Революционный архив
Бюллетень Оппозиции
(Большевиков-ленинцев) № 82-83
Другие номера
№№ 1-2; 3-4; 5; 6; 7; 8; 9; 10; 11; 12-13; 14; 15-16; 17-18; 19; 20; 21-22; 23; 24; 25-26; 27; 28; 29-30; 31; 32; 33; 34; 35; 36-37; 38-39; 40; 41; 42; 43; 44; 45; 46; 47; 48; 49; 50; 51; 52-53; 54-55; 56-57; 58-59; 60-61; 62-63; 64; 65; 66-67; 68-69; 70; 71; 72; 73; 74; 75-76; 77-78; 79-80; 81; 84; 85; 86; 87.
№ 82-83 11-й год изд. - Февраль-март-апрель 1940 г. № 82-83
Содержание
Л. Троцкий. Сталин после финляндского опыта.
Мировое положение и перспективы.
Мелко-буржуазная оппозиция в рабочей социалистической партии Соединенных Штатов.
От царапины - к опасности гангрены.
Сталин после финляндского опыта
Статья написана для английской буржуазной печати.
Когда фракция Сталина еще только подготовляла исключение "троцкистов" из партии, Сталин, в свойственной ему форме инсинуации спрашивал: "неужели оппозиция - против победы СССР в грядущих боях против империализма?" На заседании пленума ЦК, в августе 1927 г. я ответил на это, согласно секретному стенографическому отчету: "в сущности Сталин имеет в виду другой вопрос, который не решается высказать, именно: неужели оппозиция думает, что руководство Сталина не в состоянии обеспечить победу СССР? Да, думает!" "А партия где?" - прервал меня с места Молотов, которого Сталин в интимных беседах называл "деревянным". "Партию вы задушили", - последовал ответ. Свою речь я закончил словами: "За социалистическое отечество? да! За сталинский курс? нет!" И сейчас, как тринадцать лет тому назад, я полностью стою за защиту СССР. От британского правящего класса я не только географически, но и политически отстою на несколько тысяч миль дальше, чем, например, Бернар Шоу, неутомимый паладин Кремля. Французское правительство арестовывает моих единомышленников. Но все это нимало не побуждает меня защищать внешнюю политику Кремля. Наоборот: я считаю, что главным источником опасностей для СССР в нынешней международной обстановке являются Сталин и возглавляемая им олигархия. Борьба против них перед лицом мирового общественного мнения неразрывно связана для меня с защитой СССР.
Сталин кажется человеком большого роста, потому что он стоит на вершине гигантской бюрократической пирамиды и отбрасывает от себя длинную тень. На самом деле это человек среднего роста. При посредственных интеллектуальных качествах, с большим перевесом хитрости над умом, он наделен, однако, ненасытным честолюбием, исключительным упорством и завистливой мстительностью. Сталин никогда не заглядывал далеко вперед, никогда и ни в чем не проявлял большой инициативы: он выжидал и маневрировал. Его власть почти что была навязана ему сочетанием исторических обстоятельств; он лишь сорвал созревший плод. Жадность к господству, страх перед массами, беспощадность к слабому противнику, готовность согнуться вдвое перед сильным врагом -- эти свои черты новая бюрократия нашла в Сталине в наиболее законченном выражении, и она провозгласила его своим императором.
Ко времени смерти Ленина, в 1924 г., бюрократия была в сущности уже всемогущей, хотя сама еще не успела отдать себе в этом отчета. В качестве "генерального секретаря" бюрократии, Сталин был уже в те дни диктатором, но сам еще не знал этого полностью. Меньше всего знала об этом страна. Единственный пример в мировой истории: Сталин успел сосредоточить в своих руках диктаторскую власть, прежде чем один процент населения узнал его имя! Сталин -- не личность, а персонификация бюрократии.
В борьбе с оппозицией, отражавшей недовольство масс, Сталин осознал постепенно свою миссию, как защитника власти и привиллегий новой правящей касты. Он сразу почувствовал себя тверже и увереннее. По своим субъективным тенденциям Сталин является ныне, несомненно, самым консервативным политиком Европы. Он хотел бы, чтобы история, обеспечив господство московской олигархии, не портила своей работы и приостановила свое течение.
Свою несокрушимую верность бюрократии, т. е. самому себе, Сталин обнаружил с эпической свирепостью во время знаменитых чисток. Смысл их не был понят своевременно. Старые большевики пытались охранять традицию партии. Советские дипломаты пытались, по своему, считаться с международным общественным мнением. Красные полководцы отстаивали интересы армии. Все три группы попали в противоречие с тоталитарными интересами кремлевской клики и были поголовно истреблены. Представим на минуту, что вражеской воздушной флотилии удалось пробраться через все заграждения и уничтожить бомбами здание министерств иностранных дел и военного -- как раз в тот момент, когда там заседал цвет дипломатии и командного состава. Какая катастрофа! Какое потрясение внес бы в жизнь страны подобный адский удар! Сталин с успехом выполнил эту операцию без помощи иностранных бомбовозов: он собрал со всех концов мира советских дипломатов, со всех концов СССР -- советских военачальников, запер их в подвалы ГПУ и всадил им всем по пуле в затылок. И это накануне новой великой войны!
Литвинов физически уцелел, но политически не надолго пережил своих бывших сотрудников. В ликвидации Литвинова помимо политического мотива: согнуться вдвое перед Гитлером, был несомненно личный мотив. Литвинов не был самостоятельной политической фигурой. Но он слишком мозолил глаза Сталину одним тем, что говорил на четырех языках, знал жизнь европейских столиц и во время докладов в Политбюро раздражал невежественных бюрократов ссылками на недоступные им источники. Все ухватились за счастливый повод, чтоб избавиться от слишком просвещенного министра.
Сталин вздохнул с облегчением, почувствовав себя, наконец, головою выше всех своих сотрудников. Но как раз тут начались новые затруднения. Беда в том, что Сталин лишен самостоятельности в вопросах большого масштаба: при громадных резервах воли ему не хватает способности обобщения, творческого воображения, наконец, фактических знаний. Идейно он всегда жил за счет других: долгие годы -- за счет Ленина, причем неизменно попадал в противоречие с ним, как только оказывался изолирован от него; со времени болезни Ленина, Сталин заимствовал идеи у своих временных союзников, Зиновьева и Каменева, которых затем подвел под пули ГПУ. В течение нескольких лет он пользовался затем для своих практических комбинаций обобщениями Бухарина. Расправившись с Бухариным, Вениамином партии, он решил, что в обобщающих идеях надобности больше нет: к этому времени бюрократия СССР и аппарат Коминтерна были доведены до состояния самой унизительной и постыдной покорности.
Однако, период относительной устойчивости международных отношений пришел к концу. Начались грозные конвульсии. Близорукий эмпирик, человек аппарата, провинциал до мозга костей, не знающий ни одного иностранного языка, не читающий никакой печати, кроме той, которая ежедневно преподносит ему его собственные портреты, Сталин оказался застигнут врасплох. Большие события ему не по плечу. Темпы нынешней эпохи слишком лихорадочны для его медлительного и неповоротливого ума. Ни у Молотова, ни у Ворошилова он не мог заимствоваться новыми идеями. Также и не у растерянных вождей западных демократий. Единственный политик, который мог импонировать Сталину в этих условиях, был Гитлер. Ecce homo! У Гитлера есть все, что есть у Сталина: презрение к народу, свобода от принципов, честолюбивая воля, тоталитарный аппарат. Но у Гитлера есть и то, чего у Сталина нет: воображение, способность экзальтировать массы, дух дерзания. Под прикрытием Гитлера Сталин попытался применять методы Гитлера во внешней политике. Сперва казалось, что все идет гладко: Польша, Эстония, Латвия, Литва. Но с Финляндией вышла осечка, и совсем не случайно. Финляндская осечка открывает в биографии Сталина главу упадка.
В дни вторжения Красной армии в Польшу советская печать открыла внезапно великие стратегические таланты Сталина, будто бы обнаруженные им уже во время гражданской войны, и сразу провозгласила его сверх-Наполеоном. Во время переговоров с балтийскими делегациями та же печать изображала его величайшим из дипломатов. Она обещала впереди ряд чудес, осуществляемых без пролития крови, силою одних лишь гениальных комбинаций. Вышло не так. Не сумев оценить традицию долгой борьбы финского народа за независимость, Сталин полагал, что сломит правительство Гельсингфорса одним дипломатическим нажимом. Он грубо просчитался. Вместо того, чтобы во-время пересмотреть свой план, он стал угрожать. По его приказу "Правда" давала обещание покончить с Финляндией в несколько дней. В окружающей его атмосфере византийского раболепства Сталин сам стал жертвой своих угроз: они не подействовали на финнов, но вынудили его самого к немедленным действиям. Так началась постыдная война -- без необходимости, без ясной перспективы, без моральной и материальной подготовки, в такой момент, когда сам календарь, казалось, предостерегал против авантюры.
Замечательный штрих: Сталин даже не подумал, по примеру своего вдохновителя Гитлера, выехать на фронт. Кремлевский комбинатор слишком осторожен, чтобы рисковать своей фальшивой репутацией стратега. К тому же лицом к лицу с массами ему нечего сказать. Нельза даже представить себе эту серую фигуру, с неподвижным лицом, с желтоватыми белками глаз, со слабым и невыразительным гортанным голосом перед лицом солдатских масс, в окопах или на походе. Сверх-Наполеон осторожно остался в Кремле, окруженный телефонами и секретарями.
В течение двух с половиной месяцев Красная армия не знала ничего, кроме неудач, страданий и унижений: ничто не было предвидено, даже климат. Второе наступление развивалось медленно и стоило больших жертв. Отсутствие обещанной "молниеносной" победы над слабым противником было уже само по себе поражением. Оправдать хоть до некоторой степени ошибки, неудачи в потери, примирить хоть задним числом народы СССР с безрассудным вторжением в Финляндию можно было только одним путем, именно, завоевав сочувствие хотя бы части финляндских крестьян и рабочих путем социального переворота. Сталин понимал это и открыто провозгласил низвержение финляндской буржуазии своей целью: для этого и был извлечен из канцелярии Коминтерна злополучный Куусинен. Но Сталин испугался вмешательства Англии и Франции, недовольства Гитлера, затяжной войны и -- отступил. Трагическая авантюра заключилась бастардным миром: "диктатом" по форме, гнилым компромиссом по существу.
При помощи советско-финляндской войны Гитлер скомпрометировал Сталина и теснее привязал его к своей колеснице. При помощи мирного договора он обеспечил за собой дальнейшее получение скандинавского сырья. СССР получил, правда, на северо-западе стратегические выгоды, но какой ценой? Престиж Красной армии подорван. Доверие трудящихся масс и угнетенных народов всего мира утеряно. В результате международное положение СССР не укрепилось, а стало слабее. Сталин лично вышел из всей этой операции полностью разбитым. Общее чувство в стране несомненно таково: не нужно было начинать недостойной войны; а раз она была начата, нужно было довести ее до конца, т. е. до советизации Финляндии. Сталин обещал это, но не исполнил. Значит он ничего не предвидел: ни сопротивления финнов, ни морозов, ни опасности со стороны союзников. Наряду с дипломатом и стратегом, поражение потерпел "вождь мирового социализма" и "освободитель финского народа". Авторитету диктатора нанесен непоправимый удар. Гипноз тоталитарной пропаганды будет все больше терять силу.
Правда, временно Сталин может получить поддержку извне: для этого нужно было бы, чтобы союзники вступили в войну с СССР. Такая война поставила бы перед народами СССР вопрос не о судьбе сталинской диктатуры, а о судьбе страны. Защита от иностранной интервенции неизбежно укрепила бы позиции бюрократии. В оборонительной войне Красная армия действовала бы несомненно успешнее, чем в наступательной. В порядке самообороны Кремль оказался бы даже способен на революционные меры. Но и в этом случае дело шло бы только об отсрочке. Несостоятельность сталинской диктатуры слишком обнаружилась за последние 15 недель. Не нужно думать, что народы, сдавленные тоталитарным обручем, теряют способность наблюдать и рассуждать. Они делают свои выводы медленее, но тем тверже и глубже. Апогей Сталина позади. Впереди не мало тяжелых испытаний. Сейчас, когда вся планета выбита из равновесия, Сталину не удастся спасти неустойчивое равновесие тоталитарной бюрократии.
Л. Троцкий.
Койоакан, 13 марта 1940 г.
Мировое положение и перспективы
Ответы Л. Д. Троцкого на вопросы, поставленные американским журналистом г. Ю. Клейманом.
1. Каково мнение г. Троцкого относительно германо-советского союза. Вынужден ли был Сталин заключить его? Если так, что могло бы быть сделано раньше, чтобы избежать его?
Внешняя политика всегда является продолжением и развитием внутренней. Чтоб правильно понять внешнюю политику Кремля, надо всегда иметь перед глазами два фактора: положение СССР в окружении буржуазных государств, с одной стороны, положение правящей бюрократии внутри советского общества, с другой. Бюрократия защищает СССР. Но прежде всего она защищает себя внутри СССР. Внутреннее положение бюрократии неизмеримо более уязвимо, чем международное положение СССР. Бюрократия беспощадна против безоружных противников внутри страны. Но она крайне осторожна, а подчас и труслива перед лицом хорошо вооруженных внешних врагов. Еслиб Кремль чувствовал за собою поддержку народных масс и был уверен в устойчивости Красной армии, он мог бы занять гораздо более независимую позицию по отношению к обоим империалистским лагерям. Но этого нет. Изолированность тоталитарной бюрократии в собственной стране толкнула ее в объятия наиболее близкого, наиболее агрессивного и потому наиболее опасного империализма.
Гитлер уже в 1934 г. говорил Раушнингу: "я могу в любое время заключить соглашение с Советской Россией." Он имел категорические заверения на этот счет со стороны самого Кремля. Бывший глава советской разведки за-границей, генерал Кривицкий, расскрыл чрезвычайно интересные подробности в области тайных сношений между Москвой и Берлином. Но для внимательного читателя советской прессы действительные планы Кремля не составляли секрета с 1933 г. Сталин больше всего боялся большой войны. Уклониться от нее он рассчитывал лишь, став незаменимым помощником Гитлера.
Было бы, однако, неправильно делать отсюда тот вывод, будто пятилетняя кампания Москвы в пользу "союза демократий" и "коллективной безопасности" (1935-1939 гг.) была пустым шарлатанством, как представляет теперь это дело тот же Кривицкий, который из штабов ГПУ видел только одну сторону московской политики, не охватывая ее в целом. До тех пор, пока Гитлер отклонял протянутую руку, Сталин вынужден был серьезно подготовлять и второй варьянт, именно союз с империалистскими демократиями. Коминтерн, разумеется, не понимал в чем дело: он просто производил "демократический" шум, выполняя поручение.
С другой стороны, Гитлер не мог повернуться лицом к Москве, пока нуждался в дружественном нейтралитете Англии. Пугало большевизма было необходимо прежде всего для того, чтоб заставить британских консерваторов глядеть сквозь пальцы на лихорадочные вооружения Германии. Болдвин и Чемберлен пошли дальше: они прямо помогли Гитлеру создать Великую Германию, т. е. могущественную базу в центральной Европе для агрессии мирового масштаба.
Поворот Гитлера в середине прошлого года в сторону Москвы имел веские основания. Со стороны Великобритании Гитлер получил все, что мог получить. Нельзя же было, в самом деле, надеяться на то, что Чемберлен, в придачу к Чехословакии, подарит Гитлеру еще Египет и Индию. Дальнейшая экспансия германского империализма могла быть направлена только против самой Великобритании. Вопрос о Польше стал поворотным пунктом. Италия предусмотрительно отошла в сторону. Граф Чиано разъяснил в декабре 1939 г., что итало-германский военный союз, заключенный десять месяцев перед тем, исключал вступление тоталитарных союзников в войну в течение ближайших трех лет. Однако, Германия, под бременем собственных вооружений, ждать не могла. Гитлер уверял англо-саксонского кузена, что захват Польши есть путь на Восток и только на Восток. Но почтенным консервативным противникам надоело оставаться в дураках. Война стала неизбежной. В этих условиях у Гитлера выбора не было: ему пришлось прибегнуть к своему запасному козырю, именно к союзу с Москвой. Сталин дождался, наконец, рукопожатия, о котором не переставал мечтать в течение шести лет.
Нередкие в демократической прессе утверждения, будто Сталин сознательно хотел путем союза с Гитлером вызвать мировую войну, надо отнести к числу абсурдов. Советская бюрократия боится большой войны более, чем какой-либо из правящих классов мира: выиграть она может немногое, потерять же может все. Рассчет на мировую революцию? Но даже, еслиб насквоз консервативная олигархия Кремля стремилась к революции, она слишком хорошо знает, что война не начинается с революции, а заканчивается ею, и что прежде чем революция придет в капиталистических странах, сама московская бюрократия может быть низвергнута в пропасть.
Во время прошлогодних переговоров в Москве делегации Великобритании и Франции представляли довольно плачевную фигуру. "Вы видите этих господ? -- говорили хозяевам Кремля агенты Германии: если мы с вами разделим Польшу, они не посмеют шевельнуть пальцем". Подписывая соглашение, Сталин мог, в своей ограниченности, надеяться, что большой войны вообще не будет. Во всяком случае он покупал для себя возможность уклониться от участия в войне на ближайший период. А дальше "ближайшего периода" сейчас не думает никто. 2. Вступая в Балтийские страны и Финляндию, Россия ссылалась на то, что она была вынуждена сделать это для собственной защиты против агрессии. Думает ли г. Троцкий, что имелась налицо вероятность агрессии наци? Думает ли г. Троцкий, что имелась вероятность нападения со стороны капиталистических демократий?
Вторжение в Польшу и Прибалтийские страны явилось неизбежным последствием союза с Германией. Было бы, в самом деле, слишком наивно думать, что сотрудничество Сталина с Гитлером основано на взимном доверии: эти господа слишком хорошо друг друга понимают. Во время переговоров в Москве летом прошлого года германская опасность могла и должна была казаться не только вполне реальной, но и совершенно непосредственной. Не без влияния Риббентропа в Кремле, как сказано, предполагали, что Англия и Франция останутся неподвижны перед совершившимся фактом разгрома Польши, и что у Гитлера руки могут оказаться развязанными для дальнейшего движения на Восток. В этих условиях вопрос о союзе с Германией естественно дополнялся вопросом о материальных гарантиях -- против союзника. Весьма вероятно, что инициатива в этой области принадлежала динамическому партнеру, т. е. Гитлеру, который предложил осторожному и медлительному Сталину взять самому "гарантии" вооруженной рукой. Разумеется, оккупация восточной Польши и создание боевых баз в Прибалтике не создавали каких-либо абсолютных преград для германской оффенсивы: об этом слишком хорошо свидетельствует опыт войны 1914-1918 гг. Но отодвижение границы на Запад и господство над восточным побережьем Балтийского моря представляли все же несомненные стратегические выгоды. Так, в союзе с Гитлером и по инициативе Гитлера, Сталин решился захватить "гарантии" -- против Гитлера.
К этому присоединились не менее важные соображения внутренней политики. После пяти лет непрерывной агитации против фашизма, после истребления старой большевистской гвардии и командного состава армии за мнимую связь с наци, неожиданный союз с Гитлером естественно оказался крайне непопулярен в стране. Нужно было оправдать его непосредственными и осязательными успехами. Присоединение Западной Украйны и Белоруссии и мирные завоевание стратегических позиций в Балтийских государствах должны были доказать населению мудрость внешней политики "отца народов". Однако Финляндия изрядно испортила этот расчет. 3. Считает ли г. Троцкий, как бывший глава Красной армии, необходимым для Советов вступить в Балтийские государства, Финляндию и Польшу для улучшения своей защиты против агрессии? Думает ли г. Троцкий, что социалистическое государство вправе распространять социализм на соседние государства при помощи оружия?
Что обладание военными базами на Балтийском побережьи представляет стратегические выгоды, не может быть, разумеется, оспорено. Но этим одним еще не решается вопрос о вторжении в соседние государства. Защита изолированного рабочего государства зависит от сочувствия трудящихся всего мира гораздо больше, чем от двух-трех дополнительных стратегических пунктов. Это неопровержимо доказано историей иностранных интервенций во время нашей гражданской войны 1918-1920 гг.
Робеспьер говорил, что народы не любят миссионеров со штыками. Разумеется, это не исключает права и долга военной помощи восставшим народам извне. Так, в 1919 г., когда Антанта подавляла венгерскую революцию, мы, разумеется, имели право прийти на помощь Венгрии военными мерами. Такая помощь была бы понята и одобрена трудящимися всего мира. К несчастью, мы были тогда слишком слабыи Сейчас Кремль в военном отношении гораздо сильнее. Но зато он утратил доверие масс, как внутри страны, так и за ее пределами.
Если бы в России царил режим советской демократии; если-бы технический прогресс сопровождался ростом социального равенства; если-бы бюрократия отмирала, уступая место самоуправлению масс, Москва обладала бы такой притягательной силой, особенно по отношению к своим ближайшим соседям, что нынешняя мировая катастрофа неизбежно толкнула бы народные массы Польши, притом не только украинцев и белоруссов, но и поляков и евреев, как и население Балтийских лимитрофов, на путь объединения с СССР.
Сейчас этого важнейшего условия для революционной интервенции нет или почти нет налицо. Полицейское удушение народов СССР, особенно национальных меньшинств оттолкнуло большинство трудящихся периферических государств от Москвы. Вторжение Красной армии воспринимается народными массами не как акт освобождения, а как акт насилия, и тем облегчает империалистским правительствам мобилизацию мирового общественного мнения против СССР. Вот почему оно, в конечном счете, принесет защите СССР больше вреда, чем пользы. 4. Каково мнение г. Троцкого относительно финляндской кампании с военной точки зрения: в отношении стратегии, снабжения, руководства, политического, как и военного, путей сообщения и общей подготовки Красных войск? Каков возможный результат финской кампании?
Стратегический план, насколько я могу судить о нем, был в абстракции достаточно хорош, но он недооценивал силу сопротивления Финляндии и игнорировал такие мелочи, как финляндскую зиму, условия транспорта, снабжения и санитарной службы. В сатирических стихах по поводу Крымской кампании 1855 г. молодой офицер Лев Толстой писал:
Ловко писано в бумаге,
Да забыли про овраги,
А по ним ходить.
С обезглавленным и деморализованным генеральным штабом Сталина повторилась буквально та же история, что со штабом Николая I.15 ноября прошлого года я писал редактору одного из наиболее распространенных американских еженедельников: "В течение ближайшего периода Сталин останется сателитом Гитлера. В течение наступающей зимы, он, по всей вероятности, останется неподвижен. С Финляндией он заключит компромис". Факты показали, что мой прогноз, в этой части, был ошибочным. Ошибка была вызвана тем, что я приписывал Кремлю больше политического и военного смысла, чем оказалось на деле. Сопротивление Финляндии ставило, правда, под знак вопроса "престиж" Кремля, притом не только в Эстонии, Литве и Латвии, но и на Балканах и в Японии. Сказав А, Сталин так или иначе вынужден был сказать Б. Но даже с точки зрения его собственных целей и методов он вовсе не объязан был аттаковать Финляндию немедленно. Более терпеливая политика никогда не могла бы скомпрометировать Кремль так, как компрометируют его постыдные неудачи в течение одиннадцати недель.
В Москве заявляют теперь, что никто не рассчитывал на быструю победу и ссылаются на морозы и снежные заносы. Поразительный аргумент! Если Сталин и Ворошилов не умеют читать военной карты, то они надо думать, умеют читать календарь. Климат Финляндии во всяком случае не мог быть для них тайной. Сталин способен с большой энергией использовать обстановку, когда она созрела помимо его активного участия, и когда выгоды бесспорны, а риск минимален. Он -- человек аппарата. Война и революция -- не его стихия. Где нужны были предвидение и инициатива, Сталин не знал ничего, кроме поражений. Так было в Китае, в Германии, в Испании. Так происходит сейчас в Финляндии.
Дело, вовсе, не в физическом климате Финляндии, а в политическом климате СССР. В издаваемом мною русском "Бюллетене" я опубликовал в сентябре 1938 г. статью, в которой подверг анализу причины ослабления и прямого распада Красной армии. Статья эта была напечатана затем в американских и британских изданиях. Она достаточно объясняет, по моему, нынешние неудачи Красной армии, как и возрастающие затруднения промышленности. Все противоречия и пороки режима всегда находят в армии особо концентрированное выражение. Вражда трудящихся к бюрократии разъедает армию изнутри. Личная самостоятельность, свободное исследование и свободная критика необходимы армии не в меньшей мере, чем хозяйству. Между тем офицерский корпус Красной армии поставлен под надзор политической полиции, в лице комиссаров-карьеристов. Независимые и талантливые командиры истребляются; остальные обрекаются на трепет. В таком искусственном организме, как армия, где необходима особая точность прав и обязанностей, никто на самом деле не знает, что можно, чего нельзя. Плуты и воры выступают под знаменем патриотических доносов. У честных людей опускаются руки. Широко распространяется пьянство. В снабжении армии царит хаос.
Юбилейные парады на Красной площади -- одно, война -- совсем другое. Предполагавшаяся "военная прогулка" в Финляндию превратилась в беспощадную проверку всех сторон тоталитарного режима. Она обнаружила несостоятельность общего руководства и непригодность высшего командного состава, подобранного по признаку покорности, а не таланта и знания. Война обнаружила сверх того, крайнюю несогласованность разных сторон советского хозяйства, в частности жалкое состояние транспорта и разных видов военного снабжения, особенно продовольственного и вещевого. Кремль строил не без успеха танки и аэропланы, но пренебрег санитарной службой, рукавицами, зимней обувью. О живом человеке, который стоит за всеми машинами, бюрократия попросту забыла.
Для армии и народа вопрос о том, идет ли дело о защите "своего" от внешнего нашествия или же о наступлении на другую страну, имеет огромное, в некоторых случаях -- решающее значение. Для наступательной революционной войны нужны особый подъем духа, исключительное доверие к руководству и высокая квалификация бойца. Ничего этого не оказалось в войне, начатой без технической и моральной подготовки.
Конечный результат борьбы, предрешен, разумеется, соотношением сил. Полумиллионная Красная армия раздавит в конце концов финляндскую армию, если советско-финская война не растворится в ближайшие недели в обще-европейской войне. Возможно, что перелом военной обстановки совершится уже до того, как эти строки появятся в печати. В этом случае Кремль, как происходило уже во время эфемерных успехов в начале декабря, постарается дополнить военное вторжение гражданской войной внутри Финляндии. Чтоб включить Финляндию в состав СССР, -- а такова очевидно ныне цель Кремля, -- нужно ее советизировать, т. е. произвести экспроприацию верхнего слоя землевладельцев и капиталистов. Произвести такого рода революцию в отношениях собственности немыслимо без гражданской войны. Кремль сделает все, чтоб привлечь на свою сторону финляндских промышленных рабочих и низший слой фермеров. Раз московская олигархия оказалась вынуждена играть с огнем войны и революции, то она попытается, по крайней мере, согреть у финляндского костра свои руки. Можно не сомневаться, что она достигнет на этом пути известных успехов.
Но уже теперь можно с уверенностью сказать одно: того, что произошло в первый период войны, не вычеркнут из мирового сознания никакие позднейшие успехи.
Финляндская авантюра вызвала уже радикальную переоценку удельного веса Красной армии, которую чрезвычайно идеализировали некоторые иностранные журналисты "безкорыстно" преданные Кремлю. Все сторонники крестового похода против Советов найдут в военных неудачах Кремля серьезную опору. Возростет несомненно наглость Японии, что может создать затруднение на пути к советско-японскому соглашению, составляющему ныне важнейшую задачу Кремля. Уже сейчас можно сказать что если преувеличенная оценка наступательных способностей Красной армии характеризовала предшествующую эпоху, то ныне открывается эпоха недоценки оборонительной силы Красной армии.
Можно предвидеть и другие последствия советско-финской войны. Чудовищная централизация всей промышленности и торговли, сверху донизу, как и принудительная коллективизация сельского хозяйства, вызваны вовсе не потребностями социализма, а жадностью бюрократии, которая все, без остатка, хочет иметь в своих руках. Это отвратительное и ненужное насилие над хозяйством и человеком, достаточно обнаружившееся в московских процессах о "саботаже", нашло теперь жестокую кару в снегах Финляндии. Совсем не исключено, поэтому, что под влиянием военных неудач бюрократия вынуждена будет пойти на экономическое отступление. Можно ждать восстановления своего рода Нэпа, т. е. контролируемого рыночного хозяйства, на новом более высоком экономическом уровне. Удастся ли бюрократии этими мерами спасти себя, вопрос другой. 5. Каков был бы в настоящее время наиболее мудрый образ действий Сталина в отношении Румынии, принимая во внимание возможные политические, социальные и военные последствия?
Думаю, что наиболее "мудрым" сам Кремль, особенно после финляндского опыта, сочтет в ближайшее время не трогать Румынию. Сталин может двинуться на Балканы только с согласия Гитлера, только для помощи Гитлеру, по крайней мере, до тех пор, пока сила Гитлера не подорвана, а до этого еще очень далеко. Сейчас Гитлеру нужен мир на Балканах для получения оттуда сырья и для поддержания двусмысленной дружбы с Италией.
В военном, как и в политическом отношении, Румыния является ухудшенным изданием Польши: тот же полуфеодальный гнет крестьян, тот же циничный гнет национальностей, та же смесь легкомыслия, наглости и трусости в правящем слое, персонификацией которого является сам король. Если, однако, инициатива самой Антанты заставит Гитлера и Сталина нарушить неустойчивый мир на Балканах, Красная армия вступит в Румынию с лозунгами аграрной революции и, надо думать, с большим успехом, чем в Финляндии. 6. Что может и должен сделать Сталин на Балканах вообще в свете нынешних событий? В Персии? В Афганистане?
Вооруженные силы Советов должны быть готовы обеспечивать грандиозные пространства при недостаточных путях сообщения. Мировая обстановка диктует необходимость не распылять армию на отдельные авантюры, а держать ее в виде крепких кулаков.
Если, однако, Великобритания и Франция, -- при содействии Германии, -- сочтут необходимым открыть войну против Советского Союза, обстановка изменится в корне. В этом случае не исключена даже возможность того, что советская конница попытается вторгнуться в Индию через Афганистан: технически задача не невыполнима. Может быть историей суждено бывшему вахмистру царской армии Буденному выступать на белом коне в качестве "освободителя" Индии. Но это во всяком случае более отдаленная перспектива. 7. Учитывая обширность России и ее многочисленные границы, а так же ее действительных или потенциальных врагов, каково ближайшее будущее?
Вторжение в Финляндию вызывает, несомненно, молчаливое осуждение большинства населения СССР. Но в то же время меньшинство понимает, а большинство чувствует, что за вопросом о Финляндии, за вопросом об ошибках и преступлениях Кремля, стоит вопрос о существовании СССР. Его поражение в мировой войне означало бы низвержение не только тоталитарной бюрократии, но и планового государственного хозяйства: оно превратило бы страну в колониальную добычу империалистских государств. Ненавистную бюрократию народы СССР должны низвергнуть сами: этой задачи они не могут доверить ни Гитлеру, ни Чемберлену. Дело идет о том, будет ли в исходе нынешней войны все мировое хозяйство преобразовано на плановых началах, или же первая попытка такого преобразования будет сокрушена в кровавой конвульсии, и империализм получит отсрочку до третьей мировой войны, которая может стать могилой цивилизации. 8. Предполагается, вообще, что Советский Союз силен в обороне, и что он в действительности нанес поражение японцем у Чанг-Ку-Фенга летом 1938 г. Не думает ли г. Троцкий, что это было пробой советского оружия, и если так, не думает ли он, что это заставило Гитлера отвести свои взоры от Украйны в другом направлении?
В обороне Красная армия, как уже сказано, неизмеримо сильнее, чем в нападении. Народные массы, особенно на Дальнем Востоке хорошо понимают к тому же, чем грозило бы им господство Японии. Было бы, однако, неправильно преувеличивать значение сражения у Чан-Ку-Фенга, вслед за Кремлем и преданными ему иностранными корреспондентами.
Я не раз напоминал за последние годы, что японская армия является армией разлагающегося режима и, многими чертами напоминает царскую армию накануне революции. Консервативные правительства и штабы чрезвычайно переоценивают армию и флот микадо, как они в свое время переоценивали армию и флот царя. Японцы могут иметь успех только против отсталого и полубезоружного Китая. Долгой войны с серьезным противником они не выдержат. Успех Красных войск у Чанг-Ку-Фенга имеет, поэтому, лишь ограниченное показательное значение. Не думаю, чтобы этот эпизод оказал какое-либо влияние на стратегические планы Гитлера. Его поворот в сторону Москвы был определен гораздо более близкими и внушительными факторами. 9. В отношении коммунистической партии Советского Союза, что думает г. Троцкий о рядовых членах этой партии? Г. Троцкий говорил, что руководство партии не придерживается марксистско-ленинской линии. Думает ли он, что если-бы это руководство было устранено, партия шла бы дальше по пути социализации России? До какой степени, по его мнению, Россия уже социализована? Мыслимо ли для русского народа изменить руководство без применения насилия? Если бы изменение руководства было совершенно, не открыло ли бы это Россию аттакам других держав? Решился ли бы народ на риск потери того, что он завоевал?
Наши разногласия с руководством так называемой Коммунистической партии СССР давно перестали носить теоретический характер. Дело вовсе не идет ныне о "марксистко-ленинской линии". Мы обвиняем правящий слой в том, что он превратился в новую аристократию, душит и грабит народные массы. Бюрократия отвечает нам обвинениями в том, что мы являемся агентами Гитлера (так было вчера) или агентами Чемберлена и Воллстрит (так гласят обвинения сегодня). Все это мало похоже на теоретические разногласия внутри марксизма.
Серьезным людям давно пора сбросить те очки, которые профессиональные "друзья СССР" надели на нос радикальному общественному мнению. Пора понять, что нынешняя советская олигархия не имеет ничего общего со старой партией большевиков, которая была партией угнетенных. Перерождение правящей партии, дополненное кровавыми чистками, явилось результатом отсталости страны и изолированности революции. Правда, социальный переворот обеспечил крупнейшие хозяйственные успехи. Тем не менее производительность труда в СССР и сейчас еще в 5-8-10 раз ниже, чем в Соединенных Штатах. Львиную долю скромного национального дохода пожирает бесчисленная бюрократия, вторую часть поглощают вооруженные силы. Народ вынужден по-прежнему бороться за кусок хлеба. Бюрократия выступает в качестве распределителя благ, третейского судьи и оставляет наилучшие куски для себя. Верхний слой бюрократии ведет примерно, тот же образ жизни, что буржуазия Соединенных Штатов и других капиталистических стран.
12-15 миллионов привиллегированных -- это как раз тот "народ" который устраивает парады, манифестации и овации, производящие столь большое впечатление на либеральных и радикальных туристов. Но кроме этой "pays legal", как выражались когда-то во Франции, есть еще 160 миллионов населения, которые глубоко недовольны.
Из чего это видно? Еслиб бюрократия пользовалась доверием народа, она естественно стремилась бы соблюдать хотя бы свою собственную конституцию; на самом деле она попирает ее ногами. Антагонизм между бюрократией и народом измеряется возрастающим напряжением тоталитарного режима.
Никто не может сказать с уверенностью, -- даже они сами, -- чего хотят два миллиона коммунистов, которых Кремль обрекает на молчание, с еще большей свирепостью, чем все остальное население. Не может быть, однако, никакого основания сомневаться в том, что подавляющее большинство коммунистов, как и населения, не хочет возвращения к капитализму, особенно теперь, когда капитализм вверг человечество в новую войну.
Низвергнуть бюрократию может только новая политическая революция, которая сохранит национализацию средств производства и плановое хозяйство и установит на этой основе советскую демократию более высокого типа. Такое глубокое преобразование чрезвычайно подняло бы авторитет Советского Союза в глазах трудящихся масс всего мира и сделало бы практически невозможной войну против него со стороны империалистских государств. 10. Если бы г. Троцкий был теперь вождем Советского государства, какова была бы его интернациональная политика с того времени, как Гитлер пришел к власти в Германии, соединяя таким образом германский фашизм с итальянским в один фашистский блок в Европе?
Я считаю этот вопрос внутренне противоречивым. Я не мог бы быть "вождем" нынешнего Советского государства: для этой роли годится только Сталин. Власть была утеряна мною не лично и не случайно, а в силу смены революционной эпохи эпохой реакции. После грандиозного подъема и неисчислимых жертв массы устали, разочаровались, отхлынули назад. Авангард естественно оказался изолирован. Новая каста привиллегированных сосредоточила власть в своих руках, и Сталин, игравший ранее второстепенную роль, стал ее вождем. Реакция внутри СССР шла параллельно с реакцией во всем мире. В 1923 г. германская буржуазия раздавила начинавшуюся пролетарскую революцию. В том же году в Советском Союзе началась кампания против так называемого "троцкизма". В 1928 г. была подавлена китайская революция. В конце 1928 г. "троцкистская оппозиция" была исключена из партии. В 1933 г. Гитлер берет власть, в 1934 он производит свою чистку. В 1935 г. начинаются грандиозные чистки в СССР, процессы против оппозиции, истребление старой большевистской гвардии и революционного командного состава. Таковы главные вехи, показывающие неразрывную связь между упрочнением бюрократии внутри СССР и ростом мировой реакции.
Давление мирового империализма на советскую бюрократию, давление бюрократии на народ, давление отсталых масс на авангард, таковы причины падения революционной фракции, которую я представлял. Вот почему я не могу ответить на вопрос, что я делал бы, если бы был на месте Сталина. Я не могу быть на его месте. Я могу быть только на своем месте. Моя программа -- это программа Четвертого Интернационала, который может прийти к власти только в условиях новой революционной эпохи. Отмечу, мимоходом, что в начале прошлой войны Третий Интернационал был несравненно слабее, чем Четвертый -- сейчас. 11. Каков, по мнению г. Троцкого, будет исход войны в политическом, экономическом, социальном, территориальном отношениях?
Чтоб составить себе представление о возможном исходе войны, нужно предварительно ответить на вопрос, удастся ли вскоре приостановить разнузданную фурию при помощи какого-либо компромисса, или же война развернет свою истребительную и опустошительную работу до конца. Я ни на минуту не верю в то, что мирные усилия нейтральных (включая таинственную миссию Самнера Вельса) увенчаются в более или менее близком будущем успехом. Противоречия между двумя лагерями непримиримы. Как ни велики завоевания, сделанные Гитлером в Европе, но они не разрешают проблему германского капитализма, наоборот, отягощают ее. К германской промышленности прибавилась австрийская, чешская и польская: все три страдали от тесноты национальных границ и недостатка сырья. К тому же, чтоб удержать новые территории, нужно постоянное напряжение военных сил. Экономически реализовать свои континентальные успехи Гитлер может только на мировой арене. Для этого надо разгромить Францию и Англию. Гитлер не может остановиться. Не могут, следовательно, остановиться и союзники, не решаясь на добровольное самоубийство. Гуманитарные жалобы и доводы от разума не помогут. Война будет продолжаться, пока не истощит все ресурсы цивилизации или пока не натолкнется на революцию. 12. Но как же все-таки, будут выглядеть Европа и весь мир после войны?
Мирные программы обоих воюющих лагерей не только реакционны, но и фантастичны, т. е. неосуществимы. Правительство Англии мечтает об учреждении в Германии умеренной консервативной монархии, о восстановлении Габсбургов в Австро-Венгрии, о соглашении всех государств Европы относительно сырья и рынков. Лондон поступил бы хорошо, если-бы нашел сперва секрет мирного соглашения с Ирландией об Ульстере и с Индией. Пока что мы видим террористические акты, казни, пассивное и активное сопротивление, кровавые усмирения. Можно ли допустить, что победоносная Англия откажется от своих прав в колониях в пользу Германии? По сути дела Англия предлагает в случае своей победы, новое издание Лиги Наций, со всеми старыми антагонизмами, но без остатка старых иллюзий.
Еще хуже обстоит дело с Францией. Ее экономический удельный вес находится в явном противоречии с ее мировым положением и размерами ее колониальной империи. Выхода из этого противоречия Франция ищет в расчленении Германии. Как будто можно историческое колесо повернуть назад, до 1870 г.! Объединение немецкой нации явилось непреодолимым результатом ее капиталистического развития. Чтоб раздробить нынешнюю Германию, нужно было бы перебить позвоночник немецкой технике, разрушить германские заводы, истребить значительную часть населения. Это легче сказать, чем сделать!
Программа свободы и независимости мелких народов, проповедуемая союзниками, звучит очень привлекательно, но совершенно лишена содержания. При неограниченном господстве империалистских интересов на мировой арене независимость мелких и слабых государств так же мало реальна, как и независимость мелких промышленников и торговых предприятий при господстве трестов и концернов (на этот счет можно навести справку в статистике С. Штатов!)
В то время, как Франция хочет расчленить Германию, последняя, наоборот, хочет объединить Европу, разумеется, под своим сапогом. Под германское владычество должны при этом подпасть колонии европейских государств. Такова программа наиболее динамического и агрессивного империализма. Задача экономического объединения Европы сама по себе прогрессивна. Но весь вопрос в том, кто объединяет, как и для чего? Нельзя ни на минуту допустить, что европейские народы дадут запереть себя в казарму национал-социализма. Pax germanica означал бы неизбежно новую серию кровавых конвульсий.
Таковы две "мирные" программы: с одной стороны, балканизация Германии и тем самым Европы; с другой стороны, превращение Европы, а затем и всего мира, в тоталитарную казарму. Из-за этих двух программ ведется нынешняя война. 13. Где же, по вашему, выход? Кто и как может установить действительный мир?
Прежде всего напомню, что в прошлой войне, которая была в сущности репетицией нынешней, ни одно из правительств не только не осуществило свою программу мира, но и не пережило заключения мирного договора. Свалились в бездну три наиболее старые и солидные фирмы: Романовы, Габсбурги, Гогенцоллерны, со свитой более мелких династий. Клемансо и Ллойд Джордж оказались отброшены от власти. Вильсон закончил свои дни под гнетом крушения всех его надежд и иллюзий. Клемансо предвидел перед смертью грядущую войну. Ллойд Джорджу суждено было собственными глазами увидеть новую катастрофу.
Ни одно из нынешних правительств не переживет нынешней войны. Выдвигаемые ныне программы будут скоро забыты, как и их авторы. Единственная программа, которая останется у правящих классов, это: спасайся, кто может!
Система капитализма уперлась в тупик. Без полного переустройства экономической системы, в масштабе Европы и всей планеты, нашей цивилизации грозит крушение. Борьбу слепых сил и разнузданных интересов надо заменить господством разума, плана, сознательной организации.
Экономическое объединение Европы стало для нее вопросом жизни и смерти. Выполнение этой задачи ляжет, однако, не на нынешние правительства, а на народные массы, руководимые пролетариатом. Европа превратится в Социалистические Соединенные Штаты, если не захочет стать кладбищем старой культуры. Социалистическая Европа провозгласит полную независимость колоний, установит с ними дружественные экономические отношения и постепенно, без малейшего насилия, путем примера и сотрудничества, вовлечет их в мировую социалистическую федерацию. СССР, освобожденный от своей правящей касты, примкнет к европейской федерации, которая поможет ему подняться на более высокую ступень. Хозяйство объединенной Европы будет вестись, как единное целое. Вопрос о государственных границах будет вызывать так же мало страстей, как ныне вопрос об административных границах внутри государства. Межевые линии внутри новой Европы будут устанавливаться в зависимости от потребностей языка и национальной культуры, на основании свободного решения заинтересованных групп населения.
"Трезвым" политикам это покажется утопией? Но канибалам утопией казался в свое время отказ от человеческого мяса. 14. Недавно в коротком интервью данном Карлтону Смиту, музыкальному критику, г. Троцкий, согласно словам г. Смита, высказал ту мысль, что первой действительно коммунистической страной будут Соединенные Штаты, потому что в Соединенных Штатах есть что распределять, тогда как в России не хватает продуктов для распределения. Как и когда, по мнению г. Троцкого, этот процесс распределения начнется в Соединенных Штатах? 15. Означает ли необходимо диктатура пролетариата отмену гражданских прав, как они выражены в Хартии прав Соединенных Штатов и, следовательно, отмену свободы речи, прессы, собраний и исповедания? Думает ли г. Троцкий, что существует средний путь между капитализмом, каким мы его знаем в Соединенных Штатах, и коммунизмом, каким он его предвидит в Соединенных Штатах?
Позвольте на 14-ый и 15-ый вопросы ответить совместно. Встанут ли Соединенные Штаты на путь революции, когда и каким путем? Чтоб конкретнее подойти к теме, я начну с предварительного вопроса: вмешаются ли Соединенные Штаты в войну?
В своей недавней пророческой речи, соединяющей язык Воллстрит с языком Апокалипсиса, мистер Гувер предрекал, что на полях обескровленной Европы будут в конце концов торжествовать два всадника: голод и чума. Бывший президент рекомендовал Соединенным Штатам оставаться в стороне от европейского безумия, чтоб в последнюю минуту положить на чашу весов свое экономическое могущество. Эта рекомендация не является оригинальной. Все великие державы, еще не вовлеченные в войну, хотели бы при подведении счетов располагать неисчерпанными ресурсами. Такова политика Италии. Такова, несмотря на войну с Финляндией, политика Советского Союза. Такова, не смотря на необъявленную войну с Китаем, политика Японии. Такова фактически нынешняя политика Соединенных Штатов. Можно ли будет, однако, долго удержаться на этой позиции?
Если война развернется до конца; если германская армия будет иметь успехи -- а она будет иметь очень большие успехи, -- и призрак германского господства над Европой встанет, как реальная опасность, правительству Соединенных Штатов придется решать: оставаться ли в стороне, предоставляя Гитлеру ассимилировать новые приобретения, помножать германскую технику на сырье захваченных колоний и подготовлять господство Германии над всей нашей планетой, либо вмешаться в самом ходе войны, чтобы помочь обрезать крылья германскому империализму. Я меньше всего пригоден для того, чтобы подавать советы современным правительствам; я просто пытаюсь анализировать объективное положение и делать из этого анализа выводы. Думаю, что перед лицом указанной альтернативы даже бывший глава ARA
(American Relief Agency) Американская организация международной помощи, которой Гувер руководил после прошлой войны.
отбросит свою программу нейтралитета: нельзя иметь безнаказанно самую могущественную индустрию, 3/4 мирового золотого запаса и 10 миллионов безработных!Но раз С. Штаты, как я думаю, вмешаются в войну, возможно уже в течение нынешнего года, то им придется нести на себе все ее последствия. Важнейшим из них надо признать взрывчатый характер дальнейшего политического развития. 16. Что вы под этим понимаете?
Президент Рузевельт предостерегал 10 февраля американскую молодежь против радикализма, рекомендуя ей стремиться каждый год хоть немного улучшать существующие учреждения. Такой образ действий был бы, несомненно самым лучшим, самым выгодным, самым экономным, если-быи если-бы он был осуществим. К несчастью "существующие учреждения" во всем мире не улучшаются из года в год, а ухудшаются. Учреждения демократии не совершенствуются, а разлагаются, уступая место фашизму. И это происходит не случайно, не по легкомыслию молодежи. Капиталистические монополии, разорившие промежуточные классы, пожирают демократию. Сами монополии явились плодом частной собственности на средства производства. Частная собственность, бывшая некогда источником прогресса, окончательно пришла в противоречие с новой техникой и является ныне причиной кризисов, войн, национальных преследований и реакционных диктатур. Ликвидация частной собственности на средства производства есть в нашу эпоху центральная историческая задача, которая одна обеспечит рождение нового, более гармонического общества. Акт рождения, как нас учит повседневное наблюдение, никогда не бывает "постепенным", а представляет собою биологическую революцию.
Возможен ли, спрашиваете вы, промежуточный строй, между капитализмом и коммунизмом? Одним из опытов такого строя явился фашизм, итальянский и германский. Но на самом деле фашизм только довел до зверского выражения наиболее отрицательные черты капитализма. Другим опытом промежуточной системы был Нью Дил. Удался ли этот опыт? Думаю, что нет: число безработных, по-прежнему, измеряется восьмизначной цифрой; 60 семейств более могущественны, чем когда бы то ни было. А главное, нет ни малейших оснований думать, что на этом пути вообще может быть достигнуто органическое улучшение. Решают по-прежнему рынок, биржа, банки, тресты, -- правительство только приспособляется к ним при помощи запоздалых паллиативов. История учит нас, что именно таким путем и подготовляются революции.
Было бы грубой ошибкой думать, что социалистические революции в Европе или Америке будут совершаться по образу отсталой России. Основные тенденции будут, конечно, однородны. Но формы, методы, "температура" борьбы -- все это в каждом случае будет иметь национальный характер. Можно заранее установить, при этом, следующий закон: чем в большем числе стран капиталистическая система окажется сломленной, тем слабее будет становиться сопротивление господствующих классов в других странах, тем менее острый характер будет принимать социальная революция, тем менее принудительные формы будет иметь диктатура пролетариата, тем короче будет она, тем скорее общество возродится на основах новой, более полной, более совершенной, более человечной демократии. Во всяком случае никакая революция не нанесет такого ущерба "хартии прав", как империалистская война и фашизм, который она порождает.
Социализм не имел бы никакой ценности, если-бы не принес с собою не только "юридическую" неприкосновенность, но и полное ограждение всех интересов личности. Человечество не потерпит тоталитарной мерзости кремлевского образца. Политический режим СССР не новое общество, а худшая карикатура старого. При могуществе техники и организационных методов С. Штатов, при том благосостоянии, которое плановое хозяйство могло бы обеспечить здесь всем гражданам, социалистический режим в вашей стране с самого начала означал бы рассцвет независимости, инициативы и творческой силы человеческой личности. 17. Г. Троцкий сказал, что в Кремле боятся войны, потому что война, по всей вероятности, вызовет новую революцию масс. Не скажет ли он подробнее об этом?
Режим буржуазной демократии установился в результате целой серии революций: достаточно напомнить историю Франции. Одни из этих революций имели социальный характер, т. е. ликвидировали феодальную собственность в пользу буржуазной; другие носили чисто политический характер, т. е. при сохранении буржуазных форм собственности, меняли систему управления. Пролетарская революция, по крайней мере, в отсталой и изолированной стране, так же оказывается более сложной, чем можно было представить себе a priori. Октябрьская революция имела социальный и политический характер, т. е. изменила экономические основы общества и создала новую систему управления. Новые экономические основы в общем и целом сохранились в СССР, хотя и в искаженном виде. Политическая система, наоборот, совершенно выродилась: зачатки советской демократии раздавлены тоталитарной бюрократией. В этих условиях политическая революция, под знаменем новой демократии на основах планового хозяйства, является исторической неизбежностью. 18. Что думает г. Троцкий относительно будущности Литвинова в СССР, со времени изменения кремлевской политики от коллективной безопасности к сотрудничеству с Германией?
Я никогда не размышлял над будущностью г. Литвинова. Он был не самостоятельной политической фигурой, а умным и способным чиновником дипломатического ведомства. Был ли он своевременно посвящен в то, что, под прикрытием речей о "союзе демократий", ведутся переговоры с Гитлером? Я в этом не уверен, но это вполне возможно. Во всяком случае это не противоречило бы политической физиономии Литвинова. Будет ли он сохранен для каког-нибудь нового назначения или же физически ликвидирован, в качестве очередного козла отпущения за те или другие неудачи Сталина, -- этот вопрос важен, разумеется, для самого Литвинова, но не представляет политического интереса. 19. Считаете ли вы сколько-нибудь вероятным объединение капиталистических стран в войне против СССР?
Экс-кайзер Вильгельм выдвинул недавно свою программу мира: "воюющие должны были бы приостановить войну и соединить свои силы на помощь финнам. Они должны были бы объединиться в одном фронте, чтобы очистить мир и цивилизацию от большевизма". (Н. И. Таймс 2 февраля). Экс-кайзера не обязательно, разумеется, брать всерьез. Но в данном случае он лишь с похвальной откровенностью высказывает то, что думают и подготовляют другие. Муссолини не скрывает на этот счет своих намерений. Лондон и Париж стремятся приобрести дружбу Муссолини за счет СССР. Вашингтон посылает в Рим особого уполномоченного. Президент Соединенных Штатов, согласно собственным словам, не хочет оставаться нейтральным в советско-финской войне: он защищает Финляндию и религию. Сумнер Вельс имеет задачей консультировать Англию, Францию, Италию и Германию, но не Советский Союз. Нет, следовательно недостатка в факторах, которые стремятся подготовить крестовый поход против СССР. "Защита Финляндии" есть тот математический центр, вокруг которого совершается соответственная группировка сил.
Затруднение этого замысла состоит в том, что вести серьезную войну против СССР может только Гитлер. Япония могла бы играть лишь вспомогательную роль. Однако, в данный момент вооруженные силы Германии направлены против Запада. В этом смысле программа экс-кайзера не является программой сегодняшнего дня. Однако, при затяжной войне, -- а война будет затяжной; при вмешательстве Соединенных Штатов, -- а они вмешаются; при непреодолимых трудностях, которые Гитлер может встретить на своем пути, -- а он неизбежно встретит их, -- программа экс-кайзера будет неизбежно поставлена в порядок дня.
Из сказанного раньше для вас ясно, на чьей стороне я стою в этой группировке сил: на стороне СССР, полностью и безусловно, прежде всего -- против империализма всех наименований, затем -- против кремлевской олигархии, которая своей внешней политикой облегчает подготовку похода против СССР, а своей внутренней политикой обессиливает Красную армию.
Мелко-буржуазная оппозиция в Рабочей Социалистической Партии Соединенных Штатов
Надо называть вещи своими именами. Теперь, когда позиции двух борющихся фракций определились с полной ясностью, приходится сказать, что меньшинство Центрального Комитета возглавляет типичную мелко-буржуазную тенденцию. Как всякая мелко-буржуазная группировка внутри социализма, нынешняя оппозиция характеризуется следующими чертами: пренебрежительным отношением к теории и склонностью к эклектике; неуважением к традиции собственной организации; заботой о личной "независимости" за счет заботы об объективной истине; нервозностью, вместо последовательности; готовностью быстро перескакивать с одной позиции на другую; непониманием революционного централизма и враждебным отношением к нему; наконец, склонностью подменять партийную дисциплину кружковыми связами и личными привязанностями. Не у всех, конечно, членов оппозиции эти черты сказываются с одинаковой силой. Но, как всегда в пестром блоке, тон задают те, которые наиболее отклоняются от марксизма и пролетарской политики. Борьба предстоит, по-видимому, длительная и серьезная. Я не собираюсь, конечно, в этой статье исчерпать вопрос, но попытаюсь наметить его общие очертания.
Теоретический скептицизм и эклектика
В январьском номере "Нью Интернейшенал" за 1939 г., была напечатана статья т. т. Бернама и Шахтмана "Отступающие интеллигенты". Статья, заключавшая в себе много правильных мыслей и метких политических характеристик, отличалась существенным недостатком, чтобы не сказать пороком: ведя спор с противниками, которые считают себя (без достаточного основания) представителями "теории" по преимуществу, статья преднамеренно не поднимала вопрос на теоретическую высоту. Совершенно необходимо было объяснить, почему "радикальная" интеллигенция Соединенных Штатов принимает марксизм без диалектики (часы без пружины). Секрет прост. Нигде не было такого отвращения к классовой борьбе, как в стране "неограниченных возможностей". Отрицание социальных противоречий, как движущего начала развития, вело в царстве теоретической мысли к отрицанию диалектики, как логики противоречий. Как в области политики считалось, что можно при помощи хороших силлогизмов убедить всех в правильности известной программы, и, постепенно, "разумными" мерами, преобразовать общество, так и в области теории принималось за доказанное, что логика Аристотеля, приниженная до уровня "здравого смысла", достаточна для разрешения всех проблем.
Прагматизм, помесь рационализма и эмпиризма, стал национальной философией Соединенных Штатов. Теоретическая методология Макса Истмана ни в чем в сущности не отличается от методологии Генри Форда: оба смотрят на живое общество с точки зрения "инженера" (Истман -- платонически). Исторически нынешнее высокомерное отношение к диалектике объясняется по просту тем, что дедушки и прабабушки Макса Истмана и других не нуждались в диалектике, чтоб покорять пространства и богатеть. Но времена переменились, и прагматическая философия вступила в эпоху банкротства, как и американский капитализм.
Этой внутренней связи между философией и материальным развитием общества авторы статьи не показали, не могли и не хотели показать, и они сами откровенно объяснили, почему. "Два автора этой статьи -- пишут они сами о себе, -- решительно расходятся в своей оценке общей теории диалектического материализма; один из них принимает ее, другой отвергает ееи Нет ничего ненормального в таком положении. Хотя теория несомненно всегда тем или иным путем связана с практикой, связь между ними не является неизменно прямой и непосредственной; к тому же, как мы уже имели случай заметить раньше, человеческие существа часто действуют непоследовательно. С точки зрения каждого из авторов, у другого есть между "философской теорией" и политической практикой такого рода непоследовательность, которая может в известном случае привести к конкретному политическому разногласию. Но этого нет сейчас, и никому еще не удалось доказать, что согласие или несогласие по наиболее абстрактным положениям диалектического материализма необходимо задевает сегодняшние конкретные политические вопросы, -- а политические партии, программы и бои основаны на таких конкретных вопросах. Мы все можем надеяться, что, когда мы продвинемся вперед и будем располагать большим досугом, согласие может быть достигнуто также и насчет более абстрактных вопросов. Но пока-что перед нами война, фашизм, безработица".
Каков смысл этого поистине поразительного рассуждения? Так как некоторые люди при помощи плохого метода приходят иногда к правильным выводам; так как некоторые люди при помощи правильного метода приходят нередко к ложным выводам, тои то метод не имеет значения. Когда-нибудь на досуге мы подумаем о методе, но сейчас нам не до того. Представьте себе рабочего, который жалуется мастеру на плохой инструмент и получает ответ: при помощи плохого инструмента можно сделать хорошую вещь, а при помощи хорошего инструмента многие только портят материал. Боюсь, что рабочий, особенно если он работает сдельно, ответит мастеру какой-нибудь неакадемической фразой. Рабочий вынужден иметь дело с твердыми материалами, которые оказывают сопротивление, и потому заставляют его ценить хороший инструмент; тогда как мелко-буржуазный интеллигент -- увы! -- в качестве "инструмента", пользуется беглыми наблюдениями и поверхностными обобщениями -- до тех пор, пока большие события не ударят его крепко по темени.
Требовать, чтобы каждый член партии занимался изучением диалектической философии, было бы, разумеется, безжизненным педантизмом. Но рабочий, прошедший школу классовой борьбы, из своего собственного опыта выносит предрасположение к диалектическому мышлению. Даже не зная этого слова, он легко воспринимает самый метод и его выводы. С мелкой буржуазией дело обстоит хуже. Есть, правда, мелко-буржуазные элементы, органически связанные с пролетариатом и, без всякой внутренней революции, переходящие на его точку зрения. Но это маленькое меньшинство. Хуже обстоит дело с мелкими буржуа академического склада. Их теоретические предрассудки успели получить уже на школьной скамье законченную форму. Так как они усвоили много всякой премудрости, полезной и безполезной, без помощи диалектики, то им кажется, что они могут отлично прожить свою жизнь без нее. На самом деле они обходятся без диалектики лишь постольку, поскольку теоретически не проверяют, не чистят и не оттачивают инструменты своего мышления, и поскольку практически не выходят из узкого круга жизненных отношений. При столкновении с большими событиями они легко теряются и впадают в рецидив мелкобуржуазности.
Ссылаться на непоследовательность, в оправдание безпринципного теоретического блока, значит выдавать себе самому, как марксисту, плохое свидетельство. Непоследовательность -- не случайность, и в политике вовсе не является только индивидуальным признаком. Непоследовательность есть обычно социальная функция. Существуют социальные группы, которые не могут быть последовательными. Мелко-буржуазные элементы, не сбросившие с себя до конца старые мелко-буржуазные тенденции, систематически вынуждены прибегать внутри рабочей партии к теоретическим сделкам с собственной совестью.
Отношение т. Шахтмана к диалектическому методу, как оно выразилось в приведенном выше рассуждении, не может быть названо иначе, как эклектическим скептицизмом. Ясно, что Шахтман заразился этим настроением не в школе Маркса, а в среде мелко-буржуазной интеллигенции, которой все виды скептицизма вполне к лицу.
Предупреждение и проверка
Статья поразила меня до такой степени, что я немедленно написал т. Шахтману: "Я только что прочитал вашу и Бернама статью об интеллигентах. Многие главы прекрасны. Однако, часть насчет диалектики представляет величайший удар, который вы, как редактор "Нью Интернейшенал", могли нанести марксистской теории. Бернам говорит: "я не признаю диалектики". Это ясно, и всякий считается с этим. Но вы говорите: "я признаю диалектику, но это неважно, это не имеет никакого значения". Перечитайте то, что вы написали. Это место чудовищно дезориентирует читателей "Нью Интернейшенал" и является лучшим подарком Истману и ему подобными Ладно, мы еще поговорим об этом публично!"и
Мое письмо было написано 20 января, за несколько месяцев до нынешней дискусии. Шахтман ответил мне 5-го марта в том смысле, что не понимает, по какому поводу я поднимаю шум. 9-го марта я писал Шахтману снова: "Я не отвергал ни в малейшей степени возможность сотрудничества с анти-диалектиками, но зато отвергал разумность написания совместно статьи, в которой вопрос о диалектике играет или должен был бы играть очень важную роль. Полемика (с буржуазными интеллигентами) развивается в двух планах: политическом и теоретическом. Ваша политическая критика правильна. Ваша теоретическая критика недостаточна: она останавливается как раз там, где она должна была бы стать особенно наступательной. Задача состоит как раз в том, чтобы показать, что их ошибки (по скольку дело идет о теоретических ошибках) являются продуктом их неспособности и нежелания продумать вопросы диалектически. Эта задача могла бы быть выполнена с очень серьезным педагогическим успехом. Вместо этого вы заявляете, что диалектика есть частное дело, и что можно быть очень хорошим парнем, не будучи диалектиком".
Связав себя в этом вопросе с анти-диалектиком Бернамом, Шахтман лишил себя возможности показать, почему Истман, Хук и многие другие начали с философской борьбы против диалектики, а закончили политической борьбой против социалистической революции. Между тем суть вопроса именно в этом.
Нынешняя политическая дискуссия принесла проверку моего предупреждения в гораздо более яркой форме, чем я мог надеяться или, вернее, чем я мог опасаться. Методологический скептицизм Шахтмана принес свои плачевные плоды на вопросе о природе Советского государства. Бернам и раньше конструировал, чисто эмпирически, на основе своих непосредственных впечатлений, не-пролетарское не-буржуазное государство, ликвидируя попутно марксову теорию государства, как организации классового господства. Шахтман занял неожиданно в этом вопросе уклончивую позицию: вопрос-де подлежит обсуждению, кроме того социологическое определение СССР не имеет прямого и непосредственного значения для наших политических задач, в отношении которых Шахтман вполне согласен с Бернамом. Пусть читатель еще раз перечитает то, что названные два товарища писали по поводу диалектики. Бернам отрицает диалектику, Шахтман как бы признает ее, нои божественный дар "непоследовательности" позволяет обоим сходиться в политических выводах. Отношение обоих к природе Советского государства точка в точку воспроизводит их отношение к диалектике!
В обоих случаях ведущая роль принадлежит Бернаму. Не мудрено: у него есть свой метод: прагматизм. У Шахтмана нет метода. Он приспособляется к Бернаму. Не беря на себя ответственности за анти-марксистскую концепцию Бернама в целом, он защищает как в области философии, так и в области социологии свой наступательный блок с Бернамом против марксистской концепции. В обоих случаях Бернам выступает, как прагматист, Шахтман -- как эклектик. Этот пример имеет то неоценимое преимущество, что даже товарищам, не имеющим опыта в области теории, полный параллелизм поведения Бернама и Шахтмана в двух разных этажах мышления, притом в вопросах первостепенной важности, сам собою бросается в глаза. Метод мышления может быть диалектическим или вульгарным, сознательным или бессознательным, но он существует и дает себя знать.
Мы слышали в январе 1939 г. от наших авторов: "никому еще не удалось до сих пор доказать, что согласие или несогласие относительно самых абстрактных учений диалектического материализма необходимо задевать сегодняшние и завтрашние конкретные политические вопросы"и Никому не удалось доказать! Прошло всего несколько месяцев, -- и Бернам с Шахтманом сами доказали, что их отношение к такой "абстракции", как диалектический материализм, нашло совершенно точное воспроизведение в их отношении к Советскому государству.
Нужно, правда, сказать, что разница между двумя случаями очень серьезна, но она имеет не теоретический, а политический характер. В обоих случаях Бернам и Шахтман заключили блок на почве непризнания и полу-признания диалектики. Но в первом случае этот блок своим острием был направлен против противников пролетарской партии. Во втором случае блок оказался заключен против марксистского крыла собственной партии. Изменился, так сказать, фронт военных действий, но оружие осталось то же.
Люди, что и говорить, часто бывают непоследовательны. Однако, человеческое сознание представляет, тем не менее, известное единство. Философия и логика должны опираться на единство человеческого сознания, а не на то, чего ему не хватает для единства, т. е. на непоследовательность. Пусть Бернам не признает диалектики, -- зато диалектика признает Бернама, т. е. распространяет и на него сферу своего действия. Пусть Шахтман считает, что диалектика не имеет значения для политических выводов, -- в политических выводах самого Шахтмана мы найдем горькие плоды его пренебрежительного отношения к диалектике. Этот пример надо было бы ввести в учебники диалектического материализма.
В прошлом году меня посетил молодой английский профессор политической экономии, сочувствующий Четвертому Интернационалу. В разговорах о способах и путях осуществления социализма он сразу проявил тенденции британского утилитаризма, в духе Кейнса и других: "надо поставить себе ясную экономическую цель, выбрать наиболее разумные средства для ее осуществления" и пр. Я спросил его: "вы очевидно, против диалектики?" Он, не без удивления, ответил: "да, я не вижу в ней никакой пользы." "Однако, -- возразил я ему -- диалектика позволила мне на основании немногих ваших замечаний по экономическим вопросам сразу определить, к какой категории философского мышления вы принадлежите: уже в этом одном неоценимая заслуга диалектики." Хотя я после того ничего не слышал о моем посетителе, я почти не сомневаюсь, что анти-диалектический профессор держится сейчас того мнения, что СССР -- не рабочее государство, что "безусловная защита СССР" есть устаревший взгляд, что наши организационные методы плохи и пр. Если по подходу данного лица к отдельным практическим вопросам можно определить общий тип его мышления, то, зная общий тип мышления, можно предсказать приблизительно, как данное лицо подойдет к тому или другому практическому вопросу. Таково неоценимое воспитательное значение диалектического метода мышления!
Азбука материалистической диалектики
Гнилые скептики, вроде Суварина, уверяют будто "никто не знает", что такое диалектика. И есть "марксисты", которые почтительно прислушиваются к Суварину и готовы учиться у него. И эти "марксисты" скрываются не только в Modern Monthly. Струя суваринизма есть, к несчастью, и в нынешней оппозиции S. W. P. Здесь необходимо предостеречь молодых товарищей: опасайтесь злокачественной заразы!
Диалектика -- не фикция и не мистика, а наука о формах нашего мышления, поскольку оно не ограничивается повседневными заботами жизни, а пытается понять более сложные и длительные процессы. Между диалектикой и формальной логикой такое же, скажем, взаимоотношение, как между высшей и низшей математикой.
Я пытаюсь здесь в самой сжатой форме очертить существо вопроса. Аристотелевская логика простого силлогизма исходит из того, что А=А. Эта истина принимается, как аксиома, для множества практических человеческих действий и элементарных обобщений. На самом деле А не = А. Это легко доказать, хотя бы посмотревши на эти две буквы через увеличительное стекло: они сильно отличаются друг от друга. -- Но, возразят, дело не в величине и форме букв, -- это только символы равных величин, например, фунта сахару. Возражение бьет мимо цели: в действительности фунт сахару никогда не равняется фунту сахару: более точные весы всегда обнаружат разницу. Возразят: зато фунт сахару равняется самому себе. Не верно: все тела беспрерывно изменяются в размере, весе, окраске и пр. и никогда не равняются самим себе. Софист скажет на это, что фунт сахару равняется самому себе "в каждый данный момент". Не говоря уже об очень сомнительной практической ценности такой "аксиомы", она и теоретически не выдерживает критики. Как, в самом деле, понимать слово "момент"? Если это бесконечно малая частица времени, тогда фунт сахару неизбежно подвергнется в течение "момента" известным изменениям. Или же "момент" есть чисто математическая абстракция, т. е. нуль времени? Но все живое существует во времени; самое существование есть непрерывный процесс изменения; время есть, таким образом, основной элемент существования. Тогда аксиома А=А, означает, что каждое тело равно самому себе, когда оно не изменяется, т. е. не существует.
На первый взгляд может показаться, что эти "тонкости" ни для чего не нужны. На самом деле они имеют решающее значение. Аксиома А = А, является, с одной стороны, источником всего нашего познания, с другой стороны, -- источником всех ошибок нашего познания. Безнаказанно пользоваться аксиомой: А = А можно только в известных пределах. Когда количественные изменения А для интересующей нас задачи несущественны, тогда мы можем принимать, что А = А. Так, например, лавочник и покупатель относятся к фунту сахару. Так мы относимся к температуре солнца. До недавнего времени мы так относились к покупательной силе доллара. Но количественные изменения, за известными пределами, переходят в качественные. Фунт сахару подвергшийся действию воды или керосина, перестает быть фунтом сахару. Доллар в объятиях президента перестает быть долларом. Своевременно уловить критический момент превращения количества в качество есть одна из важнейших задач во всех странах познания, в том числе и социологии.
Каждый рабочий знает, что нельзя сделать две вещи совершенно одинаковые. При выделке конусо-подшипников допускается для конусов неизбежное отклонение, которое не должно, однако, переходить известного предела (так называемые допуска или зазоры.) При соблюдении норм допуска конусы считаются равными (А = А). Где допуск нарушен, там количество перешло в качество; иначе сказать подшипник оказывается плохим или негодным.
Наше научное мышление есть только часть нашей общей практики, включая и технику. Для понятий здесь тоже существуют "допуска", которые устанавливает не формальная логика, исходящая из аксиомы: А = А а диалектическая логика, исходящая из аксиомы, что все всегда изменяется. "Здравый смысл" характеризуется тем, что систематически нарушает диалектические допуска.
Вульгарное мышление оперирует такими понятиями, как капитализм, мораль, свобода, рабочее государство, и пр. и т. д., как неподвижными абстракциями, считая, что капитализм равняется капитализму, мораль равняется морали, и пр. Диалектическое мышление рассматривает все вещи и явления в их постоянном изменении, причем в материальных условиях этих изменений оно открывает тот критический предел, за которым А перестает быть А, рабочее государство перестает быть рабочим государством.
Основной порок вульгарного мышления в том, что оно хочет удовлетвориться неподвижными отпечатками действительности, которая есть вечное движение. Диалектическое мышление придает самим понятиям -- при помощи дальнейших уточнений, поправок, конкретизации -- ту содержательность и гибкость, я почти готов сказать, сочность, которая до некоторой степени приближает их к живым явлениям. Не капитализм вообще, а данный капитализм, на определенной стадии развития. Не рабочее государство вообще, а данное рабочее государство, в отсталой стране, в империалистском окружении, и пр.
Диалектическое мышление относится к вульгарному, как лента кинематографа относится к неподвижной фотографии. Кинематограф не отбрасывает простой фотографии, а комбинирует серию фотографий по законам движения. Диалектика не отвергает силлогизма, но учит комбинировать силлогизмы так, чтобы приближать наше познание к вечно изменяющейся действительности. Гегель устанавливает в своей логике ряд законов: превращение количества в качество, развитие через противоречия, конфликты содержания и формы, перерыв постепенности, превращение возможности в необходимость и пр., которые так же важны для теоретического мышления, как простой силлогизм, для более элементарных задач.
Гегель писал до Дарвина и до Маркса. Благодаря могущественному толчку, данному мысли французской революцией, Гегель философски предвосхитил общее движение науки. Но именно потому, что это было гениальное предвосхищение, оно получило у Гегеля идеалистический характер. Гегель оперировал с идеологическими тенями действительности, как с последней инстанцией. Маркс показал, что движение идейных теней лишь отражает движение материальных тел.
Мы называем нашу диалектику материалистической, потому что корни ее не на небесах и не в глубинах нашего "свободного духа", а в объективной действительности, в природе. Сознание выросло из бессознательного, психология -- из физиологии, органический мир -- из неорганического, солнечная система -- из туманного пятна. На всех ступенях этой лестницы развития количественные изменения превращались в качественные. Наша мысль, в том числе и диалектическая, есть только одна из форм проявления изменяющейся материи. Ни богу, ни дьяволу, ни бессмертной душе, ни вечным нормам права и морали в этой механике нет места. Диалектика мысли, выросшая из диалектики природы, имеет, следовательно, насквозь материалистический характер.
Дарвинизм, объяснивший происхождение видов путем перехода количественных изменений в качественные, явился высшим торжеством диалектики в масштабе всей органической природы. Другим великим торжеством было открытие таблицы атомных весов химических элементов и дальнейшее превращение элементов друг в друга.
С этими превращениями (видов, элементов и пр.) тесно связан вопрос о классификации, одинаково важный в естественных науках, как и в социальных. Систематика Линнея (18 ст.), исходившая из неизменности видов, сводилась к искусству описывать и классифицировать растения по их внешним признакам. Младенческий период ботаники аналогичен младенческому периоду логики, ибо формы нашего мышления развиваются, как и все живое. Только решительный отказ от идеи неизменности видов, только изучение истории развития растений и их анатомии создали основу для подлинно научной классификации.
Маркс, который в отличие от Дарвина, был сознательным диалектиком, нашел основу для научной классификации человеческих обществ в развитии производительных сил и структуре имущественных отношений, составляющих анатомию общества. Вульгарно-описательную классификацию обществ и государств, которая еще сейчас процветает на университетских кафедрах, марксизм заменил материалистически-диалектической классификацией. Только пользуясь методом Маркса, можно правильно установить понятие рабочего государства, как и момент его крушения.
Во всем этом, как видим, нет ничего "метафизического" или "схоластического", как утверждают самодовольные невежды. Диалектическая логика выражает законы движения современной научной мысли. Наоборот, борьба против материалистической диалектики отражает далекое прошлое, консерватизм мелкой буржуазии, чванство рутинеров кафедры ии чуточку надежды на загробный мир.
Природа СССР
Определение, которое дает СССР т. Бернам: "не-рабочее и не-буржуазное государство", является чисто негативным, вырвано из цепи исторического развития, висит в воздухе, не заключает в себе ни одного грана социологии и представляет попросту теоретическую капитуляцию прагматика перед противоречивым историческим явлением.
Еслиб Бернам был диалектическим материалистом, он поставил бы перед собою следующие три вопроса: 1) каково историческое происхождение СССР? 2) каким изменениям подверглось это государство за время своего существования? 3) перешли ли эти изменения из количественной стадии в качественную, т. е. создали ли они исторически необходимое господство нового эксплоататорского класса? Ответы на эти вопросы заставили бы Бернама сделать единственный мыслимый вывод: СССР есть пока что выродившееся рабочее государство. Диалектика не есть волшебная отмычка для всех вопросов. Она не заменяет конкретного научного анализа. Но она направляет этот анализ на правильный путь, ограждая от безплодных блужданий в пустыне субъективизма или схоластики.
Бруно Р. подводит советский режим, как и фашистский, под категорию "бюрократического коллективизма" на том основании, что в СССР, в Италии и Германии господствует бюрократия; там и здесь -- плановое начало; в одном случае частная собственность ликвидирована, в другом -- ограничена и т. д. Так, на основании относительного сходства некоторых внешних признаков разного происхождения, разного удельного веса, разного классового значения, устанавливается принципиальное тождество социальных режимов, -- совершенно в духе буржуазных профессоров, которые устанавливают категории "контролируемого хозяйства", "централистического государства", совершенно не интересуясь классовой природой того или другого.
Бруно Р. и его единомышленники или полуединомышленники, как Бернам, остаются в области социальной классификации, в лучшем случае, на уровне Линнея, в оправдание которого приходится, однако, напомнить, что он жил до Гегеля, до Дарвина и до Маркса.
Еще хуже и опаснее, пожалуй, те эклектики, которые заявляют, что классовый характер советского государства "не имеет значения", что направление нашей политики определяется "характером войны". Как будто война есть самостоятельная надсоциальная субстанция; как будто характер войны не определяется характером господствующего класса, т. е. тем же социальным фактором, который определяет и характер государства. Удивительно, с какой легкостью некоторые товарищи, под ударами событий, забывают азбуку марксизма!
Немудрено, если теоретики оппозиции, отказывающиеся мыслить диалектически, плачевно капитулируют перед противоречивым характером СССР. Между тем противоречия между социальными основами, заложенными революцией, и характером касты, выдвинутой вырождением революции, есть не только неоспоримый исторический факт, но и движущее начало. На это противоречие мы опираемся в своей борьбе за низвержение бюрократии. Тем временем некоторые ультра-левые уже договариваются до абсурдов вроде того, что для низвержения бонапартистской олигархии следует пожертвовать социальными основами СССР. Они не догадываются, что СССР минус социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, это и будет фашистский режим.
Эволюционизм и диалектика
Т. Бернам будет, пожалуй, протестовать, ссылаясь на то, что, в качестве эволюциониста, он интересуется происхождением общественных и государственных форм не менее, чем мы, диалектики. Против этого мы спорить не станем. Каждый образованный человек после Дарвина считает себя "эволюционистом". Но действительный эволюционист должен идею эволюции перенести и на свои собственные формы мышления. Элементарная логика, созданная в ту эпоху, когда самая идея эволюции еще почти не существовала, явно недостаточна для познания процессов эволюции. Логика Гегеля и есть логика эволюции. Надо только не забывать, что самое понятие "эволюции" чрезвычайно искажено и оскоплено университетской профессурой и либеральной публицистикой, в духе мирного "прогресса". Кто понял, что эволюция происходит путем борьбы антагонистических сил; что медленное накопление изменений взрывает в известный момент старую оболочку и приводит к катастрофе, революции; кто научился, наконец, переносить общие законы эволюции на самое мышление, тот и есть диалектик, в отличие от вульгарного эволюциониста.
Диалектическое воспитание мысли, столь же необходимое для революционного политика, как упражнение пальцев для пианиста, заставляет ко всем проблемам подходить с точки зрения процессов, а не неподвижных сущностей. Между тем, вульгарные эволюционисты, ограничиваясь обычно признанием эволюции в определенных областях, довольствуются во всех остальных вопросах пошлостями "здравого смысла".
Американский либерал, примирившийся с существованием СССР, вернее -- с московской бюрократией, считает или, по крайней мере, считал до советско-германского пакта, что советский режим в целом есть "прогрессивный факт", что отрицательные черты бюрократии ("о, конечно, они существуют!") будут постепенно отмирать, и что таким образом будет обеспечен мирный и безболезненный "прогресс".
Вульгарный мелко-буржуазный радикал похож на либерального "прогрессиста" в том отношении, что берет СССР в целом, не понимая его внутренних противоречий и их динамики. Когда Сталин заключил союз с Гитлером, вторгся в Польшу, а затем в Финляндию, вульгарные радикалы торжествавали: тождество методов сталинизма и фашизма доказано! Они оказались, однако, поставлены в затруднение, когда новые власти стали призывать население экспроприировать помещиков и капиталистов: этой возможности они никак не предвидели! Между тем социально-революционные меры, проводящиеся военно-бюрократическим путем, не только не нарушили наше, диалектическое определение СССР, как выродившегося рабочего государства, но наоборот, дали ему наиболее неоспоримое подтверждение. Вместо того, чтобы сделать это торжество марксистского анализа предметом настойчивой агитации, мелко-буржуазные оппозиционеры начали с поистине преступным легкомыслием кричать, что события опровергли наш прогноз, что старые схемы не годятся, что необходимы какие-то новые слова. Какие именно? Этого они еще сами не решили.
Защита СССР
Мы начали с философии, затем перешли к социологии. Выяснилось что в обоих областях два наиболее видных вождя оппозиции занимают анти-марксистскую или эклектическую позицию. Если перейдем к политике, именно к вопросу о защите СССР, то окажется, что здесь нас подкарауливают не меньшие сюрпризы.
Формулу "безусловной защиты СССР" -- формулу нашей программы -- оппозиция внезапно объявила "туманной, абстрактной и отжившей". К сожалению она не объясняет, на каких именно "условиях" она сама соглашается в дальнейшем защищать завоевания революции. Чтоб придать хоть тень смысла своим новым формулам, оппозиция пытается изобразить дело так, будто до сих пор мы "безусловно" защищали международную политику кремлевского правительства, с его Красной армией и ГПУ. Все перепутано и опрокинуто на голову! На самом деле международной политики Кремля мы давно уже не защищали даже условно, особенно с тех пор, как мы открыто провозгласили необходимость низвергнуть кремлевскую олигархию посредством восстания. Ложная позиция не только искажает сегодняшние задачи, но и заставляет в ложном свете представлять свой собственный вчерашний день.
В уже цитированной статье, в Нью Интернейшенал, Бернам и Шахтман остроумно называли группу разочарованных интеллигентов "Лигой покинутых надежд" и настойчиво спрашивали, какова будет позиция этой плачевной Лиги в случае военного столкновения между капиталистической страной и Советским Союзом. "Мы пользуемся случаем, -- писали они, -- чтоб потребовать от Хука, Истмана и Лайонса недвусмысленных заявлений по вопросу о защите Советского Союза от нападения со стороны Гитлера или Японии, -- или, допустим, со стороны Англиии" Бернам и Шахтман не выдвигали никаких "условий"; они не определяли никаких "конкретных" обстоятельств, и в то же время требовали "недвусмысленного" ответа. "Воздержится ли она (Лига покинутых надежд) от занятия позиции или объявит себя нейтральной? -- продолжали они. -- Словом, стоит ли она за защиту Советского Союза от империалистского нападения, независимо от сталинского режима и вопреки ему?" (подчеркивания наши). Драгоценная цитата! Это именно то, что говорит наша программа. Бернам и Шахтман стояли в январе 1939 года за безусловную защиту Советского Союза и совершенно правильно определяли, что означает безусловная защита, именно: "невзирая на сталинский режим и вопреки ему". А между тем их статья была написана в те дни, когда опыт испанской революции был уже в сущности исчерпан до конца. Т. Кэнон трижды прав, когда говорит, что роль сталинизма в Испании неизмеримо преступнее, чем в Польше и Финляндии. В первом случае бюрократия, при помощи палаческих методов, задушила социалистическую революцию. Во втором случае она, при помощи военных методов, дает толчок социалистической революции. Почему же Бернам и Шахтман так неожиданно приблизились к позиции "Лиги покинутых надежд"? Почему? Не можем же мы считать объяснением архи-абстрактные ссылки Шахтмана на "конкретность событий". Между тем объяснение не трудно найти. Участие Кремля в республиканском лагере в Испании поддерживалось буржуазной демократией всего мира. Работа Сталина в Польше и Финляндии встречает бешенное осуждение той же демократии. Несмотря на все свои крикливые формулы, оппозиция является отражением внутри рабочей партии настроений "левой" мелкой буржуазии.
"Наши господа -- писали Бернам и Шахтман о "Лиге покинутых надежд" -- находят источник гордости в мысли, что они вносят будто бы нечто "свежее", что они "совершают переоценку нового опыта", что они не догматики ("консерваторы"? Л. Т.), которые отказываются пересматривать свои "основные положения" и т. д. Какой плачевный самообман! Никто из них не вынес на свет новых фактов, не дал нового истолкования ни настоящему ни будущему". Поразительная цитата! Не прибавить ли нам к статье "Отступающие интеллигенты" новую главу? Я предлагаю Шахтману свое сотрудничествои
Но как же все-таки такие выдающиеся люди, как Бернам и Шахтман, безусловно преданные делу пролетариата, дали так легко запугать себя совсем не страшным господам из "Лиги покинутых надежд"? В чисто теоретической плоскости объяснение кроется в неправильном методе у Бернама, в неуважении к методу -- у Шахтмана. Правильный метод не только облегчает достижение правильного вывода, но, связывая каждый новый вывод с предшествующими выводами цепью приемственности, закрепляет вывод в памяти. Если же политические выводы делаются эмпирически, на глаз, если непоследовательность провозглашается при этом своего рода преимуществом, то марксистская система политики неизменно подменяется импрессионизмом, столь характерным для мелко-буржуазной интеллигенции. Каждый новый поворот событий застигает эмпиритика-импрессиониста врасплох, заставляет его забыть о том, что он сам писал вчера и рождает острую потребность в новых словах, прежде чем в голове возникли новые мысли.
Советско-финляндская война
Резолюция оппозиции по вопросу о советско-финляндской войне преставляет собою документ, под которым могли бы, с маленькими оговорками, подписаться бордигисты, Верекен, Снефлит, Феннер-Броквей, Марсо Пивер и им подобные, но ни в каком случае не большевики-ленинцы. Исходя исключительно из качеств советской бюрократии и из факта "вторжения", резолюция лишена какого бы то ни было социального содержания. Она ставит Финляндию и СССР на одну доску и одинаково "осуждает и отвергает оба правительства и обе армии". Почувствовав, однако, что тут что-то неладно, резолюция неожиданно, без всякой связи с текстом, прибавляет: "при применении (!) этой перспективы, сторонники Четвертого Интернационала будут, разумеется, (поистине великолепно это "разумеется"!) принимать во внимание (!) конкретные обстоятельства -- военную ситуацию, настроение масс, а так же (!) разницу экономических отношений в Финляндии и России. Тут что ни слово, то перл. Под "конкретными" обстоятельствами наши любители "конкретного" понимают военное положение, настроение масс и -- на третьем месте! -- различие экономических режимов. Как именно эти три "конкретных" обстоятельства будут "приниматься во внимание", об этом в резолюции ни слова. Если оппозиция по отношению к данной войне одинаково отвергает "оба правительства и обе армии", то как же она будет "считаться" с разницей военного положения и социальных режимов? Решительно ничего нельзя понять!
Чтоб наказать сталинцев покрепче за их несомненные преступления, резолюция, вслед за мелко-буржуазными демократами всех оттенков, ни одним словом не упоминает о том, что Красная армия в Финляндии экспроприирует крупных земледельцев и вводит рабочий контроль, подготовляя экспроприацию капиталистов.
Завтра сталинцы будут душить финских рабочих. Но сегодня они дают -- вынуждены дать огромный толчок классовой борьбе, в ее наиболее острой форме. Вожди оппозиции строят свою политику не на "конкретном" процессе, развертывающемся в Финляндии, а на демократических абстракциях и благородных чувствах.
Советско-финляндская война уже, видимо, начинает дополняться гражданской войной, в которой Красная армия оказывается -- на данной стадии -- в том же лагере, что и финляндские мелкие крестьяне и рабочие, тогда как финляндская армия пользуется поддержкой имущих классов, консервативной рабочей бюрократии и англо-саксонских империалистов. Надежды, которые Красная армия пробуждает у финляндской бедноты, окажутся, при отсутствии международной революции, иллюзией; сотрудничество Красной армии с беднотой окажется временным; Кремль может скоро повернуть оружие против финляндских рабочих и крестьян. Все это мы знаем заранее, и все это мы говорим открыто, в форме предупреждения. Но все-таки в этой "конкретной" гражданской войне, которая развертывается на территории Финляндии, какое "конкретное" место должны занять "конкретные" сторонники Четвертого Интернационала? Если в Испании они боролись в республиканском лагере, не смотря на то, что сталинцы душили социалистическую революцию то в Финляндии они тем более должны участвовать в том лагере, где сталинцы оказываются вынуждены поддерживать экспроприацию капиталистов.
Дыры в своей позиции наши новаторы затыкают страшными словами. Политику СССР в Финляндии они называют "империалистской". Великое обогащение науки! Отныне империализмом будет называться внешняя политика финансового капитала, а заодно и политика истребления финансового капитала. Это должно значительно содействовать прояснению классового сознания рабочих! -- Но ведь одновременно -- воскликнет, скажем, слишком торопливый Стэнли -- Кремль поддерживает политику финансового капитала в Германии! Это возражение основано на подмене одного вопроса другим, на растворении конкретного в абстрактном (обычная ошибка вульгарного мышления). Если Гитлер завтра окажется вынужден доставить оружие восставшим индусам, должны ли революционные немецкие рабочие воспротивиться этому конкретному действию стачкой или саботажем? Наоборот, они должны постараться, как можно скорее доставить оружие повстанцам. Надеемся, что это ясно и Стэнли. Но этот пример имеет чисто гипотетический характер. Он нам понадобился для того, чтобы показать, что даже фашистское правительство финансового капитала может оказаться в известных случаях вынуждено поддержать попутно национально-революционное движение (чтобы завтра попытаться задушить его). Поддержать пролетарскую революцию, скажем во Франции -- на это Гитлер ни при каких условиях не пойдет. Что касается Кремля, то он оказывается сегодня вынужден -- это уже не гипотетический, а реальный случай -- вызывать социально-революционное движение в Финляндии (чтобы завтра попытаться политически задушить его). Покрывать данное социально-революционное движение апокалиптическим именем империализма, только потому что оно вызывается, искажается и, в то же время, подавляется Кремлем, значит выдавать себе самому свидетельство о теоретической и полической бедности.
Надо к тому же прибавить, что расширение понятия "империализма" не имеет и прелести новизны. Сейчас не только "демократия", но и буржуазия демократических стран называет советскую политику империалистской. Цель буржуазии ясна: смазать социальное противоречие между капиталистической экспансией и советской, скрыть от глаз проблему собственности и тем самым помочь действительному империализму. Какова цель Шахтмана и других? Они сами этого не знают. Их терминологическое новшество объективно ведет только к тому, что они отдаляются от марксистской терминологии Четвертого Интернационала и приближаются к терминологии "демократии". Это обстоятельство -- увы! -- лишний раз подтверждает крайнюю восприимчивость оппозиции к давлению общественного мнения мелкой буржуазии.
"Организационный вопрос"
Из рядов оппозиции раздаются все чаще голоса: "русский вопрос не имеет, собственно, решающего значения; главная задача это -- изменить режим в партии". Под изменением режима надо понимать изменение руководства, или, еще точнее, устранение Кэннона и его ближайших сотрудников с руководящих постов. Эти откровенные голоса показывают, что стремление поднять борьбу против "фракции Кэннона" предшествовало той "конкретности событий", на которую Шахтман и другие ссылаются в объяснение перемены своей позиции. В то же время эти голоса напоминают целый ряд прежних оппозиционных группировок, которые поднимали борьбу по самым различным поводам, но, когда принципиальная почва начинала у них под ногами колебаться, переносили все свое внимание на так называемый "организационный вопрос": так обстояло дело с Молинье, Снефлитом, Верекеном, и многими другими. Как ни неприятны эти прецеденты, но обойти их нельзя!
Было бы, однако, неправильно думать, что перенесение внимания на "организационный вопрос" представляет простой маневр фракционной борьбы. Нет, самочувствие оппозиции действительно, хотя и смутно, говорит ей, что дело не столько в "русском вопросе", сколько вообще в подходе к политическим вопросам, в том числе и к методам строительства партии. И это, в известном смысле, верно.
На предшествующих страницах мы сами старались показать, что дело не только в русском вопросе, но во всем методе мышления оппозиции, который имеет свои социальные корни. Оппозиция находится во власти мелко-буржуазных настроений и тенденций. В этом суть дела.
Мы особенно ярко видели идеологическое влияние другого класса на примерах Бернама (прагматизм) и Шахтмана (эклектизм). Мы не брали других вождей, как, например, т. Эберна, потому что он, по общему правилу, не участвует в принципиальных спорах, ограничиваясь областью "организационного вопроса". Это не значит, однако, что Эберн не имеет значения. Наоборот, в известном смысле можно сказать, что Бернам и Шахтман выступают, как диллетанты оппозиции, тогда как Эберн -- бесспорный специалист этого дела. Эберн, и только он, имеет свою традиционную группировку, выросшую из старой коммунистической партии и спаявшуюся в первый период самостоятельного существования "левой оппозиции". Все остальные, имеющие различные поводы для критики и недовольства, примыкают к этой группировке.
Всякая серьезная борьба фракций в партии есть всегда, в последнем счете, преломление борьбы классов. Фракция большинства с самого начала установила идейную зависимость оппозиции от мелко-буржуазной демократии. Наоборот, оппозиция, именно в силу своего мелкобуржуазного характера, даже не попыталась искать социальных корней противного лагеря.
Оппозиция открыла жестокую фракционную борьбу, которая парализует партию в крайне критический момент. Чтоб такая борьба была оправдана, а не безпощадно осуждена, нужно иметь для нее очень серьезные и глубокие основания. Для марксиста такие основания могут иметь только классовый характер. Прежде, чем начинать свою ожесточенную борьбу, вожди оппозиции обязаны были поставить перед собой вопрос: влияние какого не-пролетарского класса отражает большинство ЦК? Между тем о классовой оценке разногласий со стороны оппозиции нет и речи. Дело идет о "консерватизме", "ошибках", "плохих методах" и т. д. психологических, интеллектуальных, технических недочетах. Оппозиция не интересуется классовой природой противной фракции, как она не интересуется классовой природой СССР. Один этот факт достаточен, чтоб обнаружить мелкобуржуазный характер оппозиции, с окраской академического педантизма и журналистской впечатлительности.
Чтобы понять, давление каких именно классов или слоев находит свое отражение в борьбе фракций, надо проследить борьбу этих фракций исторически. Те члены оппозиции, которые утверждают, что нынешняя борьба не имеет "ничего общего" со старой фракционной борьбой, показывают лишний раз свое поверхностное отношение к жизни партии. Основное ядро оппозиции -- то самое, которое три года тому назад группировалось вокруг Мости и Спектора. Основное ядро большинства -- то самое, которое группировалось вокруг Кэннона. Из руководящих фигур только Шахтман и Бернам передвинулись из одного лагеря в другой. Но эти личные перемещения, как они ни значительны, не меняют общего характера двух группировок. На выяснении исторической преемственности фракционной борьбы я, однако, останавливаться не буду, отсылая читателя к прекрасной во всех отношениях статье Джо Гансена, "Организационные методы и политические принципы".
Если отвлечься от всего случайного, личного и эпизодического, если свести нынешнюю борьбу к основным политическим типам, то несомненно наиболее последовательный характер имеет борьба т. Эберна против т. Кэннона. Эберн представляет в этой борьбе мелко-буржуазную, по социальному составу, пропагандистскую группировку, объединенную старыми личными связями и имеющую почти семейный характер. Кэннон представляет формирующуюся пролетарскую партию. Историческая правота в этой борьбе -- каковы бы ни были отдельные возможные ошибки, промахи и пр. -- целиком на стороне Кэннона.
Когда представители оппозиции поднимают крики: "руководство обанкротилось", "прогноз не оправдался", "события застигли нас врасплох", "надо менять лозунги", -- все это без малейшей попытки серьезно продумать вопрос, -- то они выступают, по существу дела, как партийные пораженцы. Это печальное поведение объясняется раздражением и испугом старого пропагандистского кружка перед новыми задачами и новыми отношениями в партии. Сентиментализм личных связей не хочет уступить место чувству долга и дисциплины. Задача, стоящая перед партией, состоит в том, чтобы разбить старые кружковые связи и растворить лучшие элементы пропагандистского прошлого в пролетарской партии. Необходимо воспитать такой дух партийного патриотизма, чтобы никто не смел заявлять: "дело собственно не в русском вопросе, а в том, что мы чувствуем себя приятнее и уютнее под руководством Эберна, чем под руководством Кэннона". Я лично не вчера пришел к этому выводу. Мне приходилось десятки и сотни раз высказывать его в беседах с товарищами, составляющими группу Эберна, причем я неизменно подчеркивал мелко-буржуазный состав этой группы. Я настойчиво и многократно предлагал переводить из числа членов в число кандидатов тех мелко-буржуазных попутчиков, которые неспособны вербовать в партию рабочих. Частные письма, беседы и предупреждения, как показали дальнейшие события, не привели ни к чему: люди редко учатся на чужом опыте. Антагонизм двух слоев партии и двух периодов ее развития вышел наружу и принял характер ожесточенной фракционной борьбы. Не остается ничего другого, как ясно и отчетливо высказать свое мнение перед американской партией и всем Интернационалом. "Дружба -- дружбой, а служба -- службой", говорит русская пословица.
Здесь возможен такой вопрос: если оппозиция есть мелко-буржуазное течение, то не значит ли что дальнейшее единство партии невозможно? Ибо как примирить мелко-буржуазное течение с пролетарским? Ставить так вопрос, значит рассуждать односторонне, недиалектически, и потому -- ложно. Оппозиция в этой дискуссии ярко обнаружила свои мелко-буржуазные черты. Но это не значит, что у оппозиции нет других черт. Большинство членов оппозиции глубоко предано делу пролетариата и способно учиться. Элементы, связанные сегодня с мелко-буржуазной средой могут завтра связаться с пролетариатом. Непоследовательные могут, под влиянием опыта, стать более последовательными. Когда партия пополнится тысячами рабочих, даже кое-какие профессиональные фракционеры могут перевоспитаться в духе пролетарской дисциплины. Надо дать им для этого время. Вот почему предложение т. Кэннона: очистить дискуссию от всяких угроз раскола, исключений и пр., было в высшей степени правильно и своевременно.
Остается, тем не менее, несомненным, что, если-бы партия в целом свернула на путь оппозиции, она могла бы потерпеть полное крушение. Оппозиция, как таковая, не способна дать партии марксистское руководство. Большинство нынешнего Центрального Комитета гораздо последовательнее, серьезнее и глубже выражает пролетарские задачи партии, чем меньшинство. Именно поэтому у большинства и не может быть интереса довести борьбу до раскола: правильные идеи победят. Но и здоровые элементы оппозиции не могут желать раскола: опыт прошлого слишком ярко показал, что всякого рода импровизированные группы, которые откалывались от Четвертого Интернационала, обрекали себя тем самым на разложение и гибель. Вот почему можно без всяких опасений ждать будущего партийного съезда. Он отвергнет анти-марксистские новшества оппозиции и обеспечит единство партии.
Л. Троцкий.
Койоакан, 15 декабря 1939 г.
Памяти Льва Седова
St. Paul, Minneapolis
Дорогие товарищи,
С глубокой благодарностью подтверждаем получение Вашего взноса в пятьдесят долларов "в память Льва Седова." Вы не могли оказать лучшей чести памяти нашего дорогого товарища, чем помощью Бюллетеню Русской Оппозиции -- делу, к которому он так близко стоял.
В изгнании, преследуемый буржуазной полицией и наемными убийцами ГПУ, Лев Седов помогает формированию русской секции Четвертого Интернационала. Он является ее руководителем-организатором. Благодаря его усилиям, разрозненные, изолированные русские революционеры приобретают непобедимое орудие -- теоретический орган, в духе лучших традиций революционного марксизма, в духе Октябрьской революции.
В течение почти десяти лет, до самого дня своей ранней кончины, Лев Седов остается редактором-издателем Бюллетеня Русской Оппозиции. Бюллетень прокладывает себе дорогу во все страны, где русский рабочий живет и борется. Окольными путями он проникает в Советский союз, проходит в полу-фашистские пограничные государства Латвии, Эстонии, доходит в Палестину, Южную Африку, проникает в Манчжурию, в Аляскуи
Дорогие товарищи! Ваша помощь Бюллетеню лучшая оценка той важной работы, которую выполнял Лев Седов и служит лучшим воодушевлением на ее продолжение.
Администрация Бюллетеня
От царапины -- к опасности гангрены
Статья печатается с сокращением.
Смысл дискуссии
Дискуссия продолжает развивать свою внутреннюю логику. Каждый из лагерей, в зависимости от своей социальной природы и политической физиономии, пытается прощупать у противника слабые и больные места. Именно этим определяется ход дискуссии, а не априорными планами вождей оппозиции. Жалеть сейчас о том, что дискуссия вспыхнула, поздно и бесплодно. Нужно только зорко следить за ролью сталинских провокаторов, которые несомненно имеются в партии и которым поручено отравить атмосферу дискуссии ядовитыми газами и довести идейную борьбу до раскола. Открыть этих господ не так уж трудно: они проявляют чрезмерную ревность, конечно, искусственную, и заменяют идеи и доводы сплетнями и клеветой. Их надо разоблачить и вышвырнуть объединенными усилиями обоих фракций. Но принципиальную борьбу надо довести до конца, т. е. до серьезного освещения наиболее важных из поднятых вопросов. Нужно использовать дискуссию для того, чтобы поднять теоретический уровень партии.
Значительное число членов американской секции, как и всего нашего молодого Интернационала, вышло из Коминтерна эпохи упадка или из Второго Интернационала. Это плохие школы. Дискуссия обнаружила, что широкие круги партии теоретически слабо подготовлены. Достаточно сослаться на то обстоятельство, что, например, нью-иоркская организация партии не реагировала с силой оборонительного рефлекса на попытки легкомысленной ревизии марксистской доктрины и программы, а, наоборот, в большинстве своем поддержала ревизионистов. Это печально, но поправимо, поскольку наша американская партия, как и весь наш Интернационал, состоят из честных элементов, которые искренно стремятся выйти на революционную дорогу. Они хотят и будут учиться. Однако, времени терять нельзя. Именно проникновение партии в профессиональные союзы, вообще в рабочую среду, требует повышения теоретической квалификации кадров. Под кадрами я разумею не "аппарат", а партию в целом. Каждый член партии может и должен чувствовать себя офицером формирующейся пролетарской армии.
"С какого это времени вы стали специалистами по вопросам философии?" иронически спрашивают сейчас оппозиционеры представителей большинства. Ирония тут совершенно неуместна. Научный социализм есть сознательное выражение бессознательного исторического процесса, именно инстинктивного, стихийного стремления пролетариата к переустройству общества на коммунистических началах. Эти органические тенденции рабочей психологии особенно быстро пробуждаются сейчас эпохой кризисов и войн. Дискуссия с беспорностью обнаружила столкновение в партии мелко-буржуазной тенденции и пролетарской. Мелко-буржуазная тенденция выражает свою растерянность в том, что пытается разменять программу на ряд "конкретных" вопросов. Пролетарская тенденция, наоборот, стремится все частные вопросы свести к теоретическому единству. Вопрос сейчас не в том, в какой мере отдельные члены большинства сознательно применяют диалектический метод. Важно то, что фракция большинства в целом стремится к пролетарской постановке вопросов и именно поэтому восприимчива к диалектике, которая есть "алгебра революции". Оппозиционеры, как мне пишут, залпами смеха встречают самое упоминание слова "диалектика". Напрасно. Этот недостойный прием не поможет. Диалектика исторического процесса уже не раз жестоко карала тех, кто пытался посмеяться над нею.
Новая статья т. Шахтмана ("Открытое письмо Льву Троцкому") представляет тревожное явление. Она показывает, что Шахтман не хочет учиться в дискуссии, а продолжает развивать свои ошибки, эксплоатируя при этом не только недостаточный теоретический уровень партии, но и специфические предрассудки ее мелко-буржуазного крыла. Все знают легкость, с которой Шахтман группирует различные исторические эпизоды вокруг той или другой оси. Это качество делает Шахтмана талантливым журналистом. К сожалению, одного этого мало. Главный вопрос -- в выборе оси. Шахтмана всегда занимают отражения политики в литературе, в прессе. Ему не хватает интереса к реальным процессам классовой борьбы, к жизни масс, к соотношению разных слоев самого рабочего класса и пр. Я читал не мало хороших и даже блестящих статей Шахтмана, но никогда не слышал от него ни одного замечания, которое действительно вводило бы в жизнь американского рабочего класса или его авангарда.
Надо оговориться, что здесь не личная только вина Шахтмана, здесь -- судьба целого революционного поколения, которое, в силу особого сочетания исторических условий, выросло вне рабочего движения. Об опасности вырождения этих ценных и преданных революции элементов мне приходилось писать и говорить не раз. То, что было в свое время неизбежной чертой молодости, стало слабостью. Слабость превращается в болезнь. Если запустить ее, она примет смертельный характер. Чтобы избежать этой опасности, надо уметь сознательно открыть новую главу в развитии партии. Пропагандисты и журналисты Четвертого Интернационала должны открыть новую главу в своем собственном сознании. Надо перевооружиться. Надо повернуться вокруг собственной оси: спиною -- к мелко-буржуазной интеллигенции, лицом -- к рабочим.
Видеть причину нынешнего кризиса партии -- в консерватизме ее рабочей части; искать выхода из кризиса -- в победе мелкобуржуазного блока, -- трудно придумать ошибку, более опасную для партии. На самом деле сущность нынешнего кризиса состоит в консерватизме мелкобуржуазных элементов, прошедших чисто пропагандистскую школу и не находящих выхода на дорогу классовой борьбы. Нынешний кризис есть последняя битва этих элементов за самосохранение. Каждый из оппозиционеров в отдельности сможет, если твердо захочет, найти себе достойное место в революционном движении. Как фракция, они осуждены. В развернувшейся борьбе Шахтман оказался не в том лагере, где нужно. Как всегда в таких случаях, его сильные стороны отступили на задний план; наоборот, его слабые черты приобрели особенно законченное выражение. Его "Открытое письмо" представляет как бы отвар его слабых черт.
Шахтман потерял мелочь: классовую позицию. Отсюда его необыкновенные зигзаги, импровизации и скачки. Классовый анализ он подменяет разрозненными историческими анекдотами, с единственной целью: прикрыть свой собственный поворот, замаскировать противоречие между вчерашним днем и сегодняшним. Так Шахтман поступает с историей марксизма, с историей собственной партии, с историей русской оппозиции. Он нагромождает при этом ошибку на ошибку. Все исторические аналогии, к которым он прибегает говорят, как увидим, против него.
В своем "Открытом письме" Шахтман ссылается, в частности, на то, что т. Винсент Дэн выражал свое удовольствие по поводу статьи об Интеллигентах. Но ведь и я высказался об ней очень похвально: "Many parts are excellent." Однако, как говорит русская пословица, ложка дегтю может испортить бочку меда. Именно об этой ложке дегтя у нас идет речь. Глава, посвященная диалектическому материализму, заключает в себе ряд чудовищных, с марксистской точки зрения, мыслей, целью которых являлось, как теперь ясно, подготовить политический блок. Ввиду того упорства, с каким Шахтман повторяет, что я придираюсь к статье без основания, приведу снова центральное место интересующей нас главы: "иникто не доказал до сих пор, что согласие или несогласие относительно наиболее абстрактных доктрин диалектического материализма необходимо задевает (!) сегодняшние и завтрашние конкретные политические вопросы, -- а политические партии, программы и бои основаны на таких конкретных вопросах." ("The New International, January, 1939, p. 7). Разве этого одного не достаточно? Поражает прежде всего недостойная пролетарских революционеров формула: "политические партии, программы и бои основаны на таких конкретных вопросах". Какие партии? Какие программы? Какие бои? Все партии и все программы взяты здесь за общие скобки. Партия пролетариата не есть партия, как другие. Она вовсе не основана на "таких практических вопросах". Она в самой основе своей противоположна партиям буржуазных дельцов и мелкобуржуазных штопальщиков. Она имеет своей задачей подготовить социальный переворот и возрождение человечества на новых материальных и моральных основах. Чтоб не сломиться под давлением буржуазного общественного мнения и полицейских репрессий, пролетарскому революционеру, тем более вождю, нужно ясное, всестороннее, до конца продуманное миросозерцание. Только но основе целостной марксистской концепции возможен правильный подход к "конкретным" вопросам.
Именно здесь начинается измена Шахтмана -- не простая ошибка, как я хотел надеяться в середине прошлого года, а прямая теоретическая измена, как видно теперь. Вслед за Бернамом Шахтман поучает молодую революционную партию, будто "никто не доказал", что диалектический материализм задевает (affects) политическую деятельность партии. "Никто не доказал", другими словами, что марксизм приносит пользу борьбе пролетариата. У партии не может быть, следовательно, мотивов усваивать и защищать диалектический материализм. Это есть отказ от марксизма, от научного метода вообще, жалкая капитуляция перед эмпиризмом. В этом и состоит философский блок Шахтмана с Бернамом, а через Бернама -- со жрецами буржуазной "Науки". Именно об этом, и только об этом, я говорил в своем письме 20 января прошлого года.
Шахтман пространно объясняет мне (насколько основательно, увидим дальше) пользу тех или других политических блоков. Я же говорю о вреде теоретических измен. Блок может быть оправдан или нет, это зависит от его содержания и условий. Теоретическая измена не может быть оправдана никаким блоком. Шахтман ссылается на то, что его статья имеет чисто политический характер. Я говорю не о статье, а о той главе, которая заключает в себе отречение от марксизма. Если бы в курсе физики заключались всего две строки о боге, как движущем начале, то я имел бы право заключить, что автор является обскурантом.
Абстрактное и конкретное, экономика и политика
Плачевнейшей частью плачевной работы Шахтмана является глава "Государство и характер войны." "Какова наша позиция? -- спрашивает автор, -- просто напросто такова: невозможно прямо вывести нашу политику по отношению к специфической войне из абстрактной характеристики классового характера государства, вовлеченного в войну, более точно, из форм собственности, господствующих в этом государстве. Наша политика должна вытекать из конкретного анализа характера войны в отношении к интересам международной социалистической революции (стр. 7, подчеркнуто мною). Какая путаница! Какой клубок софизмов! Если невозможно вывести нашу политику прямо из классового характера государства, то почему этого нельзя сделать не-прямо? Почему анализ характера государства должен оставаться абстрактным, тогда как анализ характера войны должен быть конкретным? Формально с таким же, а по существу с несравненно большим правом можно сказать, что нашу политику в отношении СССР нельзя вывести из абстрактной характеристики войны, как "империалистской", а только из конкретного анализа характера государства в данной исторической обстановке. Основной софизм, на котором Шахтман строит все остальное, прост: так как экономический базис определяет явления надстройки не непосредственно: так как одной лишь классовой характеристики государства для разрешения практических задач недостаточно, тои мы можем обойтись без анализа экономики и классовой природы государства, заменяя их, как выражается Шахтман на своем журналистском жаргоне, "реальностями живых событий" (стр. 10).
Тот самый прием, который Шахтман пустил в ход для оправдания своего философского блока с Бернамом (диалектический материализм не определяет непосредственно нашу политику, следовательнои он вообще не задевает "конкретных политических задач"), повторяется здесь, слово в слово, в отношении социологии Маркса: так как формы собственности не определяют непосредственно политику правительства, то можно вообще выбросить за борт социологию Маркса при определении "конкретных политических задач".
Почему бы не пойти дальше? Так как закон трудовой стоимости не определяет цены "прямо" и "непосредственно"; так как законы естественного подбора не определяют "прямо" и "непосредственно" рождение поросенка; так как законы тяготения не определяют "прямо" и "непосредственно" падение пьяного полисмена с лестницы, тои то представим Марксу, Дарвину, Ньютону и всем другим любителям "абстракций" покрываться пылью на полках. Это есть не что иное, как торжественные похороны науки, ибо весь путь ее развития идет от "прямых" и "непосредственных" причин к более отдаленным и глубоким, от многообразия и пестроты явлений -- к единству движущих сил.
Закон трудовой ценности определяет цены не непосредственно, но он их определяет. Такие "конкретные" явления, как банкротство Нью Дил, объясняются в последнем счете "абстрактным" законом стоимости. Рузевельт этого не знает, но марксист не смеет этого не знать. Не непосредственно, а через целый ряд посредствующих факторов и их взаимодействие, формы собственности определяют не только политику, но и мораль. Тот пролетарский политик, который пытается игнорировать классовую природу государства, неизбежно кончит так же, как полисмен, который игнорирует законы тяготения, т. е. разобьет себе нос.
Шахтман явно не отдает себе отчета в различии между абстрактным и конкретным. Стремясь к конкретности, наше мышление оперирует абстракциями. Даже "эта", "данная", "конкретная" собака есть абстракция, потому что она успеет измениться, например, опустить хвост, в тот "момент", когда мы указываем на нее пальцем. Конкретность есть понятие относительное, а не абсолютное: то, что конкретно в одном случае, в другом оказывается абстрактным, т. е. недостаточно определенным для данной цели. Чтобы получить понятие достаточно "конкретное" для данной потребности, надо сочетать воедино несколько абстракций, -- как для того, чтобы воспроизвести в фильме кусок жизни, которая есть движение, надо скомбинировать ряд неподвижных фотографий. Конкретное есть комбинация абстракций -- не произвольная или субъективная комбинация, а такая, которая отвечает законам движения данного явления.
"Интересы международной социалистической революции", к которым аппелирует Шахтман против классовой природы государства, представляют в данном случае худшую из абстракций. Вопрос, который нас занимает, как раз ведь в том и состоит, на каком конкретном пути можно служить интересам революции. Не мешает также вспомнить, что социалистическая революция имеет своей задачей создать рабочее государство. Прежде, чем говорить о социалистической революции, нужно, следовательно, научиться различать такие "абстракции", как буржуазия и пролетариат, капиталистическое государство и рабочее государство.
Поистине, напрасно Шахтман тратит свое и чужое время на доказательство того, что национализованная собственность не определяет "сама по себе", "автоматически", "прямо", "непосредственно" политику Кремля. По вопросу о том, какими путями экономический "базис" определяет политическую, правовую, философскую, художественную и пр., "надстройку", существует богатая марксистская литература. Взгляд, будто экономика прямо и непосредственно определяет творчество композитора или хотя бы вердикты судьи, представляет старую карикатуру на марксизм, которую буржуазная профессура всех стран неизбежно пускала в ход, чтобы прикрыть свою умственную импотенцию.
Молодым товарищам я рекомендую изучить по этому вопросу работы Энгельса (Анти-Дюринг), Плеханова и Антонио Лабриола.
Что касается непосредственно занимающего нас вопроса: о взаимоотношении между социальными основами Советского государства и политикой Кремля, то напомню забывчивому Шахтману, что уже 17 лет, как мы стали открыто устанавливать возрастающее противоречие между заложенным революцией фундаментом и тенденциями правительственной "надстройки". Шаг за шагом мы следили за ростом независимости бюрократии от советского пролетариата и за ростом ее зависимости от других классов и групп, как внутри страны, так и вне ее. Что именно Шахтман желает прибавить в этой области к тому анализу, который уже проделан?
Однако, если экономика определяет политику не прямо и непосредственно, а лишь в последней инстанции, то она все же определяет ее. Именно это марксисты утверждают в противовес буржуазным профессорам и их ученикам. Анализируя и обличая возрастающую политическую независимость бюрократии от пролетариата, мы никогда не упускали из виду объективные социальные пределы этой "независимости", именно национализованную собственность, дополняемую монополией внешней торговли.
Поразительное дело! Шахтман продолжает поддерживать лозунг политической революции против советской бюрократии. Вдумывался ли он когда-нибудь серьезно в смысл этого лозунга? Если бы мы считали, что социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, "автоматически" проявляются в политике правительства, зачем тогда понадобилась бы революция против бюрократии? С другой стороны если-бы СССР окончательно перестал быть рабочим государством, дело шло бы не о политической революции, а о социальной. Шахтман продолжает, следовательно, защищать лозунг, который вытекает: 1) из характера СССР, как рабочего государства, и 2) из непримиримого антагонизма между социальными основами государства и бюрократией. Но, повторяя этот лозунг, он подкапывается под его теоретические основы. Не для того ли, чтобы еще раз продемонстрировать независимость своей политики от научных "абстракций"?
Под видом борьбы с буржуазной карикатурой на диалектический материализм, Шахтман открывает настежь двери историческому идеализму. Формы собственности и классовый характер государства оказываются у него фактически безразличны для политики правительства. Само государство выступает, как личность неизвестного пола. Утвердившись на этом фундаменте из куриных перьев, Шахтман очень внушительно разъясняет нам, -- ныне, в 1940 г. -- что, помимо национализованной собственности, существует еще бонапартистская сволочь и ее реакционная политика. Как это ново! Не показалось ли Шахтману случайно, что он попал в детскую комнату?
Шахтман пытается заключить блок также и с Лениным
Чтобы прикрыть свое непонимание сути вопроса о природе Советского государства, Шахтман ухватился за слова, которые Ленин направил против меня 30 декабря 1920 г., во время так называемой профсоюзной дискуссии "Товарищ Троцкий говорит о рабочем государстве. Позвольте, это абстракцияи у нас государство на деле не рабочее, а рабоче-крестьянскоеи Наше теперешнее государство таково, что поголовно организованный пролетариат защищать себя должен, а мы должны эти рабочие организации использовать для защиты рабочих от своего государства и для защиты рабочими нашего государства". Приводя эту цитату и спеша заявить, что я повторяю свою "ошибку" 1920 г., Шахтман не успел заметить заключающейся в цитате капитальной ошибки в определении природы советского государства. 19 января сам Ленин писал по поводу своей речи 30 декабря: "Я сказал: "У нас государство на деле не рабочее, а рабоче-крестьянское"и Читая теперь отчет о дискуссии, я вижу, что я был не прави Мне надо было сказать: "Рабочее государство есть абстракция. А на деле мы имеем рабочее государство, во-первых, с той особенностью, что в стране преобладает не рабочее, а крестьянское население; и, во-вторых, рабочее государство с бюрократическим извращением". Из всего этого эпизода следует два вывода: Ленин придавал столь большое значение точному социологическому определению государства, что счел нужным сам себя поправить во время горячей полемики! А Шахтман так мало интересуется классовой природой советского государства, что не заметил ни ошибки Ленина, ни его поправки через 20 лет!
Не буду останавливаться на вопросе о том, в какой степени правильно Ленин направил свой аргумент против меня. Думаю, что неправильно: в определении государства я с ним не расходился. Но дело сейчас не в этом. Теоретическая постановка вопроса о государстве, данная Лениным в приведенной цитате, -- с той капитальной поправкой, которую он сам внес через несколько дней -- является совершенно правильной. Послушаем, однако, какое невероятное употребление делает из определения Ленина Шахтман. "Точно так же, как 20 лет тому назад -- пишет он -- можно было о термине "рабочее государство", говорить, как об абстракции, так же сегодня можно говорить, как об абстракции, о термине "выродившееся рабочее государство" (стр. 10). Ясно: Шахтман совершенно не понял Ленина. 20 лет тому назад вовсе нельзя было говорить о термине "рабочее государство", как об абстракции вообще, т. е. как о чем то не реальном или не существенном. Определение "рабочее государство", будучи само по себе правильным, по отношению к определенной задаче, именно, защите рабочих через профсоюзы, было недостаточным и, в этом смысле, абстрактным. Однако, по отношению к вопросу о защите СССР от империализма то же самое определение являлось в 1920 г., как является и теперь, незыблемой конкретностью, обязывая рабочих защищать данное государство.
Шахтман не согласен. "Так же точно, -- пишет он, -- как некогда было необходимо, в связи с вопросом о профессиональных союзах, говорить конкретно, какого рода рабочее государство существует в Советском союзе, так теперь необходимо установить, в связи с нынешней войной, степень вырождения рабочего государстваи А степень вырождения режима может быть установлена не абстрактными ссылками на существование национализованной собственности, но только путем наблюдения реальности (!) живых (!) событий (!)". Непонятно, почему для 1920 г. вопрос о природе СССР берется в связи с профсоюзами, т. е. частным внутренним вопросом режима, а ныне -- в связи с защитой СССР, т. е. в связи со всей судьбой государства. В одном случае рабочее государство противостоит рабочим, в другом случае -- империалистам. Немудрено, если аналогия хромает на обе ноги; то что Ленин противопоставлял, Шахтман отождествляет.
Но все же, если принимать слова Шахтмана за чистую монету, то выходит, что у него вопрос идет лишь о степени вырождения (чего? рабочего государства?), т. е. о количественных различиях в оценке. Допустим, что Шахтман точнее установил (где?) "степень", чем мы. Каким, однако, образом чисто количественные различия в оценке вырождения рабочего государства могут влиять на решение вопроса о защите СССР? Понять это совершенно не возможно. На самом деле Шахтман верный эклектизму, т. е. себе самому, включил вопрос о "степени" только для того, чтоб попытаться сохранить равновесие между Эберном и Бернамом. Действительный спор ведется вовсе не о степени, которая определяется "реальностями живых событий" (какая точная, "научная", "конкретная", "экспериментальная" терминология!), а о том, перешли ли количественные изменения в качественные, т. е. остается ли СССР рабочим государством, хотя бы и переродившимся, или же превратился в новый тип эксплоататорского государства. На этот основной вопрос у Шахтмана ответа нет и он не чувствует потребности в ответе. Его довод есть просто акустическое подражание словам Ленина, сказанным в другой связи, имевшим другое содержание и заключавшим в себе прямую ошибку. Ленин, в исправленной версии, говорит: "данное государство -- не просто рабочее государство, а рабочее государство с бюрократическим извращением". Шахтман говорит: "данное государство -- не просто переродившееся рабочее государство, а и" дальше Шахтман ничего не говорит. И оратор и слушатели остаются с открытыми ртами.
Что наша программа понимает под "переродившимся рабочим государством"? На этот вопрос она отвечает с той степенью конкретности, которая вполне достаточна для разрешения вопроса о защите СССР, именно: 1) те черты, которые являлись в 1920 г. "бюрократическим извращением" советской системы, стали ныне самостоятельной бюрократической системой, пожравшей советы; 2) диктатура бюрократии, несовместимая с внутренними и международными задачами социализма, внесла и продолжает вносить глубокие извращения также и в экономику страны; 3) в основном, однако, система планового хозяйства, на базисе государственных средств производства, сохранилась и продолжает оставаться грандиозным завоеванием человечества. Поражение СССР в войне с империализмом означало бы ликвидацию не бюрократической диктатуры, а государственного планового хозяйства; расчленение страны на сферы влияния; новое упрочение империализма; новое ослабление мирового пролетариата.
Из того обстоятельства, что "бюрократическое извращение" выросло в систему бюрократического самодержавия, мы делаем тот вывод, что защита рабочих при помощи профессиональных союзов (подвергшихся тому же перерождению, что и государство) сейчас, в отличие от 1920 г., совершенно нереальна; необходимо низвержение бюрократии; задача эта осуществима лишь при создании нелегальной большевистской партии в СССР.
Из того обстоятельства, что перерождение политической системы еще не привело к разрушению планового государственного хозяйства, мы делаем тот вывод, что долгом мирового пролетариата остается защищать СССР от империализма и помогать советскому пролетариату в его борьбе против бюрократии.
Что же именно находит Шахтман в нашем определении СССР абстрактного? Какие конкретные дополнения он предлагает? Если диалектика учит, что "истина всегда конкретна", то этот закон относится так же и к критике. Недостаточно назвать определение абстрактным. Надо указать, чего именно ему не хватает. Иначе сама критика становится бесплодной. Вместо того, чтоб конкретизировать или заменить определение, которое он объявляет абстракцией, Шахтман ставит на его место дыру. Этого недостаточно. Дыру, хотя бы и претенциозную, надо признать худшей из всех абстракций: ее можно заполнить любым содержанием. Немудрено, если теоретическая дыра, заменяющая классовый анализ, порождает политику импрессионизма и авантюризма.
"Концентрированная экономика"
Шахтман цитирует далее слова Ленина: "политика есть концентрированная экономика", и в этом смысле политика "не может иметь первенства над экономикой". Шахтман делает из слов Ленина тот нравоучительный вывод по моему адресу, что я-де интересуюсь только "экономикой" (национализованными средствами производства) и прохожу мимо "политики". Эта вторая попытка эксплоатировать Ленина не лучше первой. Ошибка Шахтмана имеет здесь поистине беспримерный характер! Ленин хочет сказать: когда экономические процессы, задачи, интересы получают сознательный и обобщенный ("концентрированный") характер, они тем самым входят в область политики, образуя ее существо. В этом смысле политика, как концентрированная экономика, возвышается над повседневной, раздробленной, неосознанной, не обобщенной экономической действительностью.
Правильность политики, с марксистской точки зрения, определяется именно тем, в какой мере она глубоко и всесторонне "концентрирует" экономику, т. е. выражает прогрессивные тенденции ее развития. Мы базируем, поэтому, нашу политику прежде всего на анализе форм собственности и классовых отношений. Более детальный и конкретный анализ факторов "надстройки" возможен для нас только на этом теоретическом фундаменте. Так, например, если мы обвиняем противную фракцию в "бюрократическом консерватизме", то мы сейчас же ищем социальных, т. е. классовых корней этого явления. В противном случае мы остаемся "платоническими" марксистами, если не просто звукоподражателями.
"Политика есть концентрированная экономика". Это положение относится, надо думать, так же и к Кремлю. Или же, в изъятии из общего закона, политика московского правительства является не "концентрированной экономикой", а проявлением свободной воли бюрократии? Наша попытка свести политику Кремля к национализованной экономике, преломленной через интересы бюрократии, вызывает неистовый отпор со стороны Шахтмана. Сам он в своем отношении к СССР руководствуется не сознательным обобщением экономики, а "наблюдением реальностей живых событий", т. е. глазомером, импровизацией, симпатиями и антипатиями. Эту импрессионистскую политику он противопоставляет нашей социологически обоснованной политике, обвиняя нас в то же времяи в игнорировании политики. Невероятно, но факт! Разумеется, в последнем счете шаткая и капризная политика Шахтмана тоже является "концентрированным" выражением экономики, но, увы, экономики деклассированной мелкой буржуазии.
Отказ от классового критерия
Напомним снова азбуку. В марксистской социологии исходным пунктом анализа является классовое определение данного явления: государства, партии, философского направления, литературного течения и пр. Голого классового определения бывает, однако, в большинстве случаев недостаточно, ибо класс состоит из разных слоев, проходит через разные этапы развития, попадает в разные условия, подвергается воздействию других классов. Эти факторы второго и третьего порядка необходимо бывает привлекать для полноты анализа, разрозненно или совместно, в зависимости от преследуемой цели. Но никакой анализ для марксиста невозможен без классовой характеристики исследуемого явления.
Кости и мышцы не исчерпывают анатомии животного. Тем не менее анатомическое описание, которое попытается "отвлечься" от костей и мышц, повиснет в воздухе. Война есть не орган, а функция, общества т. е. его правящего класса. Нельзя определять и изучать функцию, не зная органа, т. е. государства; нельзя научно познать орган, не зная общей структуры организма, т. е. общества. Скелетом и мышечной системой общества являются производительные силы и классовые (имущественные) отношения. Шахтман считает возможным "конкретно" изучать функцию, именно войну, независимо от производящего ее органа, т. е. государства. Не чудовищно ли?
Эта основная ошибка дополняется другой, столь же вопиющей. Оторвав функцию от органа, Шахтман в изучении самой функции, идет, вопреки всем своим обещаниям, не от абстрактного к конкретному, а наоборот, растворяет конкретное в абстрактном. Империалистская война есть одна из функций финансового капитала, т. е. буржуазии определенного возраста, опирающейся на капитал определенной структуры, именно монополистский капитал. Такое определение достаточно конкретно для основных политических выводов. Но распространяя термин: империалистская война также и на Советское государство, Шахтман у самого себя вырывает почву из-под ног. Чтобы получить хотя бы внешнее право называть одним и тем же именем экспансию финансового капитала и экспансию рабочего государства, Шахтман вынужден вообще отвлечься от социальной структуры обоих государств, объявив ееи абстракцией. Так играя в прятки с марксизмом, Шахтман конкретное именует абстрактным, а абстрактное выдает за конкретное!
Эта теоретически возмутительная игра не случайна. Назвать "империализмом" всякий территориальный захват готов решительно всякий мелкий буржуа в Соединенных Штатах, особенно теперь, когда Соединенные Штаты не занимаются территориальными приобретениями. Но скажите тому же мелкому буржуа, что империализмом является вся вообще внешняя политика финансового капитала, независимо от того, занимается ли он в данное время аннексиями или "защищает" Финляндию от аннексий, -- и наш мелкий буржуа отпрыгнет в священном негодовании. Конечно, вожди оппозиции весьма отличаются от среднего мелкого буржуа, по своим целям и по своему политическому уровню. Но, увы корни мышления у них общие. Мелкий буржуа неизменно стремится оторвать политические явления от их социального фундамента, ибо классовый подход к фактам органически враждебен положению и воспитанию мелкого буржуа.
Конъюнктурное пораженчество или Колумбово яйцо
Проверим теперь на особенно важном вопросе, как Шахтман справляется с "реальностями живых событий" при помощи теоретической дыры. "Мы никогда не поддерживали -- пишет он -- интернациональную политику Кремляи Но что такое война? Война есть продолжение политики другими средствами. Тогда почему же мы должны поддерживать войну, которая является продолжением интернациональной политики, которую мы не поддерживали и не поддерживаем" (стр. 12). Этому рассуждению нельзя отказать в цельности. В форме голого силлогизма здесь дана законченная теория пораженчества. Просто, как Колумбово яйцо! Так как мы никогда не поддерживаем интернациональную политику Кремля, то мы никогда не должны защищать СССР. Так и надо говорить.
Политику Кремля, внутреннюю и внешнюю, мы отвергали до германо-советского пакта и до вторжения Красной армии в Польшу. Значит "реальность событий" прошлого года тут не причем. Если мы в прошлом были оборонцами по отношению к СССР, то только вследствие непоследовательности. Шахтман ревизует не только нынешнюю политику Четвертого Интернационала, но и прошлую. Раз мы против Сталина, значит мы должны быть и против СССР. Сталин такого мнения держится уже давно. Шахтман пришел к этому выводу только недавно. Из отвержения политики Кремля вытекает полное и безраздельное пораженчество. Так и надо говорить!
Однако, у Шахтмана не хватает на это духу. Одной страницей раньше он пишет: "Мы говорили -- меньшинство продолжает говорить и ныне, -- что, если империалисты аттакуют Советский союз с целью сокрушить последние завоевания Октябрьской революции и превратить Россию в группу колоний, мы будет защищать Советский союз безусловно" (стр. 11). Позвольте, позвольте, позвольте! Международная политика Кремля реакционна, война есть продолжение реакционной политики, мы не можем поддерживать реакционной войны. Как же это неожиданно оказывается, что если злые империалисты "нападут", и если у злых империалистов будет непохвальная цель превратить СССР в колонию, тогда, при этих исключительных "условиях", Шахтман будет защищать СССРи "безусловно". Где тут смысл? Где тут логика? Или Шахтман, по примеру Бернама, тоже относит логику к области религии и других музейных вещай?
Разгадка путаницы в том, что фраза: "мы никогда не поддерживали интернациональную политику Кремля" есть абстракция; ее надо расчленить и конкретизировать. В своей внешней политике, как и внутренней, бюрократии защищает прежде всего свои собственные паразитарные интересы. Постольку мы ведем против нее смертельную борьбу. Но в последней инстанции через интересы бюрократии преломляются, в крайне искаженном виде, интересы рабочего государства. Эти интересы мы защищаем -- своими методами. Так, мы вовсе не боремся против того, что бюрократия охраняет (по своему!) государственную собственность, монополию внешней торговли или отказывается платить царские долги. Между тем в войне между СССР и капиталистическим миром -- независимо от поводов войны и "целей" того или другого правительства -- дело будет идти о судьбе этих именно исторических завоеваний, которые мы защищаем безусловно, т. е. независимо от реакционной политики бюрократии. Вопрос сводится, следовательно -- в последней и решающей инстанции -- к классовой природе СССР.
Политику пораженчества Ленин выводил из империалистского характера войны; но он на этом не останавливался: империалистский характер войны он выводил из определенной стадии в развитии капиталистического режима и его правящего класса. Именно потому, что характер войны определяется классовым характером общества и государства, Ленин рекомендовал, при определении нашей политики по отношению к империалистской войне, отвлекаться от таких "конкретных" обстоятельства, как демократия и монархия, агрессия и национальная защита. В противовес этому Шахтман предлагает нам поставить пораженчество в зависимость от конъюнктурных условий. Классовый характер СССР и Финляндии для этого пораженчества безразличен. Достаточны: реакционные черты бюрократии и "агрессия". Когда аэропланы и пушки из Англии, Франции или Соединенных Штатов ввозятся в Финляндию, это для определения политики Шахтмана не имеет значения. Но когда в Финляндию вступят английские войска, тогда Шахтман поставит термометр под мышку Чемберлену и определит, какие у него намерения: только ли спасать Финляндию от империалистской политики Кремля или сверх того еще опрокинуть "последние остатки завоеваний Октябрьской революции". В строгом соответствии с показаниями термометра пораженец Шахтман готов превратиться в оборонца. Вот что значит отказаться от абстрактных принципов в пользу "реальности событий"!
Сравнение с буржуазными войнами
Шахтман напоминает нам, что войны буржуазии в один период были прогрессивны, в другой -- стали реакционны, и что поэтому недостаточно дать классовое определение государства, ведущего войну. Это рассуждение не выясняет вопрос, а запутывает его. Буржуазные войны могли быть прогрессивны, когда весь буржуазный режим был прогрессивным, другими словами, когда буржуазная собственность, в противовес феодальной, являлась фактором движения и роста. Буржуазные войны стали реакционными, когда буржуазная собственность стала тормазом развития. Хочет ли Шахтман сказать в отношении СССР, что государственная собственность на средства производства успела стать тормазом развития, и что расширение этой собственности на другие страны является элементом экономической реакции? Шахтман этого явно не хочет сказать. Он просто не доводит собственных мыслей до конца.
Пример национальных буржуазных войн действительно заключает в себе чрезвычайно поучительный урок, но Шахтман прошел мимо него, не задумавшись. Маркс и Энгельс стремились к объединенной республиканской Германии. В войне 1870-71 гг., они стояли на стороне немцев несмотря на то, что борьба за объединение эксплоатировалась и искажалась династическими паразитами.
Шахтман ссылается на то, что Маркс и Энгельс немедленно же повернулись против Пруссии, когда она анектировала Эльзас и Лотарингию. Но этот поворот только ярче иллюстрирует нашу мысль. Нельзя ни на минуту забывать, что дело шло о войне между двумя буржуазными государствами. Таким образом классовый знаменатель был общим у обоих лагерей. Решать, на какой стороне было "меньшее зло", -- поскольку история вообще оставляла выбор -- можно было только в зависимости от дополнительных факторов. Со стороны немцев дело шло о создании национального буржуазного государства, как арены хозяйства и культуры. Национальное государство являлось в тот период прогрессивным фактором истории. Постольку Маркс и Энгельс стояли на стороне немцев, несмотря на Гогенцоллерна и его юнкеров. Анексия Эльзаса и Лотарингии нарушала принцип национального государства, как в отношении Франции, так и в отношении Германии и подготовляла войну реванша. Естественно, если Маркс и Энгельс резко повернулись против Пруссии. Они при этом отнюдь не рисковали оказать услугу низшей системе хозяйства против высшей, так как в обоих лагерях, повторяем, господствовали буржуазные отношения. Еслиб Франция была в 1870 г. рабочим государством, Маркс и Энгельс с самого начала были бы на ее стороне, так как они -- неловко снова напоминать об этом -- руководствовались во всей своей деятельности классовым критерием.
Сейчас для старых капиталистических стран дело вовсе не идет о решении национальных задач. Наоборот, человечество страдает от противоречия между производительными силами и слишком тесными рамками национального государства. Плановое хозяйство на основе обобществленной собственности, независимо от национальных границ, является задачей международного пролетариата, прежде всего -- в Европе. Эта задача и выражается нашим лозунгом "Социалистические Соединенные Штаты Европы". Экспроприация собственников в Польше, как и в Финляндии сама по себе является прогрессивным фактором. Бюрократические методы Кремля занимают такое же место в этом процессе, как династические методы Гогенцоллерна -- в объединении Германии. Когда мы стоим перед необходимостью выбора между защитой реакционных форм собственности при помощи реакционных мер и введением прогрессивных форм собственности при помощи бюрократических мер, мы вовсе не ставим обе стороны на одну доску, а выбираем меньшее зло. В этом так же мало "капитуляции" перед сталинизмом, как мало было капитуляции перед Гогенцоллерном в политике Маркса и Энгельса. Незачем прибавлять, что роль Гогенцоллерна в войне 70-71 гг. совершенно не оправдывала общей исторической роли династии, ни самого ее существования.
Еще раз о Польше
Мое замечание, что Кремль своими бюрократическими методами дал в Польше толчок социалистической революции, Шахтман превратил в утверждение, будто, по моему, возможна "бюрократическая революция" пролетариата. Это не только не правильно, но и не лойально. Мое выражение строго взвешено. Речь идет не о "бюрократической революции", а только о бюрократическом толчке. Отрицать этот толчок значит отрицать очевидность. Народные массы в Западной Украйне и Белоруссии, во всяком случае, почувствовали толчок, поняли его смысл и воспользовались им для совершения радикального переворота в отношениях собственности. Революционная партия, которая не заметила бы во время толчка и отказалась бы использовать его, была бы годна только для мусорного ящика.
Толчок в направлении социалистической революции был возможен только потому, что бюрократия СССР сидит корнями в экономике рабочего государства. Революционное развитие "толчка" украинскими и белорусскими массами было возможно в силу классовых отношений в оккупированных областях и в силу примера Октябрьской революции. Наконец, быстрое удушение или полуудушение революционного движения масс было возможно, благодаря изолированности этого движения и могуществу московской бюрократии. Кто не понял диалектического взаимодействия трех факторов: рабочего государства, угнетенных масс и бонапартистской бюрократии, тому лучше воздерживаться от разглогольствований о событиях в Польше.
При выборах в Народные собрания Западной Украйны и Западной Белоруссии избирательная программа, предписанная, разумеется, из Кремля, заключала в себе три важнейших пункта: присоединение обоих провинций к СССР; конфискация помещичьих земель в пользу крестьян; национализация крупной промышленности и банков. Украинские демократы, судя по их поведению, считают, что быть объединенными под властью одного государства, есть меньшее зло. И, с точки зрения дальнейшей борьбы за независимость, они правы. Что касается двух других пунктов программы, то, казалось бы, в нашей среде сомнений в их прогрессивности быть не может. Пытаясь оспорить очевидность, именно, что только социальные основы СССР могли навязать Кремлю социально-революционную программу, Шахтман ссылается на Литву, Эстонию и Латвию, где все осталось по старому. Удивительный аргумент! Никто не говорит, что советская бюрократия всегда и всюду хочет и может совершить экспроприацию буржуазии. Мы говорим лишь, что никакое другое правительство не могло бы совершить того социального переворота, которое кремлевская бюрократия, не смотря на свой союз с Гитлером, увидела себя вынужденной санкционировать в Восточной Польше: без того она не могла бы включить ее в состав СССР.
О самом перевороте Шахтман знает. Отрицать его он не может. Объяснить его он не способен. Но он все же пытается спасти лицо. "В польской Украйне и Белоруссии, где классовая эксплоатация усиливалась национальным гнетом, -- пишет он, -- крестьяне начали захватывать землю сами, изгонять помещиков, которые уже были на половину в бегах" и т. д. (стр. 15). Красная армия не имела, оказывается, ко всему этому никакого отношения. Она вступила в Польшу только, "как контр-революционная сила", чтобы подавить движение. Почему, однако, рабочие и крестьяне не устроили революции в захваченной Гитлером западной Польше? Почему оттуда бежали, главным образом, революционеры, "демократы" и евреи, а из восточной Польши -- главным образом помещики и капиталисты? Шахтману некогда над этим задумываться: он спешит объяснить мне, что идея "бюрократической революции" есть абсурд, ибо освобождение рабочих может быть только делом самих рабочих. Не в праве ли мы повторить, что Шахтман явно чувствует себя в детской комнате?
В парижском органе меньшевиков, которые, если возможно, еще более "непримиримо" относятся к кремлевской внешней политике, чем Шахтман, рассказывается: "в деревнях, -- часто уже при приближении советских войск (т. е. еще до их вступления в данный район, Л. Т.) -- возникали всюду крестьянские комитеты, первичные органы крестьянского революционного самоуправления" иВоенные власти спешили, разумеется подчинить эти комитеты установленным ими в городских центрах бюрократическим органам, но они все же оказались вынуждены опереться на крестьянские комитеты, ибо без них проведение аграрной революции было бы невозможно.
Вождь меньшевиков Дан писал 19 октября: "по единодушному свидетельству всех наблюдателей, появление советской армии и советской бюрократии дает не только в оккупированной ими территории, но и за ее пределами и толчок (!!!) общественному возбуждению и социальным преобразованиям". "Толчок", как видим, выдуман не мною, а "единодушно засвидетельствован всеми наблюдателями", у которых есть глаза и уши. Дан идет дальше, высказывая предположение, что "рожденные этим толчком волны не только сравнительно скоро и сильно ударят по Германии, но, в той или иной степени, докатятся и до других государств".
Другой меньшевистский автор пишет: "как ни старались в Кремле избегнуть всего, от чего еще веет великой революцией, самый факт вступления советских войск в пределы восточной Польши, с ее давно пережившими себя полуфеодальными аграрными отношениями, должен был вызвать бурное аграрное движение: при приближении советских войск крестьяне начинали захватывать помещичьи земли и создавать крестьянские комитеты." Обратите внимание: при приближении советских войск, а вовсе не при их удалении, как должно было бы вытекать из слов Шахтмана. Я привожу свидетельство меньшевиков, потому что они очень хорошо информированы из источников дружественной им польской и еврейской эмиграции, обосновавшейся во Франции, и потому что, капитулировав перед французской буржуазией, эти господа никак не могут быть заподозрены в капитуляции перед сталинизмом.
В виде нового возражения, Шахтман преподносит мне мои собственные слова насчет того, что экспроприация собственников в восточной Польше не может изменить нашу оценку общей политики Кремля. Конечно, не может! Никто этого не предлагает. При помощи Коминтерна Кремль дезориентировал и деморализовал рабочий класс, чем не только облегчил взрыв новой империалистской войны, но и чрезвычайно затруднил использование этой войны для революции. По сравнению с этими преступлениями социальный переворот в двух провинциях, оплаченный к тому же закабалением Польши, имеет, конечно, второстепенное значение и не меняет общего реакционного характера политики Кремля. Но, по инициативе самой оппозиции, вопрос поставлен сейчас не об общей политике, а об ее конкретном преломлении в определенных условиях времени и места. Для крестьян Галиции и Западной Белоруссии аграрный переворот имел величайшее значение. Четвертый Интернационал не мог бойкотировать этот переворот на том основании, что инициатива исходит от реакционной бюрократии. Прямым долгом было принять участие в перевороте на стороне рабочих и крестьян и, постольку, на стороне Красной армии. В то же время необходимо было неутомимо разъяснять массам общий реакционный характер политики Кремля и те опасности, какие она несет оккупированным областям. Уметь соединить эти две задачи или, вернее, две стороны одной и той же задачи -- в этом и состоит большевистская политика.
Еще раз о Финляндии
Обнаружив столь своеобразное понимание событий в Польше, Шахтман с удвоенным авторитетом обрушивается на меня по поводу событий в Финляндии. В статье о "мелко-буржуазной оппозиции" я писал, что "советско-финская война, видимо, уже начинает дополняться гражданской войной, в которой Красная армия на данной стадии находится в том же лагере, что финские мелкие крестьяне и рабочие". Эта крайне осторожная формула не встретила одобрения сурового судьи. Уже моя оценка событий в Польше выбила его из равновесия. "Я нахожу еще меньше (доказательств) для ваших -- как бы сказать? -- изумительных замечаний насчет Финляндии", пишет Шахтман на стр. 15 своего "Письма". Очень сожалею, что Шахтман изумился вместо того, чтобы подумать.
В Прибалтике Кремль ограничил свои задачи стратегическими выгодами, с несомненным расчетом на то, что опорные военные базы позволят в дальнейшем советизировать и эти бывшие части царской империи. Успехи в Прибалтике, достигнутые дипломатическими угрозами, натолкнулись, однако, на сопротивление Финляндии. Примириться с этим сопротивлением означало бы для Кремля поставить под знак вопроса свой "престиж" и тем самым свои успехи в Эстонии, Латвии и Литве. Так, вопреки первоначальным планам, Кремль счел себя вынужденным прибегнуть к военной силе. Тем самым перед каждым мыслящим человеком возник вопрос: хочет ли Кремль просто напугать финляндскую буржуазию и вынудить ее к уступкам или же его задачи идут теперь дальше? На этот вопрос, конечно, не могло быть "автоматического" ответа. Надо было -- в свете общих тенденций -- ориентироваться по конкретным признаком. Вожди оппозиции оказались к этому не способны.
Военные действия начались 30 ноября. В тот же день Центральный Комитет финляндской коммунистической партии, пребывающий несомненно в Ленинграде или Москве, обратился по радио с возванием к трудовому народу Финляндии. "Второй раз в истории Финляндии -- гласит воззвание -- финский рабочий класс начинает открытую борьбу протв гнета плутократии. Первый опыт рабочих и торпарей в 1918 г., окончился победой капиталистов и помещиков. На этот раз идолжен победить трудовой народ!" Уже одно это воззвание ясно показывало, что дело идет не о попытке запугать буржуазное правительство Финляндии, а о плане вызвать в стране восстание и дополнить вторжение Красной армии гражданской войной.
В опубликованной 2 декабря декларации так называемого Народного правительства говорится: "В разных частях страны народ уже восстал и провозгласил создание демократической республики". Это утверждение, видимо, вымышлено, иначе манифест назвал бы те места, где произошли попытки восстания. Возможно, однако, что отдельные попытки, подготовленные извне, закончились неудачей, и что именно поэтому лучше было не уточнять вопроса. Во всяком случае сообщение о "восстаниях" означало призыв к восстанию. Более того, декларация сообщала о сформировании "первого финского корпуса, который в ходе предстоящих боев будет пополняться добровольцами из революционных рабочих и крестьян". Было ли в "корпусе" 1000 человек или только 100, значение "корпуса" для определения политики Кремля являлось бесспорным. Одновременно телеграммы сообщали об экспроприации крупных земледельцев в пограничной полосе. Нет ни малейших оснований сомневаться, что так оно и происходило во время первого продвижения Красной армии. Но даже, если считать и эти сообщения выдумкой, они полностью сохраняют значение, в качестве призыва к аграрной революции. Я имел таким образом все основания заявить, что "советско-финская война, видимо, уже начинает дополняться гражданской войной." Правда, в начале декабря я имел в своем расположении только часть этих данных. Но на фоне общей обстановки и, позволю себе прибавить, с помощью понимания ее внутренней логики, отдельные симптомы позволяли сделать необходимые выводы о направлении всей борьбы. Без таких полу-априорных выводов можно быть только резонером-наблюдателем, но никак не активным участником событий.
Почему, однако, призыв "Народного правительства" не встретил непосредственного массового отклика? По трем причинам: во-первых, в Финляндии полностью царит ныне реакционная военщина, поддерживаемая не только буржуазией, но и верхними слоями крестьянства и рабочей бюрократией; во-вторых, политика Коминтерна успела превратить финляндскую компартию в незначительную величину; в третьих, режим СССР отнюдь не способен вызывать энтузиазм в финляндских трудящихся массах. Даже на Украйне в 1918-1920 гг. крестьяне очень медленно отзывались на призывы к захвату помещичьих земель, ибо местная советская власть была еще слаба, а каждый успех белых влек за собой беспощадные карательные экспедиции. Тем менее приходится удивляться, если финские крестьяне-бедники медлят откликаться на призыв к аграрной революции. Чтобы сдвинуть с места крестьян, нужны были бы серьезные успехи Красной армии. Между тем, после первого плохо подготовленного продвижения, Красная армия терпела одни неудачи. При таких условиях не могло быть и речи о восстании крестьян. Самостоятельной гражданской войны в Финляндии на данной стадии нельзя было ждать: мое предположение говорило совершенно точно о дополнении военных операций мерами гражданской войны. Я имел в виду -- по крайней мере, до разгрома финляндской армии -- лишь оккупированную территорию и смежные с нею районы.
Сегодня, 17 января, когда пишутся эти строки, телеграммы из финляндского источника сообщают, что в одну из пограничных провинций вторглись отряды финских эмигрантов, и что там в буквальном смысле брат убивает брата. Что это, как не эпизод гражданской войны? Не может быть, во всяком случае, ни малейшего сомнения в том, что новое продвижение Красной армии в Финляндию, будет на каждом шагу подтверждать нашу общую оценку войны. У Шахтмана нет ни анализа событий ни намеки на прогноз. Он ограничивается благородным негодованием и, поэтому, на каждом шагу попадает в просак.
Декларация "Народного правительства" призывает к рабочему контролю. Какое это может иметь значение? -- восклицает Шахтман. Рабочего контроля нет в СССР, откуда же ему взяться в Финляндии? Увы, Шахтман обнаруживает полное непонимание обстановки. В СССР рабочий контроль есть давно превзойденный этап. От контроля над буржуазией там перешли к управлению национализованным производством. От управления рабочих -- к командованию бюрократии. Новый рабочий контроль означал бы теперь контроль над бюрократией. Он мог бы быть создан не иначе, как в результате успешного восстания против бюрократии. В Финляндии рабочий контроль означает пока еще только вытеснение туземной буржуазии, место которой расчитывает занять бюрократия. Не нужно к тому же думать, будто Кремль так глуп, что собирается управлять Восточной Польшей или Финляндией при помощи импортированных комиссаров. Самая неотложная задача Кремля -- извлечь новый административный аппарат из трудящегося населения оккупированных областей. Эта задача может быть разрешена лишь в несколько этапов. Первым этапом являются крестьянские комитеты и комитеты рабочего контроля.
(Окончание следует)
Читайте Бюллетень -- распространяйте Бюллетень.