, конечно, что они сами или их методы тождественны. Наоборот. Они неистово враждуют друг с другом, как две специализированные агентуры, у каждой из которых особый секрет спасения. Даладье обещает поддерживать порядок при помощи все той же трехцветной демократии. Деларок считает, что переживший себя парламентаризм должен быть сметен в пользу открытой военно-политической диктатуры. Политические методы антагонистичны, но социальные интересы одни.

Исторической основой антагонизма между Делароком и Даладье -- мы пользуемся этими именами лишь для простоты изложения -- является упадок капиталистической системы, ее неисцелимый кризис, ее загнивание. Несмотря на непрерывные завоевания техники и взрывчатые успехи отдельных отраслей промышленности, капитализм в целом тормозит развитие производительных сил, порождая крайнюю шаткость социальных и международных отношений. Парламентарная демократия неразрывно связана с эпохой свободной конкуренции и свободной международной торговли. Буржуазия могла терпеть свободу стачек, собраний, печати до тех пор, пока производительные силы шли в гору, рынки сбыта расширялись, благосостояние народных масс, хоть отчасти, повышалось, и капиталистические нации могли жить и жить давать другим. Не то теперь. Империалистская эпоха характеризуется, если выключить Советский Союз, застоем или снижением национального дохода, хроническим аграрным кризисом и органической безработицей. Эти явления внутренне присущи нынешнему фазису капитализма, как подагра и склероз -- определенным возрастам человека. Объяснять мировой экономический хаос последствиями последней войны значит обнаруживать безнадежную поверхностность в духе г. Кайо, графа Сфорца и пр. Сама война была ничем иным, как попыткой капиталистических стран обрушить уже надвигавшийся крах на спину противника. Попытка не удалась. Война только углубила явления распада, который в своем дальнейшем развитии подготовляет новую войну.

Как ни плоха французская экономическая статистика, умышленно обходящая проблемы классовых противоречий, но и она не может скрыть явления прямого социального распада. При общем снижении национального дохода, при поистине ужасающем упадке дохода крестьян, при разорении мелкого люда городов, при росте безработицы, предприятия-гиганты, с оборотом свыше 100-200 миллионов в год, делают блестящие дела. Финансовый капитал в полном смысле слова высасывает живую кровь из жил французского народа. Такова социальная основа идеологии и политики "национального единения".

Смягчения и просветы в процессе упадка возможны, даже неизбежны: они сохранят, однако, лишь конъюнктурный характер. Общая же тенденция нашей эпохи непреодолимо толкает Францию, вслед за рядом других стран, к альтернативе: либо пролетариат должен опрокинуть насквозь прогнивший буржуазный порядок, либо капитал, в целях самосохранения, должен заменить демократию фашизмом. На долго ли? На этот вопрос ответит судьба Муссолини и Гитлера.

Фашисты стреляли 6 февраля 1934 года по прямому поручению биржи, банков и трестов. С тех же командных высот Даладье получил приказ сдать власть Думергу. И если радикальный лидер капитулировал -- с тем малодушием, которое вообще характеризует радикалов, -- то именно потому, что в бандах Деларока он узнал отряды своего собственного хозяина. Иначе сказать: суверенный Даладье уступил власть Думергу по той же самой причине, по которой директор "Депеш" и мэр Гренобля отказались разоблачить отвратительную жестокость агентов Комите де Форж.

Переход от демократии к фашизму чреват, однако, опасностью социальных потрясений. Отсюда тактические колебания и разногласия на верхах буржуазии. Все магнаты капитала -- за дальнейшее укрепление вооруженных отрядов, которые могли бы явиться спасительным резервом в час опасности. Но какое место отвести этим отрядам уже сегодня, позволить ли им немедленно перейти в атаку или держать их пока лишь в качестве угрозы, эти вопросы остаются еще не решенными. Финансовый капитал не верит больше в возможность для радикалов вести за собой мелкобуржуазные массы и давлением этих масс удерживать пролетариат в рамках "демократической" дисциплины. Но он не уверен также в способности фашистских организаций, пока еще лишенных настоящей массовой базы, овладеть властью и установить твердый порядок.

Не парламентская риторика, а возмущение рабочих, попытка всеобщей стачки, правда, задушенная в самом начале бюрократией Жуо, впоследствии -- локальные восстания (Тулон, Брести) внушили закулисным руководителям необходимость осторожности. Фашистов слегка одернули, радикалы вздохнули чуть-чуть свободнее. "Тан", который в ряде статей успел уже предложить руку и сердце "молодому поколению", снова открыл преимущества либерального режима, как отвечающего французскому гению. Так установился неустойчивый, переходный, бастардный режим, отвечающий не гению Франции, а закату Третьей республики. В этом режиме наиболее ярко выступают его бонапартистские черты: независимость власти от партий и программ, ликвидация парламентского законодательства посредством исключительных полномочий, возвышение правительства над борющимися лагерями, т.-е. фактически над нацией, в качестве "третейского судьи". Министерства Думерга, Фландена, Лаваля, все три с непременным участием скомпрометированных и униженных радикалов, представляли небольшие вариации одной и той же темы.

С возникновением министерства Сарро, Леон Блюм, проницательность которого имеет два измерения, вместо трех, провозгласил: "последние плоды 6-го февраля разрушены в парламентской плоскости" ("Попюлер", 2 февраля 1936 г.). Вот, что значит тенью щетки чистить тень кареты! Как будто вообще можно упразднить "в парламентской плоскости" давление вооруженных отрядов финансового капитала! Как будто Сарро может не испытывать этого давления и не трепетать перед ним! На самом деле правительство Сарро-Фландена представляет разновидность того же полу-парламентского "бонапартизма", только с некоторым уклоном "влево". Сам Сарро, в ответ на обвинения в принятии им произвольных мер, как нельзя лучше ответил в парламенте: "если мои меры произвольны (arbitraires), то это потому, что я хочу быть арбитром". Этот афоризм не плохо звучал бы даже в устах Наполеона III. Сарро чувствует себя не уполномоченным определенной партии или блока партий у власти, как полагается по законам парламентаризма, а третейским судьей над классами и партиями, как полагается по законам бонапартизма.

Обострение классовой борьбы и особенно открытое выступление вооруженных банд реакции породили не меньший переворот и в среде рабочих организаций. Социалистическая партия, мирно игравшая роль пятого колеса в колеснице Третьей республики, увидела себя вынужденной отречься наполовину от своей картелистской традиции и даже порвать со своим правым крылом ("нео"). В это самое время коммунисты совершили противоположную эволюцию, но с несравненно большим размахом. В течение нескольких лет эти господа бредили баррикадами, завоеванием улиц и проч. (бред этот имел, правда, главным образом литературный характер). Теперь, после 6 февраля 1934 года, поняв, что дело обстоит серьезно, баррикадных дел мастера шарахнулись вправо. Естественный рефлекс перепуганных фразеров как нельзя лучше совпал с новой международной ориентацией советской дипломатии.

Под гнетом опасности со стороны гитлеровской Германии политика Кремля повернула в сторону Франции. Статус-кво -- в международных отношениях! Статус-кво -- в отношении внутреннего режима Франции! Надежды на социалистическую революцию? Химеры! В руководящих кругах Кремля иначе, как с презреньем, вообще не говорят о французском коммунизме. Надо удержать то, что есть, чтоб не стало хуже. Парламентская демократия во Франции немыслима без радикалов: надо, чтоб социалисты поддержали их; надо приказать коммунистам, чтоб они не мешали блоку Блюма с Эррио; если возможно, чтоб и сами примкнули к блоку. Ни потрясений, ни угроз! Таков курс Кремля.

Когда Сталин отрекается от мировой революции, буржуазные партии Франции не хотят ему верить. Напрасно! Слепая доверчивость в политике, конечно, не высокая добродетель. Но и слепое недоверие не лучше. Надо уметь сопоставлять слова с делами и распознавать общую тенденцию развития на протяжении ряда лет. Политика Сталина, определяющаяся интересами привилегированной советской бюрократии, приобрела насквозь консервативный характер. Французская буржуазия имеет все основания доверять Сталину. Тем меньше оснований для доверия у французского пролетариата.

На объединительном конгрессе синдикатов в Тулузе, "коммунист" Ракамон придал политике Народного фронта поистине бессмертную формулировку: "как преодолеть робость радикальной партии"? Как победить страх буржуазии перед пролетариатом? Очень просто: грозные революционеры должны выбросить нож, зажатый меж зубов, напомадить волосы и похитить улыбку у самой привлекательной из одалисок: это и будет Вайян-Кутюрье последней формации. Под напором напомаженных "коммунистов", которые изо всех сил толкали полевевших социалистов вправо, Блюму пришлось снова менять ориентацию, к счастью, в привычном направлении. Так сложился Народный фронт, -- ассоциация страхования радикальных банкротов за счет капитала рабочих организаций.

Радикализм неотделим от франк-масонства, и этим уже сказано все. Во время прений в Палате Депутатов о лигах г. Ксавье Вала напомнил, что Троцкий "запретил" в свое время французским коммунистам участвовать в масонских ложах. Г. Жамми Шмит, кажется, высокий авторитет в этой области, тут же объяснил запрещение несовместимостью деспотического большевизма со "свободным духом". Спорить на эту тему с радикальным депутатом у нас нет основания. Но мы и сейчас считаем не заслуживающим ни малейшего доверия того представителя рабочих, который ищет вдохновения или утешения в пресной масонской религии сотрудничества классов. Картель не случайно дополнялся широким участием социалистов в маскараде лож. Сейчас пришла пора надеть фартушки и раскаявшимся коммунистам! В фартушках, кстати, новообращенным ученикам будет удобнее прислуживать старым мастерам картеля.

Но народный фронт -- говорят нам не без возмущения -- вовсе не картель, а массовое движение. Недостатка в пышных определениях, конечно, нет, но дела они не меняют. Назначение картеля всегда состояло в том, чтоб тормозить массовое движение, направляя его в русло сотрудничества классов. Таково же точно назначение и Народного фронта. Разница между ними та -- и она не маловажна, -- что традиционный картель применялся в сравнительно мирные и устойчивые эпохи парламентарного режима. Теперь же, когда массы нетерпеливы и взрывчаты, необходим более внушительный тормаз, с участием "коммунистов". Совместные собрания, парадные шествия, клятвы, сочетание знамен Коммуны и Версаля, шум, гам, демагогия, -- все служит одной цели: задержать и деморализовать массовое движение.

Оправдываясь в Палате перед правыми, Сарро заявил, что его невинные уступки Народному фронту представляют собою ни что иное, как предохранительный клапан режима. Эта откровенность могла показаться неосторожной. Но она была награждена бурными аплодисментами крайне левой. Значит, у Сарро не было оснований стесняться. Во всяком случае ему удалось, может быть и не вполне сознательно, дать классическое определение Народного фронта: предохранительный клапан против массового движения. Г. Сарро вообще везет на афоризмы!

Внешняя политика есть продолжение внутренней. Отказавшись полностью от точки зрения пролетариата, Блюм, Кашен и Ко усваивают -- под маской "коллективной безопасности" и "международного права" -- точку зрения национального империализма. Они подготовляют ту же точно политику пресмыкательства, какую они вели в 1914-1918 г.г., только с прибавлением: "для защиты СССР". Между тем в течение 1918-1923 г.г., когда советской дипломатии тоже приходилось немало лавировать и заключать соглашения, ни одна из секций Коминтерна не могла даже помыслить о блоке со своей буржуазией! Разве это одно -- не достаточное доказательство искренности отречения Сталина от мировой революции?

По тем же побуждениям, по каким нынешние вожди Коминтерна прильнули к сосцам "демократии" в период ее агонии, они открыли светозарный облик Лиги Наций, когда у нее началась уже предсмертная икота. Так создалась общая с радикалами и Советским Союзом платформа внешней политики. Внутренняя программа Народного фронта состряпана из общих мест, которые поддаются не менее свободному толкованию, чем женевский ковенант. Общий смысл программы: все оставить по старому. Между тем массы не хотят больше старого: в этом и состоит ведь суть политического кризиса.

Разоружая пролетариат политически, Блюмы, Поль Форы, Кашены, Торезы больше всего озабочены тем, чтоб он не вооружился физически. Агитация этих господ ничем не отличается от поповских проповедей о преимуществе нравственного начала. Энгельс, учивший, что проблема государственной власти есть проблема вооруженных отрядов, Маркс, относившийся к восстанию, как к искусству, представляются нынешним депутатам, сенаторам и мэрам Народного фронта чем то вроде средневековых варваров. "Попюлер" в сотый раз печатает фигуру голого рабочего с подписью: "Вы убедитесь, что наши голые кулаки более солидны, чем все ваши кастеты". Какое великолепное презрение к военной технике. Даже абиссинский негус держится на этот счет более прогрессивных взглядов. Перевороты в Италии, Германии, Австрии для этих людей как бы не существовали. Перестанут ли они воспевать "голые кулаки", когда Деларок наденет на них самих ручные кандалы? Моментами почти жалеешь, что этого опыта нельзя произвести отдельно для господ вождей, не задевая масс!

Под углом зрения буржуазного режима в целом Народный фронт представляет собою эпизод соперничества между радикализмом и фашизмом за внимание и милость крупного капитала. Своим театральным братаньем с социалистами и коммунистами, радикалы хотят доказать хозяину, что дело режима вовсе не так плохо, как утверждают справа; что угроза революции вовсе не так велика; что даже Вайян-Кутюрье сменил нож на ошейник; что через ручных "революционеров" можно дисциплинировать рабочие массы и, следовательно, спасти парламентскую систему от крушения.

Не все радикалы одинаково верят в этот маневр; наиболее солидные и влиятельные, во главе с Эррио, предпочитают занимать выжидательную позицию. Но и они в конце концов не могут предложить ничего другого. Кризис парламентаризма есть прежде всего кризис доверия избирателей к радикализму. До тех пор, пока не открыто средство омоложения капитализма, нет и не может быть рецепта спасения радикальной партии. Ей предоставлено выбирать лишь между разными вариантами политической гибели. Даже относительный успех ее во время предстоящих выборов не отвратит и даже не отсрочит надолго ее крушения.

Вожди социалистической партии, самые беззаботные политики Франции, не утруждают себя социологией Народного фронта: из бесконечных монологов Леона Блюма никто ничему не может научиться. Что касается коммунистов, чрезвычайно гордых своей инициативой в деле сотрудничества с буржуазией, то они изображают Народный фронт, как союз пролетариата со средними классами. Какая пародия на марксизм! Радикальная партия вовсе не есть партия мелкой буржуазии. Она не есть также "блок средней и мелкой буржуазии", по нелепому определению московской "Правды". Средняя буржуазия не только экономически, но и политически эксплоатирует мелкую, а сама является агентурой финансового капитала. Называть иерархические, основанные на эксплоатации политические отношения нейтральным именем "блока" значит издеваться над действительностью. Кавалерист не есть блок между человеком и лошадью. Если партия Эррио-Даладье корнями уходит в мелкобуржуазные, отчасти даже рабочие массы, то только для того, чтобы усыплять и обманывать их в интересах капиталистического порядка. Радикалы -- демократическая партия французского империализма, -- всякое другое определение есть ложь.

Кризис капиталистической системы разоружает радикалов, отнимая у них традиционные ресурсы убаюкиванья мелкой буржуазии. "Средние классы" начинают чувствовать, если не понимать, что жалкими реформами спасти положения нельзя, что нужна смелая ломка существующего строя. Но радикализм и смелость -- это вода и огонь. Фашизм питается прежде всего возрастающим недоверием мелкой буржуазии к радикализму. Можно сказать без преувеличения, что политическая судьба Франции в ближайший период сложится в значительной степени в зависимости от того, как будет ликвидирован радикализм, и кто овладеет его наследством, т.-е. влиянием на мелкобуржуазные массы: фашизм или партия пролетариата.

Элементарная истина марксистской стратегии гласит, что союз пролетариата с мелким людом городов и деревень осуществим только в непримиримой борьбе с традиционным парламентским представительством мелкой буржуазии. Чтоб привлечь крестьянина на сторону рабочего, надо оторвать крестьянина от радикального политикана, который подчиняет крестьянина финансовому капиталу. В противоположность этому Народный фронт, заговор рабочей бюрократии с худшими политическими эксплоататорами средних классов, способен лишь убить веру масс в революционный путь и толкнуть их в объятия фашистской контр-революции.

Трудно поверить, но политику Народного фронта некоторые циники пытаются оправдать ссылками на Ленина, который-де доказывал, что нельзя обойтись "без компромиссов", и, в частности, без соглашений с другими партиями. Издевательство вождей нынешнего Коминтерна над Лениным стало правилом; они топчут ногами все учение строителя большевистской партии, а затем ездят в Москву поклоняться его мавзолею.

Ленин начинал свою работу в царской России, где не только пролетариат и крестьянство, не только интеллигенция, но и широкие круги буржуазии стояли в оппозиции к старому режиму. Еслиб политика народного фронта вообще могла быть оправдана, то, казалось бы, прежде всего в стране, которая не проделала еще своей буржуазной революции. Господа фальсификаторы сделали бы, однако, неплохо, еслиб указали, на каком этапе, когда и в каких условиях большевистская партия строила в России подобие Народного фронта? Пусть напрягут свое воображение и пороются в исторических документах!

Большевики заключали с революционными мелкобуржуазными организациями практические соглашения, например, для совместного нелегального транспорта революционной литературы, иногда -- для совместного устройства уличной демонстрации, иногда -- для отпора черной сотне. Во время выборов в Государственную Думу они прибегали в известных условиях к избирательным блокам с меньшевиками или с социалистами-революционерами на второй ступени. Вот и все! Ни общих "программ", ни общих учреждений, ни отказа от критики временных союзников. Такого рода эпизодические, ограниченные строго конкретными целями, соглашения и компромиссы, -- о них и только о них говорил Ленин! -- не имеют ничего общего с Народным фронтом, который представляет собою конгломерат разнородных организаций, длительный союз разных классов, связанных на целый период -- и какой период! -- общей программой и общей политикой, -- политикой парадов, декламации и пускания пыли в глаза. При первом серьезном испытании Народный фронт распадется на куски и все его составные части дадут глубокие трещины. Политика Народного фронта есть политика измены.

Правило большевизма в вопросе о блоках гласило: врозь идти, вместе бить! Правило вождей нынешнего Коминтерна: идти вместе, чтоб быть битыми врозь. Пусть же эти господа держатся за Сталина и Димитрова, но потрудятся оставить в покое Ленина!

Нельзя без возмущения читать заявления хвастливых вождей, будто Народный фронт "спас" Францию от фашизма; на самом деле это значит лишь, что взаимные подбадривания "спасли" перепуганных героев от преувеличенного страха. Надолго ли? Между первым восстанием Гитлера и его приходом к власти протекло десятилетие, отмеченное частыми приливами и отливами. Германские Блюмы и Кашены тоже не раз провозглашали в то время свою "победу" над национал-социализмом. Мы им не верили, и не ошиблись. Этот опыт ничему, однако, не научил французских кузенов Вельса и Тельмана. Правда, в Германии коммунисты не участвовали в Народном фронте, объединявшем социалдемократию с буржуазной левой и католическим центром ("союз пролетариата со средними классами"!). В тот период Коминтерн отвергал даже боевые соглашения рабочих организаций против фашизма. Результаты известны. Самое горячее сочувствие Тельману, как пленнику палачей, не может помешать нам сказать, что его политика, т.-е. политика Сталина, сделала для победы Гитлера больше, чем политика самого Гитлера. Вывернувшись наизнанку, Коминтерн применяет теперь во Франции достаточно знакомую политику германской социалдемократии. Неужели же так трудно предвидеть результаты?

Предстоящие парламентские выборы, каков бы ни был их исход, сами по себе не внесут серьезных изменений в обстановку: избирателям в конце концов предоставлено выбирать между арбитром типа Лаваля и арбитром типа Эррио-Даладье. Но так как Эррио мирно сотрудничал с Лавалем, а Даладье поддерживал обоих, то разница между ними, если измерить ее масштабом поставленных историей задач, совершенно ничтожна.

Думать, что Эррио-Даладье способны объявить войну "двум стам семействам", которые управляют Францией, значит бесстыдно дурачить народ. Двести семейств не висят в воздухе, а представляют органическое увенчание системы финансового капитала. Чтоб совладать с 200 семейств, надо опрокинуть экономический и политический режим, в поддержании которого Эррио и Даладье заинтересованы не менее, чем Фланден и Деларок. Дело идет не о борьбе "нации" против немногих магнатов, как изображает "Юманите", а о борьбе пролетариата против буржуазии, о классовой борьбе, которая может быть разрешена только революцией. Главной помехой на этом пути стал штрейкбрехерский заговор вождей Народного фронта.

Как долго будут еще во Франции чередоваться полупарламентские, полубонапартистские министерства, и через какие вообще конкретные этапы пройдет в ближайший период страна, сказать заранее нельзя. Это зависит от мировой и национальной экономической конъюнктуры, от международной обстановки, от положения в СССР, от степени устойчивости итальянского и германского фашизма, от хода событий в Испании, наконец, -- и это не последний по важности фактор, -- от проницательности и активности передовых элементов французского пролетариата. Конвульсии франка могут приблизить развязку. Более тесное сотрудничество Франции с Англией способно отдалить ее. Агония "демократии" может во всяком случае затянуться во Франции значительно дольше, чем длился в Германии предфашистский период Брюнинга-Папена-Шлейхера; но она не перестает от этого быть агонией. Демократия будет сметена. Вопрос только: кем?

Борьба против "200 семейств", против фашизма и войны -- за мир, хлеб, свободу и прочие прекрасные вещи -- есть либо ложь, либо борьба за низвержение капитализма. Проблема революционного завоевания власти стоит перед трудящимися Франции не как отдаленная цель, а как задача открывшегося периода. Между тем социалистические и коммунистические вожди не только отказываются от революционной мобилизации пролетариата, но изо всех сил противодействуют ей. Братаясь с буржуазией, они травят и изгоняют большевиков. Такова сила их ненависти к революции и страха перед ней. Худшую роль играют в этих условиях те псевдо-революционеры, типа Марсо Пивера, которые обещают опрокинуть буржуазию, -- но не иначе, как с разрешения Леона Блюма! Весь ход французского рабочего движения за последние 12 лет поставил в порядок дня задачу создания новой революционной партии.

Гадать о том, предоставят ли события "достаточно" времени для ее формирования, значит предаваться самому бесплодному из всех занятий. Рессурсы истории в области различных вариантов, переходных форм, этапов, ускорений и замедлений, совершенно неисчерпаемы. Фашизм может под влиянием экономических трудностей выступить преждевременно и потерпеть поражение. Это означало бы длительную отсрочку. Наоборот, из осторожности он может слишком долго занимать выжидательную позицию и тем самым дать новые шансы революционным организациям. Народный фронт может разбиться о свои противоречия раньше, чем фашизм окажется способен открыть генеральное сражение: это означало бы период перегруппировок и расколов в рабочих партиях и быстрого сплочения революционного авангарда. Самочинные движения масс, по типу Тулона и Бреста, могут получить широкий размах и создать надежную опору для революционного рычага. Наконец, даже победа фашизма во Франции, теоретически не исключенная, вовсе не должна означать его воцарение на тысячу лет, как пророчит Гитлер, ни даже обеспечить ему тот срок, в течение которого держится Муссолини. Начавшись в Италии или в Германии, сумерки фашизма скоро перенеслись бы и на Францию. В этом варианте, наименее благоприятном, строить революционную партию значит приближать час реванша. Мудрецы, которые от неотложной задачи отделываются словами: "условия не созрели", обнаруживают лишь, что они сами не созрели для условий.

Марксистам Франции, как и всего мира, приходится начинать в известном смысле сначала, но на несравненно более высокой исторической ступени, чем их предшественникам. Падение Коммунистического Интернационала, более постыдное, чем падение социалдемократии в 1914 году, на первых порах чрезвычайно затрудняет продвижение вперед. Вербовка новых кадров совершается медленно, в жестокой борьбе с единым фронтом реакционной и патриотической бюрократии внутри рабочего класса. С другой стороны, именно эти трудности, которые не случайно обрушились на пролетариат, представляют важное условие для правильного отбора и крепкого закала первых отрядов новой партии и нового Интернационала.

Только совсем незначительная часть кадров Коминтерна начала свое революционное воспитание с начала войны, до Октябрьского переворота. Все эти элементы, почти без единого исключения, находятся сейчас вне Коминтерна. Следующий слой примкнул уже к победоносной Октябрьской революции: это легче. Но и из этого второго набора сохранилась лишь ничтожная часть. Подавляющее большинство нынешних кадров Коминтерна примкнуло не к большевистской программе, не к революционному знамени, а к советской бюрократии. Это не бойцы, а послушные чиновники, адъютанты, мальчики для поручений. Оттого так бесславно загнивает Третий Интернационал в исторической обстановке, богатой грандиозными революционными возможностями.

Четвертый Интернационал поднимается на плечах трех своих предшественников. Он подвергается ударам с фронта, с флангов и с тыла. Карьеристам, трусам, филистерам в этих рядах искать нечего. Неизбежный в начале процент сектантов и авантюристов отсеивается по мере роста движения. Пусть педанты и скептики пожимают плечами по поводу "маленьких" организаций, издающих "маленькие" газеты и бросающих вызов всему миру. Серьезные революционеры презрительно пройдут мимо педантов и скептиков. Октябрьская революция тоже начинала некогда с детских башмакови

Могущественные русские партии социалистов-революционеров и меньшевиков, составлявшие "народный фронт" с кадетами, в течение немногих месяцев рассыпались в прах под ударами "кучки фанатиков" большевизма. Бесславной смертью погибли затем под ударами фашизма германская социалдемократия, германская компартия и австрийская социалдемократия. Эпоха, которая надвинулась вплотную на европейское человечество, выметет без остатка из рабочего движения все двусмысленное и гнилое. Все эти Жуо, Ситрины, Блюмы, Кашены, Вандервельды, Кабалеро, -- только призраки. Секции Второго и Третьего Интернационалов бесславно сойдут со сцены одна за другой. Новая великая перегруппировка в рабочих рядах неизбежна. Молодые революционные кадры обрастут плотью и кровью. Победа мыслима лишь на основе методов большевизма.

Л. Троцкий.
28 марта 1936 года.

По столбцам "Правды".

Подводя все новые и новые итоги так называемой "проверке партийных документов", "Правда" отдает предпочтение закулисной чистке над открытой. Оказывается, что "многие из замаскированных врагов сумели обмануть комиссии по чистке и местами даже проходили чистку под аплодисменты". Это значит другими словами, что многие подозрительные по оппозиции пользовались симпатиями своих организаций и у назначенных сверху комиссий не было повода для исключения. Зато при закулисной проверке "изучение состава партии было более глубоким и всесторонним, чем при чистке". ("Правда", 22 марта). Не мудрено: просвечивание производилось при помощи аппаратуры ГПУ.

* * *

Мимоходом узнаем из "Правды", что на одном из заводов Челябинска "на 103 коммуниста приходится 318 исключенных в разное время членов партии". Другими словами, исключено в три раза больше, чем осталось. Челябинский завод вряд ли представляет редкое исключение. Во всяком случае на примере его ясно видно, как живет эта несчастная правящая "партия"!

* * *

"Правда" разоблачает секретаря Успенского райкома Азовско-Черноморского края: "его предложения на заседаниях райкома, -- а он их вносит по каждому вопросу, -- возражений не встречают, потому что он не терпит возражений". Какой ужас! Какое вопиющее нарушение демократии! Салтыков написал некогда историю города Глупова, где изобразил порядки всей царской монархии. Заметка об Успенском райкоме звучит, как невольная сатира на режим. Успенского секретаря зовут Саут. Но если вместо района поставить СССР, а Саута заменить Сталиным, то весь остальной текст можно оставить без изменений.

* * *

Молотов окончательно выравнял фронт. Со времени ликвидации "третьего периода" Молотов находился, как известно, в полуопале. Его называли, правда, среди прирожденных вождей, но не всегда, ставили обычно после Кагановича и Ворошилова, и часто лишали инициалов, а в советском ритуале все это признаки большой политической важности. Когда к Молотову прибывали какие-либо делегации, то ему разрешалось принимать их не иначе, как имея ошую Рудзутака и одесную Чубаря. С своей стороны, Молотов хоть и воздавал необходимую хвалу вождю, но всего два-три раза на протяжении речи, что в атмосфере Кремля звучало, почти как призыв к низвержению Сталина. Но с конца прошлого года наметился, с божьей помощью, благополучный поворот. Молотов выравнял фронт. Он произнес за последние недели несколько панегириков Сталину, которые самого Микояна заставили пожелтеть от зависти. В возмещение Молотов получил свои инициалы, имя его значится на втором месте, и сам он именуется "ближайшим соратником".

Все хорошо, что хорошо кончается. Но по человечеству надо признать, что Молотову не легко было изнасиловать себя. Он все-таки слишком хорошо знает Сталина с давних пор, чтоб ставить его на один уровень с Лениным, как он сделал это в своей низкопробной речи перед делегатами советской Грузии. Но в конце концов не нам заботиться о человеческом достоинстве Молотова. У нас есть другие заботы.

* * *

На курсах пропагандистов в Кременчуге, по инициативе пропагандиста Потеляко, провели дискуссию "о возможности построения коммунизма в отдельной стране", причем Потеляко "отстаивал троцкистские установки". Несмотря на протесты отдельных коммунистов (очевидно, самого корреспондента "Правды"), "Потеляко оставался на работе -- продолжал читать свои лекции".

Зато после корреспонденции в "Правде" Потеляко, надо думать, не только отстранен от лекций, но и подвергнут всем необходимым внушениям со стороны известного теоретика Ягоды.

* * *

Новоселецкий, получивший в украинском Коммунистическом Институте журналистики "звание лучшего газетчика", по прибытии на место новой работы, напечатал в редактируемой им газете "троцкистскую, контр-революционную статью", за что исключен из партии (и, конечно, арестован). Этот эпизод очень ярко свидетельствует о приливе оппозиционной дерзости. Отмечаем с удовольствием.

* * *

Объясняя необходимость бдительности по отношению к "троцкистам", "Правда" разрешилась ярким образом, который достоин воспроизведения: "классовый враг в своей предсмертной агонии (бывает очевидно агония и не предсмертная) не сдается. Он идет на все козни, на все пакости, в особенности когда усыпляется бдительность по отношению к нему". Таким образом, классовый враг страшен не тогда, когда он в расцвете сил и с оружием в руках отстаивает свои привилегированные позиции, -- нет, он становится особенно опасен "в своей предсмертной агонии". Светлейший князь Потемкин сказал в аналогичном случае литератору Фонвизину: "умри, Денис, ты лучше не напишешь".

* * *

"Правда" от 30 декабря 1935 года с негодованием сообщала о том, что в югославских тюрьмах революционеры подвергаются пыткам. Она забыла прибавить, что югославские революционеры подвергаются пыткам и в тюрьмах Сталина.

* * *

Из беседы с советским сановником.

(Не из "Правды", но зато правда).

-- Почему вы все так бесстыдно льстите ему?

-- Что-ж поделаешь, если он это любит?

А.

Самые острые блюда еще впереди!

В очерке тов. Цилиги "Борьба за выезд" ("Бюллетень Оппозиции", # 49) рассказывается о тех пытках, которым ГПУ подвергало какого-то моряка, требуя от него признания его участия в "несуществующем заговоре против Сталина". Моряка оставили в покое только тогда, когда он "наполовину сошел с ума". Факт этот заслуживает самого серьезного внимания.

Целая серия публичных политических процессов в СССР показала, с какой готовностью некоторые подсудимые возводят на себя преступления, каких они явно не совершали. Эти подсудимые, как бы играющие на суде затверженную роль, отделываются очень легкими, иногда заведомо фиктивными наказаниями. Именно в обмен на такую снисходительность юстиции они и дают свои "признания". Для чего, однако, фальшивые самооговоры нужны властям? Иногда для того, чтоб подвести под удар третье лицо, заведомо не причастное к делу; иногда, чтобы прикрыть свои собственные преступления, вроде ничем не оправдываемых кровавых репрессий; наконец для того, чтобы создать благоприятную обстановку для бонапартистской диктатуры.

В свое время мы, на основании официальных материалов, показали, что в подготовке убийства Кирова прямое и явное участие принимали: Медведь, Ягода и Сталин. Ни один из них, вероятно, не хотел гибели Кирова. Но все они играли его головой, пытаясь создать на подготовке террористического акта амальгаму -- с "участием" Зиновьева и Троцкого.

Показания Зиновьева на процессе имели явно уклончивый характер, явившийся результатом предварительного соглашения между обвинителями и обвиняемым: очевидно, только под этим условием Зиновьеву было обещано сохранение жизни.

Вынуждение от подсудимого фантастических показаний против себя самого, чтоб рикошетом ударить по другим, давно уже стало системой ГПУ, т.-е. системой Сталина.

Зачем, однако, понадобилось в 1930 году инсценировать покушение на Сталина? И почему к этому делу оказался привлечен моряк? У нас нет на этот счет никаких сведений, кроме нескольких строк в статье тов. Цилиги. Но мы все же рискуем высказать гипотезу.

В 1929 году автор этих строк был выслан в Турцию. Вскоре его посетил в Константинополе Блюмкин и -- поплатился за это посещение головой. Расстрел Сталиным Блюмкина произвел в свое время гнетущее впечатление на многих коммунистов, как в СССР, так и в других странах. Заграницей создался тем временем центр большевиков-ленинцев, начали выходить Бюллетень и издания на иностранных языках. В этих условиях "покушение" нужно было Сталину до зарезу, особенно такое покушение, нити которого вели бы заграницу, и к которому можно было бы привлечь Блюмкина, т.-е. точнее тень его. Для этой цели моряк мог очень хорошо пригодиться, особенно если он совершал рейсы между советским портом и Константинополем. Моряк мог быть арестован случайно, -- за неосторожный разговор, за чтение нелегальной литературы, наконец, просто за контрабанду: мы ведь ничего не знаем об этом моряке. Ему грозили, может быть, годы тюрьмы. Но изобретательный Ягода обещал ему свободу и всякие другие премии, если он даст показание, что Блюмкин по поручению Троцкого, вовлек его в заговор против Сталина. Еслиб дело выгорело, тогда высылка Троцкого и расстрел Блюмкина оказались бы перекрыты одним ударом. Но вот беда: моряк "наполовину сошел с ума".

Наша гипотеза -- только гипотеза. Но она вполне отвечает нравственной природе Сталина и методам его политики. "Этот повар, -- предупреждающе говорил Ленин о Сталине, -- будет готовить только острые блюда". Но сам Ленин не мог, конечно, предвидеть в феврале 1921 года, когда сказаны были эти слова, той дьявольской кухни, которую Сталин соорудит на костях большевистской партии.

Сейчас у нас 1936 год. Методы Сталина те же. Политические опасности перед ним возросли. Техника Сталина и Ягоды обогатилась опытом нескольких неудач. Не будем себе поэтому делать никаких иллюзий: самые острые блюда еще впереди!

Л. Т.

Из СССР

Гибель Солнцева.

Мы давно беспокоились о Солнцеве. Недавние письма приносят нам тяжелую весть о его гибели. -- Молодой еще (ему было не больше 35 лет), Солнцев принадлежал к числу самых одаренных, верных и авторитетных большевиков-ленинцев. Вернувшийся из командировки в С. Ш. в 1927-1928 г.г., куда он ездил, кажется, с Пятаковым, он вскоре был арестован, послан в изолятор на 3 года, получил затем прибавку в 2 г., отбыл этот срок в Верхнеуральске, затем был освобожден после массовой голодовки оппозиционеров против повторных, автоматических "приговоров" к новой изоляции и сослан не то в северную часть Урала, не то в Западную Сибирь (точно не могу припомнить место), в совсем глухое местечко, где он оказался совершенно один, разумеется, обреченный на полную безработицу. Письма к нему почти не доходили, письма от него доходили к друзьям в пропорции: одно из трех-четырех. Жена его и ребенок были сосланы в Минусинск, -- изобретательные бюрократы еще пытались сломить борца ломкой его личной жизни. В середине 1935 года Солнцева вновь арестовывают в ссылке, где его политическая бездеятельность не могла не быть полной. Ему дают новый приговор: 5 лет изоляции, на который он немедленно отвечает смертельной голодовкой. На 18-ый день голодовки ему сообщают, что приговор отменен. Близится смерть и палачам становится "неловко". Ведь -- узнают! Солнцеву дают ссылку в Минусинск, т.-е. возможность увидать жену и сына. Не поправившись, он отправляется в путь -- этапом, с конвоем, с уголовными, в арестантских вагонах, по вонючим пересыльным тюрьмам старого режима. По пути, в Новосибирске его приходится срочно оперировать. У него воспаление среднего уха, и он умирает на больничной койке (январь 1936 г.).

Нельзя передать словами значение этой утраты для русских коммунистов. Облик погибшего придется восстанавливать, память о нем мы сохраним. Как теоретик, как образцовый, кристально-чистый человек, как непримиримый пролетарский революционер, сумевший годами все выдержать и пожертвовать всем, Солнцев оставил у всех его знавших неизгладимое воспоминание. Мы, в России, считали его быть может и первым из наших молодых, будущих вождей.

Пишущий эти строки не любит преувеличений и знает цену словам -- и он знает, что Солнцева переоценить нельзя было.

Замучили. Они -- тоже его знали и по своему -- оценили.

Василий Федорович Панкратов.

В. Ф. Панкратов -- один из самых преданных и пользующихся громадным авторитетом русских оппозиционеров. Бывший матрос балтийского флота, участник революции в Кронштадте, делегат от Кронштадтского Совета к Керенскому, участник гражданской войны, крупный работник ЧК и ГПУ, оппозиционер с 1923 года, заместитель председателя закавказской коллегии ГПУ, арестованный как большевик-ленинец в 1928 г., он получил 3 года изолятора. По окончании срока, в Верхне-Уральске, ввиду стойкости характера, получил прибавку в 2 года. В 1933 году освобожден и сослан в Оренбург, где находилась в ссылке его жена, Елизавета Сенатская, фактически беспартийная, сосланная исключительно за то, что она жена Панкратова. В Оренбурге Панкратов работал экономистом Заготзерно, быстро завоевав себе доверие руководителей учреждения как преданный и образцовый сотрудник. Его арестовали после дела Кирова, без малейшего повода к новым репрессиям, если не считать, разумеется, "законным" поводом, верность убеждениям. Панкратов пробыл четыре-пять месяцев в полнейшей изоляции. Беременная жена за это время не имела от него абсолютно никаких сведений. Позже узнали: Панкратов вновь в Верхнеуральском изоляторе на пять лет, после совершенно чудовищного и мучительного следствия, о котором нам здесь нельзя говорить. Недавно находился в изоляторе в общей камере с Л. Б. Каменевым, Смилгой и Слепковым.

Имя Панкратова должно стать широко известным пролетарским революционерам, как имя одного из самых ценных и мужественных представителей Октябрьских традиций в СССР, жизнь которого надо защищать от сталинских душителей.

Ладо Думбадзе.

Л. Думбадзе, старый грузинский большевик, участник гражданской войны, контужен на фронте, не раз арестовывался, бывал в изоляторах и ссылках. Получив в 1934 году длительный срок изоляции, как большевик-ленинец и посланный в Суздаль, в изолятор, он тяжело заболел. Тюремный режим вызвал крайнее обострение последствий контузии, полученной на фронте. Думбадзе постепенно стал терять способность владеть обеими руками. Товарищам по камере приходилось его одевать, кормить и т. д. Приехавшая тюремная комиссия ГПУ, во главе с Андреевой, обещала ему устроить лечение, вследствие чего его вскоре перевели в Бутырскую больницу, в которой, по техническим причинам, не оказалось возможным его лечить. Тогда начались его мытарства. Полу-парализованного ветерана перебрасывают -- в каких условиях! -- из ссылки в тюрьму, из тюрьмы в ссылку, привозят в необорудованные больницы, бросают неожиданно на произвол судьбы. В феврале-марте 1936 года он оказывается в ссылке в Сарапуле, одинок -- товарищей там нет, так что, никто не может ему помочь даже одеться или раздеться; без средств (ГПУ выдает "пособие" по-безработице ви 40 рублей в месяц, когда кило хлеба стоит 1 руб., а угол в комнате у обывателей не меньше 30 рублей), беспомощный, разбитый прогрессирующей болезнью.

По ссылке ходило трагическое его письмо, написанное детским почерком, палочками.

Если не подымется с разных мест всего мира голос передовых представителей рабочего класса, требующий для ветерана Октябрьской революции, Ладо Думбадзе, быстрого лечения и возможности жить по-человечески, хотя бы в стенах бюрократических тюрем, то наш товарищ обречен на скорую гибель.

Михаил Бодров.

Московский рабочий, красноармеец во время гражданской войны, большевик-ленинец. В начале 1928 года, после ссылки Л. Д. Троцкого в Алма-Ата, тов. М. Бодров был направлен организацией в Алма-Ата для поддержания связи Л. Д. Троцкого с Москвой. Приняв облик уральского крестьянина, отпустив бороду, с соответствующими бумагами, М. Бодров обзавелся лошадьми и повозкой и в качестве ямщика ездил из Алма-Ата до ближайшей железнодорожной станции (г. Фрунзе, двести с лишним верст) и обратно. В очень трудных условиях тов. Бодров проявил большую выдержку, хладнокровие и ловкость. Великолепно справившись со своей задачей, он обеспечил связь Л. Д. Троцкого с Москвой на наиболее трудном участке. Продержавшись около года, тов. Бодров был арестован в связи с другим "делом", но был "разоблачен" и как ямщик. Просидев много месяцев в разных тюрьмах, тов. М. Бодров был затем сослан. Арестованный снова, он просидел три года (1931-1934) в Верхнеуральском изоляторе. Ныне находится в ссылке, по другим сведениям, направлен в концлагерь.

Григорий Стопалов.

В 1917 г. вступил в партию, и еще будучи гимназистом принимал активное участие в революционной борьбе на Украине. Во время гражданской войны работал на Украине, в частности в подполье у Деникина.

С 1923 г. большевик-ленинец, т. Г. Стопалов окончил Институт "красной профессуры". Отличный экономист, автор ряда научных работ, Г. Стопалов является одним из наиболее выдающихся молодых оппозиционеров. Ряд программных и др. важных документов основного ядра б.-л. в Верхне-Уральском изоляторе принадлежат перу тов. Стопалова.

Отбыв три года заключения -- 1929-1932 -- в изоляторе, тов. Г. Стопалов не успел и обосноваться на новом месте, в ссылке, как его снова арестовали и снова отправили на три года в изолятор.

В 1933 году в изолятор была заключена и жена тов. Стопалова, тов. Лемберская, активная оппозиционерка, член партии со времени гражданской войны, бывшая преподавательница партшколы.

В Оренбургской ссылке.

В Оренбургской ссылке сейчас находится ряд замечательных товарищей коммунистов-оппозиционеров (б.-л.): Б. М. Эльцин, старый большевик, Лида Свалова, Я. Беленький, Я. Бык, В. М. Черных, Ф. А. Упштейн, Леонид Гиршек. В прошлом году были заключены в концлагери, взятые из ссылки, Б. И. Ляховицкий и А. С. Санталов. Все эти товарищи преданные, твердые, убежденные коммунисты-оппозиционеры, некоторые из них крупные кадровики. В ссылках и тюрьмах уже выковались замечательные, преданные, глубоко-убежденные революционеры, выдерживающие с поразительной стойкостью систематическое удушение.

После дела Кирова, были арестованы и посланы в изоляторы на длительные сроки недавно вышедшие из изоляторов В. Ф. Панкратов (отбыл 5 лет; получил опять 5 лет; жена с ребенком сосланы в Астрахань) и Х. М. Певзнер (отбыл 4 года, получил новых 5).

Здесь находятся или недавно находилось также несколько десятков ссыльных "троцкистов", бывших оппозиционеров, давно капитулировавших или имеющих еще второстепенные разногласия с правящей группой. Назовем: Мдинерадзе (профессор философии), Б. Д. Прозоров (преподаватель истории из Днепропетровска), Казначеев (в декабре 1935 года кончил срок ссылки, после концлагеря, ныне -- 4-ый месяц опять арестован), Димитриев (преподаватель истории в вузах Иваново-Вознесенска, ныне послан в концлагерь), Юдин, Радин, М. Р. Сорокина (недавно кончила ссылку, освобождена), Соловян, Червонобородов. Все они -- называют себя сторонники генеральной линии партиии

Из "правых коммунистов": И. Г. Бочаров (недавно получил минус 15; после отбытия 3-летней ссылки).

Из меньшевиков: Г. Д. Кучин, Гольдберг, эстонец Зоммер, приехавший из изолятора и недавно арестованный опять (вероятно поедет в концлагерь). Нескольков с.-р. Из с.-р., здесь скончался более года тому назад член ЦК -- Герштейн, получивший в день кончины разрешение ехать на лечение в Казань. Несколько социалистов осуждены на повторную ссылку из "минуса" за то, что послали в свое время, разумеется, не без хотя бы молчаливого согласия властей, во французские социалистические и коммунистические газеты письма, приветствующие единый фронт.

Из грузинских с.-д., старик Рамишвили.

Из анархистов: А. А. Инаун, Корнилов (ныне окончил ссылку), П. Соколов. -- Инаун обошел за десяток лет почти все концлагери СССР. -- Соколов, ленинградский рабочий маляр, сосланный за знакомство со студентами.

Представлены также коммунисты из национальных меньшинств и сионисты. В политической ссылке подавляющее большинство рабоче-коммунистической публики, в том числе "генеральщики", то-есть бывшие оппозиционеры, "сторонники генеральной линии", арестованы за "неосторожные" разговоры. Из, примерно, 150 ссыльных Оренбурга, они составляют около сотни. Публика малоразвитая, пассивная.

Здесь также находятся больше тысячи ленинградцев, сосланных в административном порядке после дела Кирова. Среди них -- множество женщин, стариков, детей.

Виктор Серж.

12 апреля выехал из Москвы в Бельгию наш товарищ Виктор Серж, известный, талантливый французский писатель, гражданин СССР, освобожденный после 3-летней ссылки. Примкнувший к оппозиции в 1923 г. в Западной Европе, во французской и австрийской КП, исключенный из ВКП(б) в 1928 г., арестованный тогда же и освобожденный вследствие энергичных протестов французских литературных и рабочих кругов, тов. Серж с того времени, живя в Ленинграде, отходит от активного участия в политической жизни и посвящает себя литературной работе. Вскоре появляется в Париже и Мадриде ряд его книг по истории и литературе ("Год I-ый Русской Революции", "Люди в Тюрьме", "Завоеванный Год", "Литература и Революция").

В СССР Виктор Серж, за верность своим убеждениям, подвергается бойкоту, бытовой травле, жертвой которой становятся главным образом его близкие, которых шельмуют, судят, которым отказывают в паспортах и т. д. С 1928 года тов. Серж требует для себя и тяжело заболевшей жены заграничных паспортов; ему в этом систематически отказывают. В 1933 году он арестовывается одновременно со своими друзьями Ш. А. Генкиной (жена оппозиционера М. А. Полевого, сосланного во Фрунзе), Н. М. Алмаз (сосланная в Астрахань) и с родственницей Анитой Русаковой -- и после 3-месячного пребывания во внутренней тюрьме ГПУ в Москве ссылается на 3 года в Оренбург.

Усиленная кампания за его освобождение и выезд из СССР ведется за-границей.

В итоге, после трехлетней кампании, т. Серж с семьей выезжает, наконец, заграницу. Мы не знаем еще точно на каких условиях его выпустили, выслан ли он и пр. Добиться для тов. Виктора Сержа визы в одну из европейских стран оказалось делом очень трудным. Бельгия согласилась ему дать гостеприимство лишь на очень ограничительных условиях.

"Отпуская" или высылая Виктора Сержа, сталинская полиция, сочла нужным показать лишний раз, что она не останавливается даже перед самыми нелепыми и мерзкими репрессиями. Родственница Виктора Сержа, когда то арестованная с ним и вскоре освобожденная, французская машинистка (беспартийная и совершенно аполитичная), А. А. Русакова арестовывается в Москве в декабре 1935 года и после 3-месячной строжайшей изоляции высылается на 5 лет в Вятку за "техническую помощь троцкистам". Комментарии излишни.

По поводу книги Альфреда Росмера: "Рабочее движение во время войны".

Вот книга, которая появляется вовремя! Какой неоценимый источник исторического осведомления и революционного воспитания! Поистине наш старый друг Росмер не мог найти лучшего применения для своих сил и своих знаний, а Либрери дю Травай не могла издать более необходимого сейчас труда.

Первое, что надо сказать: это честная книга. Коминтерн забросал книжный рынок произведениями, в которых невежество сочетается с бессовестностью. Произведения школы Леона Блюма и К-о "тоньше", "приличнее" по виду, но не менее лживы. У этих людей есть, что скрывать. Они оправдывают свой прошлый обман или подготовляют будущий. У Росмера нет задних мыслей и побочных целей: он излагает то, что было. Между его идеями и фактами нет никакого противоречия, и он естественно заинтересован в том, чтобы выяснить всю правду. Исключительная личная добросовестность, -- увы не частое качество у господ писателей! -- заставляет его проверять факты, даты, цитаты по первоисточникам. Фельетонная импровизация ему чужда. Он продвигается в своем материале, как исследователь.

Но именно поэтому его книга получает захватывающий интерес. Исторический очерк французского рабочего движения после Коммуны; подготовка империалистской войны; поведение разных пролетарских организаций до войны и в момент, когда она разразилась; повальная измена синдикальной и парламентарной бюрократии; первые голоса протеста и первые акты борьбы; поиски интернационального сплочения и конференция в Циммервальде -- таково содержание тома почти в 600 убористых страниц.

Этот исторический труд кажется в то же время злободневным политическим памфлетом: на страницах книги Росмера социал-патриоты, как Второго, так и Третьего Интернационалов, могут найти в готовом виде почти все те фальсификации, какие они ныне пускают в ход для одурачивания рабочих. Леон Блюм, Марсель Кашен и им подобные переживают сейчас в сущности "вторую молодость", более постыдную и циничную, чем первая. Именно поэтому книгу Росмера должен прочитать, вернее, изучить каждый серьезный пролетарий-революционер. Правда, книга стоит, в виду ее размеров, дорого; но необходимо преодолеть это препятствие объединяясь в группы для закупки книги в складчину. Каждая революционная организация должна предоставить эту книгу своим пропагандистам, чтоб вооружить их неоценимыми фактами и аргументами. Надо установить правило: кто в наших рядах не изучил работу Росмера, не должен выступать публично по вопросам войны.

Эти строки -- не критическая оценка книги; иначе мы указали бы также некоторые пункты, где мы не согласны или не вполне согласны с автором. Сейчас мы хотим лишь привлечь внимание всех интернационалистов к этой работе, которую пресса обоих патриотических Интернационалов, конечно, замолчит, как она позорно замалчивает все серьезные и честные произведения революционной мысли. Тем громче и дружнее должна откликнуться пресса Четвертого Интернационала.

Прибавим в заключение, что книга написана прекрасным -- спокойным, ясным и точным -- языком и очень хорошо издана.

Л. Троцкий.

21-го марта 1936 г.

Отчет комиссии помощи тов. А. Тарову.

От Дюр.-Мартен	50,-
Из Голландии ("Пролет. фонд")	250,-
По листу АХ	10.-
Из Канады	182,-
От тов. Бер	35.-
От Н. М.	50,-
Из Жили	74,25
Из Канады от Стабб	23,70
Из Южной Америки	47,-
Из С. Ш. от Лазарева	45,-
Всего	766,95
С прежде поступившими	6.078,05
Итого	6.845,-