Революционный архив
Бюллетень Оппозиции
(Большевиков-ленинцев) № 56-57
Другие номера
№№ 1-2; 3-4; 5; 6; 7; 8; 9; 10; 11; 12-13; 14; 15-16; 17-18; 19; 20; 21-22; 23; 24; 25-26; 27; 28; 29-30; 31; 32; 33; 34; 35; 36-37; 38-39; 40; 41; 42; 43; 44; 45; 46; 47; 48; 49; 50; 51; 52-53; 54-55; 58-59; 60-61; 62-63; 64; 65; 66-67; 68-69; 70; 71; 72; 73; 74; 75-76; 77-78; 79-80; 81; 82-83; 84; 85; 86; 87.
№ 56-57 9-й год изд. - Июль-август 1937 г. № 56-57
Содержание
Л. Троцкий. Обезглавление Красной Армии.
Н. Маркин. Дело Мдивани - Окуджава.
Данцигский суд над троцкистами.
Возможна ли победа в Испании?
Л. Троцкий. Ответы на вопросы Венделина Томаса.
Международное расследование московских процессов.
Предварительное расследование в Койоакане.
Парижская следственная комиссия.А. Таров. Международному комитету (показание).
Пражский комитет. Протокол допроса В. В-са.
Л. Т. Отель Бристоль.
Из советской жизни (корреспонденция): Собрание цеха. - Стахановское движение. - Противоречия советского завода. - Высшая заводская бюрократия в основе содержится за счет общих расходов бюджета. - Система угнетения на заводах.
Почтовый ящик.
Обезглавление Красной Армии.
Нужно ли еще копаться в деталях, проверять по буквам судебные отчеты, собирать опровержения, подвергать подлоги микроскопическому анализу? Сталин сам опровергает себя несравненно более массивными доводами. Каждый день приносит сенсационные вести из СССР, свидетельствующие о том, что режим охвачен последним кризисом, который можно было бы назвать агонией, если бы эта аналогия с живыми организмами не вызывала представления о слишком коротких сроках.
"Старая гвардия", от имени которой открылась в 1923 г. борьба против "троцкизма", политически ликвидирована давно. Ее физическое истребление завершается ныне в сталинском стиле, сочетающем садическое зверство с бюрократическим педантизмом. Было бы, однако, слишком поверхностно объяснять убийственные и самоубийственные меры Сталина только властолюбием, жестокостью, мстительностью и прочими личными качествами. Сталин давно уже утратил контроль над собственной политикой. Бюрократия в целом утратила контроль над собственными рефлексами самообороны. Новые преследования, перешедшие все границы постижимого, навязаны ей прогрессией старых преследований. Режим, который вынужден на глазах всего мира инсценировать подлог за подлогом, автоматически расширяя круг своих жертв, такой режим обречен.
После проделанных опытов Сталин вынужден уже отказаться от "открытых" судов. Официозно отказ мотивируется тем, что перед страной стоят "более важные задачи". Под этим лозунгом "друзья" на Западе ведут борьбу против контр-процессов. Тем временем в разных частях СССР непрерывно открываются новые очаги "троцкизма, саботажа и шпионажа". На Дальнем Востоке расстреляно с начала мая, по опубликованным данным, 83*1 "троцкиста".
По последним московским телеграммам число это возросло до 214. -- Ред.
Работа продолжается. Ни о ходе процессов, ни даже об именах жертв печать не сообщает ничего. Кто эти расстрелянные? Известный процент составляют, вероятно, действительные шпионы: на Дальнем Востоке в них недостатка нет. Другая часть вербуется из оппозиционеров, недовольных, неудобных. Третью часть составляют агенты-провокаторы, которые служили для связи "троцкистов" со шпионами и тем превратились в опасных свидетелей. Но есть еще четвертая часть, и она возрастает: это родственники, друзья, подчиненные, знакомые расстрелянных, люди, которые знают о подлоге, и способны если не протестовать, то рассказать о преступлениях Сталина другим людям.Что творится в низах, особенно на окраинах, где убийства имеют анонимный характер, можно представить себе на основании того, что происходит сейчас на верхах. Сталину не удалось в свое время поставить открытый процесс Бухарина и Рыкова, в виду того, что обвиняемые отказывались "каяться". Пришлось заняться их дополнительным воспитанием. По некоторым сведениям, Рыков и Бухарин, бывший глава правительства и бывший глава Коминтерна, приговорены к 8-ми годам тюрьмы, при закрытых дверях, как в июле 1935 года -- между двумя театральными процессами -- приговорен был, при закрытых дверях, к десяти годам тюрьмы Каменев. Уже одно это сопоставление навязывает вывод, что приговор над Рыковым и Бухариным имеет не окончательный характер. Пресса, руководимая наглым и невежественным Мехлисом, бывшим личным секретарем Сталина, требует "истребления" врагов народа. Самое поразительное, пожалуй, -- если вообще позволить себе роскошь поражаться -- это то, что Рыков и Бухарин именуются ныне "троцкистами". Между тем, главные удары левой оппозиции направлялись всегда и неизменно против правого крыла, возглавлявшегося Рыковым и Бухариным. С другой стороны, в борьбе против троцкизма только Бухарин дал подобие доктрины, на которую Сталин опирался -- поскольку он вообще опирается на доктрину -- в течение ряда лет. Теперь оказывается, что бесчисленные статьи и книги Бухарина против троцкизма, на которых воспитался весь аппарат Коминтерна, служили только для прикрытия его тайного сотрудничества с троцкистами на почве террора, как епископу кентерберийскому его церковные функции служат лишь для маскировки атеистической пропаганды. Но кто заботится ныне о таких пустяках? Те, которые знают прошлое, истреблены или вынуждены молчать под страхом истребления. Наемники Коминтерна, ползавшие несколько лет тому назад перед Бухариным на четвереньках, требуют сейчас распять его, в качестве "троцкиста" и врага народа.
Революционная эпоха сплачивает народные массы. Наоборот, период реакции означает торжество центробежных сил. За последние 14 лет ни одна трещина в большевистской партии не заделывалась, ни одна рана не зарубцовывалась, ни один конфликт не заканчивался примирением. Капитуляции и унижения не помогали. Центробежные силы раздвигали малейшую щель, пока не превращали ее в непоправимую брешь. Всякий, кто попадал в щель мизинцем, пропадал безвозвратно.
Со "старой гвардией", т.-е. большевиками царского подполья, в основном покончено. Сейчас маузер ГПУ направлен на следующее поколение, которое начало свое восхождение с гражданской войны. Правда, уже и в прошлых процессах, наряду со старыми большевиками, фигурировали более молодые обвиняемые. Но это были подсобные фигуры, необходимые для округления амальгамы. Сейчас проверка сорокалетних, т.-е. того поколения, которое помогало Сталину расправиться со старой гвардией, принимает систематический характер. Дело идет уже не о случайных фигурах, а о звездах второй величины.
Постышев поднялся до поста секретаря ЦК, благодаря своему ревностному участию в борьбе с троцкизмом. На Украине Постышев производил в 1933 г. чистку партийного и государственного аппарата от "националистов" и довел до самоубийства украинского народного комиссара Скрыпника травлей за "покровительство националистам". Факт этот тем более поразил партию, что за год до того 60-летие Скрыпника, старого большевика, члена ЦК и стопроцентного сталинца, торжественно праздновалось в Харькове и в Москве. В октябре 1933 г. я писал по этому поводу: "иТо обстоятельство, что сталинская система нуждается в такого рода жертвоприношениях, показывает, какими острыми противоречиями она раздирается даже на самой верхушке" (Бюл. Оппозиц., # 36-37). Четыре года спустя оказалось, что Постышев, оставленный после своих подвигов диктатором на Украине, сам провинился в покровительстве националистам: в качестве опального сановника, его перевели недавно в Волжскую область. Надо полагать, не надолго. Не только раны, но и царапины не зарубцовываются более. Прибегнет ли Постышев к самоубийству или будет каяться в несовершенных преступлениях, спасения ему, во всяком случае, нет.
В Белоруссии застрелился председатель ЦИК'а Червяков. В прошлом он был связан с правыми, но давно уже и публично примкнул к борьбе с ними. Официальное сообщение стыдливо говорит, что Червяков, который, по конституции, имеет те же права, что и Калинин, покончил с собой по "семейным обстоятельствам". Сталин не решился все-таки объявить главу БССР -- агентом Германии. Но одновременно с этим самоубийством арестованы в Минске тесно связанные с Червяковым народные комиссары Белоруссии. Тоже по "семейным обстоятельствам"? Если считать бюрократию "семьей", то надо признать, что эта семья вступила в стадию острого разложения.
Несравненно поразительнее (если, опять-таки, позволить себе поражаться) орбита Ягоды, который за последние десять лет был наиболее близким к Сталину лицом. Ни одному из членов Политбюро Сталин не доверял тех тайн, которые доверял начальнику ГПУ. Что Ягода -- негодяй, знали все. Но, во первых, он не очень отличался от некоторых других своих коллег. Во вторых, в качестве законченного негодяя, он как раз и нужен был Сталину для выполнения наиболее темных поручений. Вся борьба с оппозицией, представляющая цепь возрастающих фальсификаций и подлогов, проведена была под руководством Ягоды, по непосредственным директивам Сталина. И вот этот страж государства, искоренивший старшее поколение партии, оказывается гангстером и изменником. Его арестуют. Кается он или не кается, по выработанному им самим ритуалу? Судьбы его это не изменит. Тем временем мировая печать с серьезным видом рассуждает о том, был или не был Ягода связан си троцкистами. Почему бы и нет? Если Бухарин искоренял троцкизм теоретически, то Ягода мог истреблять троцкистов физически, чтоб лучше замаскировать свою связь с ними.
Но наиболее поразительные вещи творятся в военном ведомстве, притом начиная с самых высоких его верхов. После того, как Сталин обезглавил партию и советский аппарат, он приступил к обезглавлению армии.
11 мая прославленный маршал Тухачевский был неожиданно смещен с поста заместителя Народного Комиссара Обороны и назначен на незначительный пост в провинцию. В ближайшие дни перемещены были командующие военными округами и другие выдающиеся генералы. Эти меры не предвещали ничего хорошего. 16 мая опубликован был декрет, восстанавливающий Военные Советы во главе округов, флотов и армий. Стало очевидно, что правящая верхушка вступила всерьезный конфликт с офицерским корпусом. "Революционные Военные Советы" были введены мною во время гражданской войны. В каждый Совет входил командующий и два, иногда три политических члена. Хотя начальнику предоставлялась формально полнота командных прав, однако, его приказ не имел силы без подписи политических членов Совета. Необходимость такой страховки, которая рассматривалась нами, как временное зло, вызывалась недостатком надежного командного состава и недоверием солдат даже к лойяльным командирам. Постепенное формирование красного офицерства должно было покончить с Советами и установить неизбежный в военном деле принцип единоначалия. Сместивший меня в 1925 г., в качестве главы военного ведомства, Фрунзе проводил единоначалие ускоренным темпом. По тому же пути шел затем Ворошилов. Казалось бы, советское государство имело достаточный срок, чтобы воспитать надежный офицерский состав и устранить тягостную необходимость контролировать командира через комиссара. Но вышло не так. В преддверьи двадцатой годовщины революции московская олигархия, подготовляя разгром командного состава, сочла необходимым восстановить коллегиальное управление армией. Новые Военные Советы уже не называются "революционными". И действительно, они не имеют ничего общего со своим прототипом. Военные Советы гражданской войны обеспечивали контроль революционного класса над военными техниками, вышедшими из враждебных рядов. Советы 1937 года имеют задачей помочь олигархии, поднявшейся над революционным классом, оградить узурпированную ею власть от покушений со стороны ее собственных маршалов и генералов.
После смещения Тухачевского каждый посвященный спрашивал себя: кто же будет отныне руководить делом обороны? Призванный Тухачевскому на смену маршал Егоров, подполковник великой войны -- расплывчатая посредственность. Новый начальник штаба Шапошников -- образованный и исполнительный офицер старой армии, но без стратегического дара и инициативы. А Ворошилов? Не секрет, что "старый большевик" Ворошилов -- чисто декоративная фигура. Никому, при жизни Ленина, не приходило в голову включать его в Центральный Комитет. Во время гражданской войны Ворошилов, наряду с несомненной личной храбростью, проявил полное отсутствие военных и административных качеств и, вдобавок -- захолустную узость кругозора. Единственное его право на посты члена Политбюро и Народного Комиссара Обороны состоит в том, что он еще в Царицыне, в борьбе с казачеством, поддерживал оппозицию Сталина против той военной политики, которая обеспечила победу в гражданской войне. Ни Сталин, ни остальные члены Политбюро не делали себе, впрочем, никогда иллюзий насчет Ворошилова, как военного вождя. Они стремились, поэтому, подпереть его квалифицированными сотрудниками. Действительными руководителями армии за последние годы были два человека: Тухачевский и Гамарник.
Ни тот ни другой не принадлежали к старой гвардии. Оба выдвинул<и>сь во время гражданской войны, не без участия автора этих строк. Тухачевский несомненно обнаружил выдающиеся стратегические таланты. Ему нехватало, однако, способности оценить военную обстановку со всех сторон. В его стратегии всегда был явственен элемент авантюризма. На этой почве у нас произошло несколько столкновений, вполне, впрочем, дружественных по форме. Мне приходилось также подвергать критике попытки Тухачевского создать "новую военную доктрину" при помощи наспех усвоенных элементарных формул марксизма. Не забудем, однако, что Тухачевский был в те годы очень молод и совершил слишком быстрый скачок из рядов гвардейского офицерства в лагерь большевизма. С того времени он, видимо, прилежно учился, если не марксизму (этому в СССР ныне не учится никто), то военному делу. Он научился понимать новую технику и, не без успеха, играл роль "механизатора" армии. Удалось ли ему приобрести необходимое равновесие внутренних сил, без чего нет вообще великого полководца, могла бы, пожалуй, обнаружить только новая война, в которой Тухачевскому заранее отводилась роль генералиссимуса.
Ян Гамарник, выходец из еврейской семьи на Украине, уже во время гражданской войны выделился политическими и административными способностями, правда, в провинциальном масштабе. В 1924 г. я слышал о нем, как об украинском "троцкисте". Личные связи с ним у меня уже оборвались. Руководившая тогда партией "тройка" (Зиновьев, Сталин, Каменев) прежде всего старалась оторвать наиболее способных "троцкистов" от привычного окружения, перебросить их на новые места и, если возможно, подкупить перспективой карьеры. Гамарника отправили из Киева на Дальний Восток, где он быстро поднялся по административным ступеням, радикально покончив с "троцкизмом" еще в 1925 году, т.-е. за два-три года до капитуляций наиболее видных обвиняемых по последним процессам. Когда "перевоспитание" Гамарника было завершено, его перевели в Москву и поставили вскоре во главе Политического Управления Армии и Флота. Десять лет Гамарник занимал ответственные посты, в самом центре партийного аппарата, в повседневном сотрудничестве с ГПУ, -- мыслимо ли при этих условиях вести две политики: одну -- для внешнего мира, другую -- для себя? Член ЦК, высший представитель правящей партии в армии, Гамарник, как и Тухачевский, был плотью от плоти и костью от кости правящей касты.
Почему же оба эти руководителя вооруженных сил попали под удар? Зиновьев и Каменев погибли потому, что, благодаря своему прошлому, казались опасными, а главное, потому, что, при помощи их расстрела, Сталин наде<я>лся нанести смертельный удар "троцкизму". Пятаков и Радек, бывшие видные троцкисты, оказались единственными подходящими фигурами для нового процесса, который должен был исправить промахи первой, слишком грубой стряпни. Ни Тухачевский, ни Гамарник для этих задач не годились. Тухачевский никогда не был троцкистом. Гамарник прикоснулся к троцкизму в такой период, когда его имя никому еще не было известно. Почему же Радеку поручено было назвать во время судебного следствия имя Тухачевского? И почему Гамарник, сейчас же после таинственной смерти, попал в список "врагов народа"?
В качестве воспитателя командного состава и будущего генералиссимуса, Тухачевский не мог не дорожить даровитыми военачальниками. Путна был одним из наиболее выдающихся офицеров генерального штаба. Посылал ли его Тухачевский, действительно, к Радеку за какими-либо справками? Радек был официозом внешней политики. Путна -- военным аташе в Англии. Тухачевский мог через Путна получать от Радека справки, как сам Сталин не раз пользовался информацией Радека, для составления своих речей и интервью. Возможно, однако, что весь этот эпизод выдуман, как и многие другие. Дела это не меняет. Тухачевский, вероятно, заступился за Путна, как и за других офицеров, которых ГПУ втягивало в свои амальгамы. Нужно было дать ему урок. Какова была при этом роль Ворошилова? Связь со Сталиным гораздо больше определяла до сих пор его политику, чем связь с армией. К тому же Ворошилов, ограниченный и достаточно взбалмошный, не мог не глядеть неприязненно на своего слишком даровитого заместителя. Таково возможное начало конфликта.
Гамарник принимал руководящее участие во всех чистках армии, делая при этом все, чего от него требовали. Но там дело шло, по крайней мере, об оппозиционерах, о недовольных, о подозреваемых, следовательно об интересах "государства". За последний же год понадобилось выбрасывать из армии ни в чем не повинных людей, которые, по старым связям, по занимаемой должности, или по случайной причине, оказывались полезны для организации очередного судебного подлога. Со многими из этих командиров Гамарник, как и Тухачевский, были связаны узами товарищества и дружбы. Как начальник ПУР'а, Гамарник не только должен был выдавать своих сотрудников в руки Вышинского, но и участвовать в фабрикации ложных обвинений против них. Весьма вероятно, что он вступил в борьбу с ГПУ и жаловался на Ежоваи Сталину. Этим одним он мог подвести себя под удар.
Движимые интересами обороны командующие округами и вообще ответственные генералы могли вступиться за Тухачевского. Кавардак перемещений и арестов в течение мая и первых дней июня можно объяснить только паникой в правящих кругах. 31 мая застрелился или был застрелен Гамарник. Командующие военными округами едва ли успели доехать до нового места службы, как их уже арестовали и предали суду. Арестованы были: Тухачевский, только что назначенный в Самару; Якир, только что переведенный в Ленинград; командующий Белорусским Военным Округом Уборевич; начальник Военной Академии Корк; начальник управления личного состава армии Фельдман; глава Осоавиахима Эйдеман; и несколько раньше: Путна, бывший военный аташе в Японии и Англии; кавалерийский генерал Примаков. Все восемь были приговорены к смерти и расстреляны.
Армия должна была почувствовать себя потрясенной до мозга костей. Как и почему погибли обвеянные легендой герои гражданской войны, даровитые полководцы и организаторы, вожди армии, вчера еще -- опора и надежда режима? В двух словах напомним каждого из них. Если Тухачевский из царского офицера стал большевиком, то Якир из молодого туберкулезного студента стал красным командиром. Уже на первых шагах он обнаружил воображение и находчивость стратега: старые офицеры не раз с удивлением поглядывали на тщедушного комиссара, когда он спичкой тыкал в карту. Свою преданность революции и партии Якир имел случай доказать с гораздо большей непосредственностью, чем Тухачевский. После окончания гражданской войны он серьезно учился. Авторитет, которым он пользовался, был велик и заслужен. Рядом с ним можно поставить менее блестящего, но вполне испытанного и надежного полководца гражданской войны Уборевича. Этим двум поручена была охрана западной границы, и они годами готовились к своей роли в будущей великой войне. Корк, воспитанник царской военной академии, с успехом командовал в критические годы одной из армий, затем Военным Округом, наконец, был поставлен во главе Военной Академии, на место Эйдемана, который принадлежал к ближайшему окружению Фрунзе. В последние годы Эйдеман стоял во главе Осоавиахима, который осуществляет активную связь гражданского населения с армией. Путна -- образованный молодой генерал, с международным кругозором. В руках Фельдмана сосредоточивалось непосредственное наблюдение над командным составом: это одно дает меру доверия, каким он пользовался. Примаков был несомненно самым выдающимся, после Буденного, начальником кавалерии. Можно сказать без преувеличения, что во всей Красной армии не остается ни одного имени, кроме того же Буденного, которое могло бы, по своей популярности, не говоря уже о талантах и знаниях, равняться с именами неожиданных преступников. Разрушение руководства Красной армии произведено, таким образом, с полным знанием дела!
Пристального внимания заслуживает организация суда: под председательством низкопробного чиновника Ульриха, группа старших генералов, во главе с Буденным, оказалась вынуждена вынести своим боевым товарищам приговор, продиктованный из секретариата Сталина. Это был дьявольский экзамен на верность. Остающиеся в живых военачальники отныне закабалены Сталину тем позором, которым он намеренно покрыл их. Система интриг идет, тем временем, далее. Сталин боится не только Тухачевского, но даже Ворошилова. Об этом свидетельствует, в частности, назначение Буденного командующим московским военным округом. В качестве старого кавалерийского унтер-офицера, Буденный всегда презирал военный диллетантизм Ворошилова. В период совместной работы в Царицыне они не раз грозили друг другу револьверами. Высокая карьера сгладила внешние формы вражды, но не смягчила ее. Военная власть в столице передается отныне в руки Буденного, в качестве противовеса Ворошилову. Кто из них стоит на очереди в списке обреченных, покажет будущее.
Обвинение Тухачевского, Якира и других в том, что они были агентами Германии, настолько глупо и постыдно, что не заслуживает опровержения. Сталин и не наде<я>лся на то, что за-границей поверят грязному навету. Но ему и на этот раз нужно было оправдать сильно-действующими доводами убийство даровитых и самостоятельных людей перед лицом русских рабочих и крестьян. Он расчитывает на гипнотическое действие тоталитарной прессы, и не менее тоталитарного радио.
Каковы, однако, действительные причины истребления лучших советских генералов? Об этом можно высказаться лишь гипотетически, на основании ряда прямых и косвенных симптомов. Ввиду приближения военной опасности наиболее ответственные командиры не могли не относиться с тревогой к тому факту, что во главе вооруженных сил стоит Ворошилов. Можно не сомневаться, что в этих кругах выдвигали на его место кандидатуру Тухачевского. В первой своей стадии генеральский "комплот" пытался, вероятно, опереться на Сталина, который давно уже вел привычную ему двойственную игру, эксплоатируя антагонизм между Тухачевским и Ворошиловым. Тухачевский и его сторонники, видимо, переоценили свои силы. Поставленный в последнюю минуту перед необходимостью выбора Сталин предпочел Ворошилова, который до сих пор оставался только покорным орудием, и выдал с головой Тухачевского, который мог стать соперником. Обманутые в своих надеждах и раздраженные "изменой" Сталина, генералы могли вести разговоры о том, что следовало бы вообще освободить армию от опеки Политбюро. Отсюда еще далеко до прямого заговора. Но в обстановке тоталитарного режима это уже первый шаг к нему.
Если правильно взвесить прошлое расстрелянных и физиономию каждого из них, то трудно допустить, чтоб они были связаны какой-либо общей политической программой. Но часть из них, во главе с Тухачевским, могла иметь свою программу в области обороны страны. Не забудем, что после воцарения Гитлера Сталин делал все, чтоб сохранить с Германией дружественные отношения. Советские дипломаты не скупились по отношению к фашизму на предупредительные заявления, которые звучат сегодня, как скандал. Философия этой политики дана была Сталиным: "Прежде всего надо оградить строительство социализма в нашей стране. Фашизм и демократия -- близнецы, а не антиподы. Франция на нас не нападет, а угрозу со стороны Германии можно нейтрализовать лишь сотрудничеством с ней". По данному свыше знаку, руководители армии старались поддерживать дружественные связи с немецкими военными аташе, инженерами, промышленниками и внушать им мысль о полной возможности сотрудничества между обоими странами. Некоторые из генералов тем охотнее восприняли эту политику, чем более им импонировали немецкая техника и "дисциплина".
Сталин оказался вынужден, однако, дополнить "дружественные" отношения с Германией оборонительным соглашением с Францией. На это Гитлер не мог пойти. Ему необходимо иметь руки развязанными в ту или другую сторону. В ответ на сближение Москвы с Парижем он демонстративно оттолкнул Сталина. Вслед за ним сделал то же и Муссолини. Наперекор первоначальным намерениям, Сталину пришлось отбросить свою философию о "близнецах" и взять курс на дружбу с западными "демократиями". В министерстве иностранных дел произведена была символическая смена: заместитель Литвинова Крестинский, бывший советский посол в Германии, был удален; его место занял Потемкин, бывший советский посол во Франции. На верхах офицерства поворот не мог совершиться с такой легкостью, по самому характеру военной касты, гораздо более многочисленной и менее подвижной, чем дипломатия.
Если допустить, что Тухачевский действительно придерживался до последних дней прогерманской ориентации (я в этом не уверен), то во всяком случае, не как агент Гитлера, а как советский патриот, по стратегическим и экономическим соображениям, разделявшимися недавно и Сталиным. Некоторые из генералов должны были, к тому же, чувствовать себя лично связанными своими предшествующими дружественными заявлениями по адресу Германии. Так как Сталин долго лавировал, сохраняя обе двери открытыми, то он сознательно не давал генералам сигнала к отступлению. В расчете на его поддержку, генералы могли зайти дальше, чем первоначально собирались. Вполне возможно, с другой стороны, что Ворошилов, который, в качестве члена Политбюро, был своевременно осведомлен о новой ориентации, преднамеренно дал Тухачевскому переступить за пределы военной и партийной дисциплины, а потом, со свойственной ему грубостью, потребовал от него немедленной перемены курса. Вопрос о том, идти ли с Германией или с Францией, сразу превратился в вопрос о том, кто руководит армией: член Политбюро Ворошилов или Тухачевский, за которым стоит цвет командного состава? А так как общественного мнения нет, партии нет, советов нет, и режим утратил последние остатки эластичности, то всякий острый вопрос решается при помощи маузера. Сталин тем менее сопротивлялся кровавой развязке, что для доказательства верности новым международным союзникам ему нужны были козлы отпущения за ту политику, от которой он вчера отказался.
Отношение генералов к левой оппозиции? Гамарника московские газеты назвали после его смерти "троцкистом". За несколько месяцев до того Путна, в качестве "троцкиста", упоминался на процесах Зиновьева и Радека. Но остальных никто не называл этим страшным именем ни до суда, ни, надо думать, на суде, ибо ни судьи, ни обвиняемые не имели нужды разыгрывать комедию при закрытых дверях. От превращения Тухачевского, Якира, Уборевича, Эйдемана и пр. в троцкистов удерживало не только отсутствие каких бы то ни было внешних зацепок, но и нежелание слишком раздувать силу троцкизма в армии. Однако, в приказе Ворошилова, изданном на другой день после казни, все расстрелянные уже именуются троцкистами. Подлог, как видим, тоже имеет свою логику: если генералы, как и троцкисты, служили Германии, в целях "восстановления капитализма", то Германия не могла не объединить их в своих интересах. К тому же "троцкизм" давно уже стал собирательным понятием, которое охватывает все, что подлежит истреблению.
В наших соображениях о причинах обезглавления армии есть и элемент догадки. В деталях, которые станут известными не скоро, дело могло происходить иначе. Но политический смысл новой бойни ясен уже теперь. Еслиб Сталин хотел спасти генералов, он имел бы полную возможность своевременно открыть для них мосты отступления. Но он не хотел. Он боится проявить слабость. Он боится армии. Он боится собственной бюрократии.
И не напрасно. Тысячи и тысячи чиновников и командиров, вышедших из большевизма, или примкнувших к большевизму, поддерживали до недавнего времени Сталина не за страх, а за совесть. Но последние события пробудили в них страх -- за судьбу режима и за собственную судьбу. Те, которые помогли Сталину подняться, оказываются все менее пригодны для того, чтоб поддерживать его на головокружительной высоте. Сталин вынужден все чаще обновлять орудия своего господства. В то же время он боится, что эти обновленные орудия поставят во главе своей другого вождя.
Особенно остро стоит эта опасность в отношении армии. Когда бюрократия освобождается от контроля народа, военная каста неизбежно стремится освободиться от опеки гражданской бюрократии. Бонапартизм всегда имеет тенденцию принять форму открытого господства сабли. Независимо от действительных или мнимых амбиций Тухачевского, офицерский корпус должен все больше проникаться сознанием своего превосходства над диктаторами в пиджаках. С другой стороны, Сталин не может не понимать, что полицейское командование над народом, которое он выполняет при помощи иерархии партийных секретарей, проще и непосредственнее может осуществлять один из "маршалов", через военный аппарат. Опасность слишком очевидна. Заговора, правда, еще не было. Но он стоит в порядке дня. Бойня имела превентивный характер. Сталин воспользовался "счастливым" случаем, чтоб дать офицерству кровавый урок.
Можно, однако, сказать заранее, что этот урок ничего и никого не остановит. Сталину удалось сыграть роль могильщика большевизма только потому, что сам он -- старый большевик. Это прикрытие необходимо было бюрократии, чтобы задушить массы и разбить скорлупу спартанской традиции. Но лагерь Термидора не однороден. Верхний слой привилегированных возглавляется людьми, которые сами еще не свободны от традиций большевизма. На этой промежуточной формации: Постышевых, Червяковых, Тухачевских, Якирах, не говоря уже об Ягодах, режим держаться не может. Следующий за ними слой возглавляется безразличными администраторами, если не пройдохами и карьеристами. Сталину эти наслоения яснее, чем кому бы то ни было. Он считает, поэтому, что, после удушения массы и истребления старой гвардии, спасение социализма -- в нем одном.
Дело не просто в личном властолюбии или жестокости. Сталин не может не стремиться к юридическому закреплению своей персональной власти, в качестве ли пожизненного "вождя", полномочного президента или, наконец, венчанного императора. Он не может в то же время не бояться, что из среды самой бюрократии и особенно армии возникнет противодействие его планам цезаризма. Это значит, что прежде, чем свалиться в пропасть -- с короной или без короны, -- Сталин попытается истребить лучшие элементы государственного аппарата.
Красной армии он нанес во всяком случае страшный удар. В результате нового судебного подлога она сразу стала ниже на несколько голов. Морально армия потрясена до самых основ. Интересы обороны принесены в жертву интересам самосохранения правящей клики. После процесса Зиновьева и Каменева, Радека и Пятакова, процесс Тухачевского, Якира и др. знаменует начало конца сталинской диктатуры.
Л. Троцкий.
17 июня 1937 г.Copyright by Bulletin de l'Opposition and L. Trotsky.
Дело Мдивани -- Окуджава.
1922 -- 1937
10 июля в тифлисской "Заре Востока" появилось сообщение о том, что накануне, 9 июля, Верховный Суд Грузинской Республики, в однодневном закрытом заседании, в порядке декрета от 1 декабря 1934 г. (без защитников, без права аппеляции, немедленное приведение приговора в исполнение) рассмотрел дело Б. Мдивани, М. Окуджава, Торошелидзе, Курулова, Чихладзе, Элиава и Карцивадзе. Подсудимые были обвинены в "шпионской, вредительской и диверсионной работе", которую они вели "в пользу фашистских кругов (?) одного иностранного государства" и в "подготовке террористических актов". В сообщении нет и сорока строк, и "Заря Востока" не дает никаких других данных об этом "процессе". Она лишь печатает в следующем номере (от 11 июля) -- на первой странице передовую и резолюции с требованием расстрела осужденных; а на последней (в "хронике") -- сообщение о том, что приговор уже накануне был приведен в исполнение. Московская же "Правда" вообще ни единым словом не обмолвилась о деле Мдивани!
Наиболее известные из казненных -- Буду Мдивани и Михаил Окуджава, наряду с Сергеем Кавтардзе и Коте Цинцадзе были строителями, сперва большевистской партии, позже советской власти на Кавказе. Испытанные революционеры, члены партии со дня ее возникновения, бывшие каторжане -- это были лучшие представители старого большевизма. Одного этого сегодня достаточно, чтоб подвергнуться расправе. Но у Сталина были и особые причины, чтоб ненавидеть этих, слишком хорошо знавших его людей.
Еще в 1922 г. Мдивани с товарищами вступили в острый конфликт со Сталиным из-за национальной политики в Грузии, где Сталин, при посредстве, в первую очередь, Орджоникидзе, проводил великодержавную, бюрократическую политику грубого зажима. Чтоб сломить сопротивление грузинских старых большевиков, Сталин, воспользовавшись болезнью Ленина, через аппарат снял всю верхушку в Грузии, заменив ее своими лакеями. Именно с Грузии Сталин начал тот переворот, который он затем проделал во всей стране. Здесь он впервые применил в развернутом виде свои методы.
Но Ленину стало лучше; его осведомили о сталинских художествах на Кавказе. Чрезвычайно чувствительный ко всему, что касалось интернационализм<а> и органически не выносивший никаких проявлений великодержавия, Ленин с исключительной страстностью реагирует на политику Сталина. Он пишет против Сталина -- Орджоникидзе большую статью о национальном вопросе; пишет ряд заметок для ЦК (дневник). Ленин доказывает в них, что "необходимо различать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной"; в отношении последней требуется "сугубая осторожность, предупредительность и уступчивость". Нужно не "формальное" равенство большой и малой нации, но сокращение сложившегося фактически неравенства, "нужно возместить так или иначе своим обращением или своими уступками по отношению к инородцам то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесла им правящая великодержавная нация". Открыто намекая на Сталина и Орджоникидзе, Ленин пишет: "Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела и обвиняет других в "социал-шовинизме" (тогда, как он сам является настоящим не только "социал-шовинистом", но и грубым великодержавным Держимордой), тот грузин в сущности нарушает интересы пролетарской классовой солидарности"и
И в другом месте: "Я думаю, что тут (конфликт в Грузии) сыграли роковую роль торопливость и администраторские увлечения Сталина, а также его озлобление против пресловутого "социал-шовинизма": озлобление вообще играет в политике самую худшую роль". Ленин требовал "примерно наказать т. Орджоникидзе", посмевшего ударить по лицу одного из грузинских большевиков. "Политически ответственными за эту поистине великорусскую националистическую кампанию, -- заключает Ленин, -- следует сделать Сталина и Дзержинского".
Борьба приняла острые формы и очень волновала Ленина. 5 марта 1923 г. Ленин писал Троцкому: "Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинского дела на съезде партии. Дело это сейчас находится под "преследованием" Сталина и Дзержинского. Я не могу положиться на их беспристрастие, даже совсем напротив. Если бы Вы согласились взять на себя его защиту, то я мог бы быть спокойным"и В тот же день Мдивани и его друзья получили от Ленина следующую записку: "Дорогие товарищи, всей душой слежу за Вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записку и речь". Но скоро Ленину стало хуже, его настиг второй, роковой удар. Ему не удалось осуществить своих планов. Сталин же, как только стало ясно, что Ленину уж не подняться, совсем перестал церемониться. Мдивани, Окуджава и их друзья были грубо выгнаны с Кавказа. Этот конфликт лежит у истоков последнего дела Мдивани.
В 1923 г. Мдивани, Окуджава, Кавтарадзе, Цинцадзе и др. примкнули к левой оппозиции. В 1929 г. Буду Мдивани, в числе других сломленных и усталых стариков, отошел от оппозиции. Несколькими годами позже от оппозиции отошел и М. Окуджава. Их соратник Коте Цинцадзе остался непримирим до самого конца, он предпочел смерть в сталинской ссылке капитуляциии
Позже Мдивани, Окуджава и др. удалось включиться в сталинский аппарат. Благодаря своим знаниям и способностям, они скоро снова заняли ответственные посты. Мдивани, например, вплоть до ареста был наркомом и зампредсовнаркома Грузии. Его портреты появлялись не только в тифлисских, но и московских газетах. Забыв о своих прошлых оппозиционных "грехах", они старались не думать и о грехах Сталина. Но приспособившись к сталинщине, они всего принять не смогли. В своем тесном кругу старые соратники вероятно жаловались друг другу, высказывали недовольство, поругивали режим. Подтверждение этого мы находим и в одной из речей сталинского наместника на Кавказе, низкого и отвратительного карьериста Берия.
"Заря Востока", от 22 мая 1937 года.
Среди разглагольствований о шпионаже, вредительстве и мнимых намерениях обвиняемых отделить Грузию от СССР, Берия сообщил, что Мдивани и др. "болтали о, якобы, "невыносимом" режимеи, о применении каких-то (!) "чекистских" методов, о том, что положение трудящихся в Грузии, якобы, ухудшается". Проболтавшийся Берия выдает здесь ту единственную крупицу правды, которую Сталин так тщательно скрывает, под тоннами лжи о шпионаже, вредительстве и терроре. Говорить о "невыносимом" режиме, о том, что положение трудящихся ухудшается -- может ли быть более страшное преступление? Кара не заставляет себя ждать.Процесс Мдивани -- Окуджава
Сергей Кавтарадзе, который до "процесса" постоянно фигурировал в качестве одного из вождей "заговора" не попал в число подсудимых. Вряд ли подлежит сомнению, что он был расстрелян в порядке подготовки процесса, с целью воздействия на других.
подготовлялся в течение долгих месяцев. Он несомненно был задуман как публичное представление на подобие процессов Зиновьева и Пятакова. Упоминание Мдивани и др., сперва на процессе Пятакова, затем в вышецитированной речи Берия и в его же статье, напечатанной в "Правде" (от 5 июня 1937 г.), -- все это должно было помочь ГПУ вырвать у обвиняемых "чистосердечные признания". Но старые грузинские революционеры в противоположность многим из своих бывших московских друзей, не дали себя сломить. Да и опыт московских процессов не прошел даром. Не подлежит сомнению: если-бы Сталину удалось из обвиняемых сделать соучастников судебной махинации, он бы широко раскрыл двери суда. И если, как и в деле Тухачевского, Сталин ограничился "работой" за кулисами, то только потому, что выбора у него не было; а обойтись вообще без "процесса" он не мог: слишком ангажировался, особенно на Кавказе. Кроме того, Сталин, вероятно, надеется при помощи закрытых "судов" укрепить подорванную исходом московских процессов инквизиционную технику добычи признаний. Будущих обвиняемых поставят перед альтернативой: тайный суд с немедленным расстрелом или ложные признания с надеждой на радековский "шанс".Дело Мдивани -- Окуджава, как и беспрерывные расстрелы на Дальнем Востоке, приоткрывает лишь небольшую завесу над кровавой свистопляской, идущей по всему Советскому Союзу. Почти нет учреждения, завода, города, где бы всеми делами не заправляли "враги народа". Десятки и десятки тысяч арестованных, тысячи и тысячи расстрелянных большевиков дооктябрьского и октябрьского поколений! Под выстрелами палача пала еще одна группа старых большевиков, участников Октябрьской революции, учеников Ленина. Но значение дела Мдивани глубже: оно является как бы финалом борьбы, начатой в 1922-23 г.г. интернационалистом Лениным против термидорианского националиста Сталина. "Победа" Сталина -- Пиррова победа, она лишь приближает падение его режима.
Н. Маркин.
Данцигский суд над троцкистами.
За 12 дней до того, как в Москве судили мнимых "троцкистов": Пятакова, Радека и др., фашисты в Данциге судили действительных троцкистов: доктора Якубовского и его девять единомышленников. Грандиозный московский процесс, взбудораживший весь мир, естественно, отвлек внимание от данцигского процесса. Большая мировая пресса почти ничего не говорила о расправе Гестапо над данцигскими революционерами. Между тем, данцигский процесс заслуживает внимания, как сам по себе, так и потому, что он освещает московский процесс, вернее сказать, просвечивает его насквозь.
Только в последние дни я получил от друзей номера фашистской газеты "Дер Данцигер Форпостен", с отчетом о судебном процессе, и нелегальные издания данцигской организации "троцкистов", именно их газету "Спартакус" и отдельные воззвания.
"После тщательных наблюдений и подготовки со стороны политической полиции -- пишет "Дер Данцигер Форпостен" от 9 декабря 1936 года -- оказалось возможным несколько дней тому назад обнаружить коммунистическую тайную организацию "Спартакус" и арестовать большую часть ее членов". Всего захвачено было около 60 человек. Преступники пытались, по словам полиции, "сделать свою организацию сборищем всех врагов государства. Они вели напряженную работу, выпускали листки, распространяли ввезенную из заграницы тайную литературу, собирали взносы и пр.". "Одно из руководящих в организации лиц посетило даже летом этого (1936) года в Норвегии Троцкогои До захвата тайной организации велась -- весьма вероятно, через польскую почту -- оживленная переписка с Троцким".
Уже в этих первых строках звучат знакомые мелодии: троцкистская организация, как "скопище всех врагов государства" (на этот раз -- фашистского); поездка одного из руководителей к Троцкому, напоминающая "полет" Пятакова в Осло; оживленная переписка подсудимых с Троцким и получение от него "инструкций"и Похоже на то, как еслиб обвинительный акт Вышинского, опубликованный полтора месяца спустя, строился по данцигскому образцу.
Из 60 арестованных суду предано было лишь 10 человек, в возрасте от 23 до 57 лет. Как поступили наци с остальными, неизвестно. В качестве вождя организации и главного обвиняемого назван доктор Франц Якубовский, германский подданный. Все остальные -- граждане Данцига. "Вождь троцкистской банды", гласит судебный отчет, дает краткое изложение своей революционной работы. В Данциге пользуются той-же терминологией, что и в Москве: оппозиционная организация называется не иначе, как "бандой". 25-летний Якубовский в 1930 году стал марксистом, в 32-м году коммунистом, в 35-м году -- троцкистом. Якубовский был близок с другим молодым марксистом, доктором Зигфирид Киссин, который, согласно обвинительному акту, и является лицом, посетившим Троцкого в Осло.
В своих воззваниях и в газете данцигские троцкисты, по словам обвинения, "втаптывали в грязь все немецкое и, наоборот, возвеличивали Советскую Россию". При аресте у доктора Якубовского нашли "не только печатные материалы, но также американские доллары и английские фунты". И в этой своей части обвинения Гестапо кажутся маленькой моделью обвинений ГПУ. Разница лишь та, что московские "троцкисты" втаптывали в грязь все советское и преклонялись пред фашизмом, а данцигские поступали наоборот. В то время, как Пятаков получал марки с немецких фирм, у Якубовского обнаружены доллары и фунты.
"Форпостен" от 12 января дает фотографический снимок суда во время речи прокурора, которого звали не Вышинский, а Гоффман. Зал, как говорит газета, ломился от публики. Обвиняемым вменяется в вину: клевета на государство, нарушение публичного мира, распространение ложных сведений, нарушение законов о печати, наконец, незаконное хранение оружия. Если данцигские троцкисты "возвеличивали Советскую Россию", то они делали во всяком случае исключение для сталинского правосудия. Так, в особую вину Якубовскому вменяется то, что в его статье "московский судебный спектакль сравнивается с процессом поджигателей Рейхстага". Прокурор (Гоффман, а не Вышинский) негодует по поводу этого "удивительного сопоставления". Речи обвиняемых не приведены: они не каялись и не славили Гитлера, а излагали свои революционные взгляды.
Десять обвиняемых, в том числе две женщины, получили совместно тринадцать лет тюремного заключения, причем на долю Якубовского, для которого прокурор требовал пять лет каторжных работ, пришлось три года и три месяца тюрьмы. В судебном приговоре говорится, между прочим: "Союз троцкистов должен рассматриваться, как коммунистическая организация; правда между троцкистами и остальными коммунистами существуют различия, однако, они касаются не миросозерцания, а только вопросов партийной тактики". В заключение председатель суда выразил сожаление по поводу того, что главный виновник, доктор Киссин, находится в Копенгагене, а не на скамье подсудимых. Данцигское правительство благоразумно воздержалось, конечно, от требования выдачи Киссина.
Большой интерес представляют издания "Спартакус Бунда", полностью обрисовывающие политическую физиономию организации. Мы слышали от Гестапо, что заговорщики пользовались "польской почтой" для пересылки материалов, в которых предавалось поруганию "все немецкое". Между тем, воззвание по поводу испанских событий начинается словами: "Немецкое и польское фашистские правительства лицемерно провозгласили свой нейтралитет в испанской гражданской войне. В действительности они -- постоянные поставщики оружия для испанских фашистов".
Листок, призывающий портовых рабочих препятствовать всеми силами дальнейшей отправке оружия, подписан: "Интернационалисты-коммунисты Германии. Данцигская группа (троцкисты)". Таким образом, Спартакус Бунд рассматривает себя, как часть общегерманской организации троцкистов, той самой, которая, согласно Вышинскому, вступила в союз с Гестапо уже в 1932 году: союз троцкистов с Гестапо предшествовал, как известно, возникновению самой Гестапо!
Воззвание, посвященное крушению старых рабочих партий, говорит: "Своей политикой они сами подготовили свою судьбу. Пока можно было, они внушали своим сторонникам иллюзии и удерживали их этим от борьбы против наци". Руководители Спартакус-бунда не сеют иллюзий. "Мы знаем, пишут они, что фашизм нелегко устранить; тяжелая и опасная, длительная и упорная нелегальная работа необходима, чтоб подготовить его падениеи Помогайте нам при строительстве новой коммунистической партии, которая даст пролетариату революционное руководство. Помогайте нам при строительстве Четвертого Интернационала, который приведет мировую революцию к победе".
Данцигские фашисты выдвинули лозунг: "Данциг должен стать антибольшевистской крепостью на немецком Востоке". Согласно Вышинскому, троцкисты должны были бы составлять часть гарнизона этой крепости. Однако, они никак не хотят уложиться в эту схему. "Не сотрудничество с буржуазией, -- пишут они в своей газете, -- а низвержение фашизма оружием пролетариата, такова задача данцигских анти-фашистов. Организация рабочих в предприятиях, в бюро безработных и на местах принудительного труда для сопротивления и активной борьбы против национал-социализма -- таково единственное средство низвергнуть фашизм".
Каково отношение данцигских троцкистов к защите СССР?
"Гитлер предлагает себя в качестве обер-Врангеля -- пишет орган Спартакус-бунда -- для империалистического крестового похода против Советского Союзаи Сталин и его бюрократия представляют величайшую опасность для существования советской власти. Во внутренней политике они заменили господство пролетариата господством бюрократии; во внешней политике они предпочли союз с буржуазией поддержке пролетариата. Но им не удалось еще уничтожить важнейшие социальные завоевания Октябрьской революции; частная собственность на средства производства все еще остается в России уничтоженной. Защита Советской России остается поэтому безусловным долгом пролетариата".Не забудем, что это пишется на территории Гитлера!В августе 1936 года, за несколько дней до процесса Зиновьева-Каменева, данцигская группа сталинцев обратилась к Спартакус-бунду с предложением единого фронта. Но едва открылись переговоры, как разразился московский процесс. На другой же день данцигские сталинцы писали: "Связь с Гестапо не удивляет нас: ведь троцкистский филиал в Данциге давно уже является шпионским и провокаторским центром данцигской Гестапо". В малом масштабе мы видим здесь образец того разврата, который ГПУ вносит в ряды рабочего класса всего мира. "Еслиб мы были связаны с Гестапо, -- ответили презрительно данцигские троцкисты, -- то вы давно были бы уже в тюрьмах, ибо вы сами вели с нами переговоры". На самом деле в тюрьме оказались вскоре члены Спартакус-бунда!
Черты сходства между данцигским процессом и московским не должны, однако, скрывать от наших глаз их основное различие: данцигское обвинение было во всем основном правильно; московское -- фальшиво с начала до конца. В Данциге были предъявлены неоспоримые вещественные доказательства, захваченные при арестах. Никакая революционная организация не может жить и действовать без программы и прессы. На своем скромном мимиографе данцигские троцкисты поддерживали связь между собою и с массами. Они не отрекались на суде ни от своих идей, ни от своих изданий. Они признавали свою солидарность со мною, как в своей печати, так и на суде. О каких-либо "покаяниях" отчет не говорит ни слова. На скамье подсудимых в Данциге сидели мои действительные единомышленники, а не враги, надевшие по приказу полиции, маску друзей.
На суде шла речь о поездке Киссина в Осло. Мы вспоминали при этом о "полете" Пятакова. Но дело в том, что Киссин действительно посетил меня в июле 1936 г. на пути из Данцига в Данию. Об этом визите сообщала тогда же норвежская печать: условия моей жизни исключают возможность тайных визитов.
Выдумкой является, правда, утверждение, будто я посылал в Данциг "инструкции": о данцигской группе я узнал от Киссина за несколько дней до своего интернирования и ни в какой переписке с ней я не состоял. Но по существу дела это ничего не меняет. Нас связывала тесная идейная солидарность. Как показывают издания Спартакус-бунда, его молодые руководители и без моих "инструкций" хорошо разбирались в политических вопросах.
Фашистский прокурор не предъявил данцигским троцкистам обвинения в терроре, саботаже и шпионаже и не потребовал их голов. Объясняется это тем, что тоталитарный режим в Данциге еще молод, и общественное мнение самой правящей партии не подготовлено к таким мероприятиям. Сталин выступает сейчас воспитателем фашизма. ГПУ дает уроки Гестапо. Когда положение Гитлера станет еще более трудным, немецкие Вышинские будут рубить головы революционным рабочим по обвинению в терроре, саботаже и шпионаже. Семена московских подлогов, можно не сомневаться, не падут на камень. Но и семена, посеянные Спартакус-бундом, дадут в свое время революционные всходы.
Л. Т.
Возможна ли победа в Испании?
Установим еще раз основные факты. Армия Франко создана под прямым покровительством Асаньи, т.-е. Народного фронта, включая социалистических и сталинских, а затем и анархистских вождей.
Затяжной характер войны есть прямой результат консервативно-буржуазной программы Народного фронта, т.-е. сталинской бюрократии.
Чем дольше политика Народного фронта сохраняет свою власть над страной и революцией, тем больше опасность изнурения и разочарования масс и военной победы фашизма.
Ответственность за это положение ложится целиком на сталинцев, социалистов и анархистов, точнее -- на их вождей, которые, по примеру Керенского, Церетели, Шейдемана, Эберта, Отто Бауэра и др. подчинили народную революцию интересам буржуазии.
Значит ли это, что, при сохранении нынешней политики, военная победа Кабальеро над Франко немыслима? Учесть заранее материальные и моральные ресурсы и возможности борющихся лагерей невозможно. Только самый ход борьбы может дать проверку действительного соотношения сил. Но нас интересует не военная победа сама по себе, а победа революции, т.-е. победа одного класса над другим. Всеми силами надо помогать республиканским войскам; но победа армии Кабальеро над армией Франко еще вовсе не означает победы революции.
-- "Какую революцию имеете вы в виду, -- возразят нам филистеры из Народного фронта: демократическую или социалистическую? Победа армии Кабальеро над армией Франко будет означать победу демократии над фашизмом, т.-е. победу прогресса над реакцией".
Нельзя слушать без горькой усмешки эти доводы. До 1934 года мы не уставали разъяснять сталинцам, что и в эпоху империализма демократия сохраняет преимущество над фашизмом; что во всех тех случаях, где они враждебно сталкиваются друг с другом, революционный пролетариат обязан поддержать демократию против фашизма.
Однако, мы всегда прибавляли: защищать буржуазную демократию мы можем и должны не методами буржуазной демократии, а методами классовой борьбы, которые и подготовляют замену буржуазной демократии диктатурой пролетариата. Это значит, в частности, что в процессе защиты буржуазной демократии, в том числе и с оружием в руках, партия пролетариата не берет на себя ответственности за буржуазную демократию, не входит в ее правительство, а сохраняет полную свободу критики и действий по отношению ко всем партиям Народного фронта, подготовляя таким образом низвержение буржуазной демократии на следующем этапе.
Всякая другая политика есть вероломная и безнадежная попытка кровью рабочих цементировать буржуазную демократию, которая неизбежно обречена на крушение, каков бы ни был непосредственный военный исход гражданской войны.
-- "Но вы игнорируете крестьянство!" -- воскликнет какой-нибудь тупица, начитавшийся жалких компиляций Коминтерна из эпохи 1923-1929 г.г. Об "игнорировании" крестьянства кричат охотнее всего те господа, которые предают революционные интересы крестьянства во имя единого фронта с земельными собственниками. Испанское крестьянство достаточно показало, что оно горячо стремится стать плечом к плечу с пролетариатом. Нужно только, чтоб пролетариат практически вступил на путь экспроприации земельных эксплоататоров и ростовщиков. Но именно сталинцы и их новые ученики, "социалисты" и "анархисты" (?!), мешают пролетариату выдвинуть революционную аграрную программу.
Правительство Сталина-Кабальеро стремится изо всех сил придать своей армии характер "демократической" гвардии на защите частной собственности. К этому сводится суть Народного фронта. Все остальное -- фразы. Именно поэтому Народный фронт подготовляет торжество фашизма. Кто не понял этого, тот слеп и глух!
Возможна ли военная победа демократической гвардии капитала над его фашистской гвардией? Возможна. Но так как в нынешнюю эпоху фашистская гвардия гораздо больше отвечает потребностям капитала, то военная победа Сталина-Кабальеро не может быть ни устойчивой, ни долговечной. Без пролетарской революции победа "демократии" означала бы только окружный путь к тому же фашизму.
Андрей Нин признает, что в результате героической борьбы испанского пролетариата, революция "отброшена назад". Нин забывает прибавить: при прямом содействии руководства ПОУМ, которое "критически" приспособлялось к социалистам и сталинцам, т.-е. к буржуазии, вместо того, чтоб на всех этапах противопоставлять свою партию всем остальным партиям и тем подготовлять победу пролетариата. Последствия этой пагубной политики колебаний и приспособлений мы предсказывали Нину в самом начале испанской революции, т.-е. шесть лет тому назад. Мы советуем каждому мыслящему рабочему внимательно перечитать нашу полемику с Нином в сотнях писем и статей. Сегодняшние колебания Нина целиком вытекают из его вчерашних колебаний.
Нин говорит: "С тех пор, как нас изгнали из каталанского правительства, реакция усилилась". На самом деле следовало бы сказать: "Наше участие в каталанском правительстве облегчило буржуазии возможность укрепиться, прогнать нас и открыто вступить на путь реакции". ПОУМ по существу дела и сейчас еще наполовину сидит в Народном фронте. Вожди ПОУМ'а жалобно уговаривают правительство встать на путь социалистической революции. Вожди ПОУМ'а почтительно убеждают вождей СНТ понять, наконец, марксистское учение о государстве. Вожди ПОУМ'а смотря на себя, как на "революционных" советников при вождях Народного фронта. Эта позиция безжизненна и недостойна революционеров. Надо открыто и смело мобилизовать массы против правительства Народного фронта. Надо перед рабочими-синдикалистами и анархистами раскрывать измены тех господ, которые именуют себя "анархистами", а на деле оказались простыми либералами. Надо беспощадно бичевать сталинизм, как самую злокачественную агентуру буржуазии. Надо чувствовать себя вождям<и> революционной массы, а не советниками при буржуазном правительстве.
Чисто военная победа демократической армии буржуазного режима (Сталин-Кабальеро), разумеется, возможна. Но каковы будут ее непосредственные результаты?
Нынешние насилия над рабочими организациями, особенно, над левым крылом, во имя "дисциплины" и "единства армии", представляют не что иное, как школу бонапартизма. Дело идет не о внутренней дисциплине армии пролетариата, а о военном подчинении пролетариата буржуазии. Военная победа чрезвычайно поднимет самосознание командных кругов "республиканской" армии и окончательно пропитает их бонапартистскими тенденциями. С другой стороны, военная победа, оплаченная кровью рабочих, поднимет самосознание и настойчивость пролетарского авангарда. Другими словами: победа республиканской армии капитала над фашистской армией будет по необходимости означать взрыв гражданской войны в республиканском лагере.
В этой новой гражданской войне пролетариат мог бы победить только в том случае, еслиб во главе его стояла непреклонная революционная партия, которая успела завоевать доверие большинства рабочих и полупролетарских крестьян. Если же такой партии в критический час не окажется, то гражданская война внутри республиканского лагеря грозит привести к победе бонапартизма, очень мало отличающегося, по своей природе, от диктатуры генерала Франко. Вот почему политика Народного фронта есть кружный путь к тому же фашизму.
Как Асанья подготовил и вооружил армию Франко, так Кабальеро, этот Асанья # 2, под маской социалиста, подготовляет армию Франко # 2, какого-нибудь испанского Кавеньяка или Галифе, под маской "республиканского" генерала. Кто этого не видит, тот заслуживает презрения!
В "Батайа" от 4 апреля мы находим "13 пунктов для победы". Все пункты имеют характер советов, которые Центральный Комитет ПОУМ'а подает властям. ПОУМ требует "созыва съезда делегатов рабочих и крестьянских синдикатов и солдат". По форме дело идет как будто о съезде советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Но беда в том, что ПОУМ почтительно предлагает самому буржуазно-реформистскому правительству созвать такой съезд, который затем должен будет "мирно" заменить собою буржуазное правительство. Революционный лозунг превращен в пустую фразу!
4-ый пункт гласит: "Создание армии, контролируемой рабочим классом". Буржуазия в союзе с реформистами должна создать армию, которую Нин будет контролировать. В наиболее остром вопросе об армии безжизненность позиции вождей ПОУМ'а проявляется в наиболее убийственном виде. Армия есть орудие правящего класса и не может быть ничем другим. Армию контролирует тот, кто ею командует, т.-е. тот, кто держит в руках государственную власть. Пролетариат не может "контролировать" армию, создаваемую буржуазией и ее реформистскими лакеями. В такой армии революционная партия может и должна создавать свои ячейки, подготовляя переход передовых частей армии на сторону рабочих. Эту основную революционную задачу ЦК ПОУМ'а прикрывает слащавой утопией о "контроле" рабочих над армией буржуазии. Официальная позиция ПОУМ'а насквозь проникнута двусмысленностью. Иначе и быть не может: двусмысленность -- душа центризма.
"Революция отступает назад", глубокомысленно возвещает Нин, подготовляя на самом делеи свое собственное отступление. Или, может быть, Нин собирается задержать скатывающуюся революцию на демократическом этапе? Каким образом? Очевидно, при помощи словесных тормазов. Еслиб Нин способен был вдуматься в собственные слова, то он понял бы, что революция, если господа вожди помешают ей подняться до диктатуры пролетариата, неизбежно должна скатиться до фашизма. Так было в Германии, так было в Австрии, так будет в Испании -- только в неизмеримо более короткий срок. Надо продумать положение до конца.
Когда Нин говорит, что испанские рабочие еще и сегодня могут мирным путем взять власть, то Нин говорит прямую неправду. Власть уже сегодня находится в руках военных верхов и бюрократии, в союзе со сталинцами и анархо-реформистами. В борьбе против рабочих все эти господа опираются на иностранную буржуазию и советскую бюрократию. Говорить при этих условиях о мирном овладении властью, значит обманывать себя и обманывать рабочий класс.
В той же своей речи (конец марта) Нин говорил о том, что у рабочих хотят отнять оружие и рекомендовал не отдавать его. Совет, конечно, правильный. Но когда один класс хочет отнять у другого оружие, а этот другой класс, именно пролетариат, отказывается отдавать оружие, то это и означает надвигающуюся гражданскую войну. Сладенькая и фальшивая перспектива мирного завладения властью опрокидывает все радикальные рассуждения Нина насчет диктатуры пролетариата. Между тем суть политики Нина именно в сладенькой перспективе. Она позволяет ему не делать практических выводов из радикальных рассуждений и продолжать политику центристских колебаний. Из потребности в сладенькой перспективе вытекают реакционные гонения Нина на "троцкистов", т.-е. на подлинных революционеров, которые мешают Нину притворяться большевиком.
Крайне характерно, что Нин не говорит ясно и точно, кто именно хочет отнять у рабочих оружие. Между тем прямой долг революционера назвать авторов контр-революционного замысла по именам, заклеймить их, как и их партии, сделать их ненавистными в глазах народных масс.
Мало сказать рабочим: "не отдавайте оружия". Надо научить рабочих отнять оружие у тех, которые хотят разоружить рабочих.
Политика ПОУМ'а ни по содержанию, ни по тону совершенно не отвечает остроте положения. Руководство ПОУМ'а утешает себя тем, что оно идет "впереди" других партий. Но этого мало. Равняться надо не по другим партиям, а по событиям, по ходу классовой борьбы. Судьбу революции решат в последнем счете не господа министры и не партийные комитеты, с их интригами и комбинациями, а миллионы рабочих и крестьян, с одной стороны, испанская и мировая буржуазия -- с другой.
Международная политика Нина так же ложна, как и его внутренняя политика. "Мы не за Четвертый Интернационал, мы не троцкисты", -- клянутся и извиняются вожди ПОУМ'а на каждом шагу. В то же время они заверяют, что стоят на почве идей Маркса и Ленина. Неправда! Вне линии Четвертого Интернационала есть только линия Сталина-Кабальеро. Руководство ПОУМ'а выписывает между этими двумя линиями бессильные зигзаги. Искусство Нина, Андраде, Горкина -- в противовес учению Маркса и Ленина -- состоит в том, чтоб уклоняться от ясной формулировки вопросов, от точного анализа, от честного ответа на критику. Именно поэтому каждый новый этап революции застигает их врасплох. Между тем самые грозные испытания предстоят впереди!
Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты! Руководство ПОУМ'а связано с жалкой немецкой оппортунистической кликой САП, лакействующей перед сталинцами; с вождями британской Независимой рабочей партии, потерявшей всякое право на существование, и с другими полуоппортунистическими, полуавантюристскими группами, без программы, без революционного воспитания и без будущего. Скажи мне, кто твои друзья и я скажу тебе, кто ты. Международная политика вождей ПОУМ только дополняет их центристские колебания во внутренней политике.
Надо оторваться -- резко, решительно, смело -- от пуповины буржуазного общественного мнения. Надо оторваться от мелко-буржуазных партий, включая и синдикалистских вождей. Надо продумать положение до конца. Надо спуститься в массы, в самые глубокие и угнетенные низы. Не надо баюкать их иллюзиями насчет будущей победы, которая придет сама собой. Надо говорить им правду, как бы горька она ни была. Надо научить их недоверять мелко-буржуазной агентуре капитала. Надо научить их доверять самим себе. Надо неразрывно связать с ними свою судьбу. Надо научить их создавать свои собственные боевые организации -- советы -- в противовес буржуазному государству.
Можно ли надеяться, что нынешнее руководство ПОУМ'а совершит такой поворот? Увы, опыт шести лет революции не оставляет места для таких надежд. Революционеры внутри ПОУМ'а, как и вне его, сказались бы банкротами, если бы свели свою роль к "уговариванию" Нина, Андраде, Горкина, подобно тому, как эти последние уговаривают Кабальеро, Кампаниса и др. Революционеры должны обратиться к рабочим, к низам, против колебаний и шатаний Нина. Единство пролетарского фронта не означает капитуляции перед центристами. Интересы революции выше формального единства партии.
Сколько членов имеет ныне ПОУМ? Одни говорят 25 тысяч, другие -- 40 тысяч. Этот вопрос не имеет, однако, решающего значения. Ни 25 тысяч, ни 40 тысяч сами по себе не могут обеспечить победу. Вопрос решается взаимоотношениями между партией и рабочим классом, с одной стороны, между рабочим классом и угнетенными массами деревни, с другой. 40 тысяч членов, при шатком и колеблющемся руководстве, способны только усыпить пролетариат и тем подготовить катастрофу. Десять тысяч, при твердом и проницательном руководстве, могут найти дорогу к массам, вырвать их из под влияния сталинцев и социалдемократов, шарлатанов и болтунов и обеспечить не только эпизодическую и неустойчивую победу республиканских войск над фашистскими, но и полную победу трудящихся над эксплоататорами. Испанский пролетариат трижды доказал, что он способен одержать такую победу. Весь вопрос в руководстве!
23 апреля 1937 г.
От редакции
Настоящая статья, хотя и написана более трех месяцев тому назад, сохраняет все свое значение. Майские события в Барселоне снова показали, что -- несмотря на революционное мужество и энергию каталонских рабочих -- без партии, без марксистского руководства победа невозможна. Ошибки вождей ПОУМ'а, в частности их участие в буржуазно-сталинском правительстве, "миссия" которого заключалась в удушении активности пролетариата, в роспуске его комитетов, в его разоружении, -- отняли у ПОУМ'а возможность стать во главе революционных масс.
Ныне ПОУМ жестоко преследуется правительством "народного" фронта. Организация распущена, пресса запрещена, все руководители ПОУМ'а сидят в тюрьме, подвергаясь гнусной клевете о "связях" с Франко и др. Полная солидарность с борцами ПОУМ'а перед лицом буржуазно-сталинских репрессий и клеветы -- элементарный долг большевиков-ленинцев. Солидарность с политикой руководства ПОУМ'а была бы преступлением. Лучшая помощь испанским революционерам -- это марксистская критика, это говорить им всю правду. Сегодня, когда испанская революция в опасности, это необходимо больше, чем когда бы то ни было.
Ответы на вопросы Венделина Томаса.
Многоуважаемый товарищ!
Я не думаю, что вопросы, которые вы мне ставите, имеют прямое отношение к расследованию нью-иоркской комиссии и способны оказать влияние на ее выводы. Тем не менее я отвечаю на ваши вопросы с полной готовностью, чтоб облегчить знакомство с моими действительными взглядами всем тем, кто интересуется ими.
Как и многие другие, вы видите источник зла в принципе "цель оправдывает средства". Сам по себе этот принцип очень абстрактен и рационалистичен. Он допускает самые различные толкования. Но я готов взять на себя защиту этой формулы -- под материалистическим и диалектическим углом зрения. Да, я считаю, что нет средств, которые были бы хороши или дурны сами по себе, или в зависимости от какого-либо абсолютного, сверх-исторического принципа. Хороши те средства, которые ведут к повышению власти человека над природой и к ликвидации власти человека над человеком. В этом широком историческом смысле средство может быть оправдано только целью.
Не значит ли это, однако, что ложь, вероломство, предательство допустимы и оправданы, если они ведут к "цели"? Все зависит от характера цели. Если целью является освобождение человечества, то ложь, подлог и измена никак не могут быть целесообразными средствами. Эпикурийцев противники их обвиняли в том, что, проповедуя "счастье", они спускаются к идеалу свиньи, на что эпикурейцы не без основания отвечали, что их противники понимают счастьеи по свински.
Вы ссылаетесь на слова Ленина о том, что революционная партия имеет "право" делать своих противников презренными и ненавистными в глазах масс. В этих словах вы видите принципиальное оправдание аморализма. Вы забываете, однако, указать, где, в каком политическом лагере сидят представители высокой морали? Мои наблюдения говорят мне, что вся политическая борьба широко пользуется преувеличениями, искажениями, ложью и клеветой. Наиболее оклеветанными являются всегда революционеры: в свое время Маркс, Энгельс и их друзья; позже -- большевики, Карл Либкнехт и Роза Люксембург; в настоящее время -- троцкисты. Ненависть имущих к революции; тупой консерватизм мелких буржуа; чванство и надменность интеллигентов; материальные интересы рабочих бюрократов, все эти факторы соединяются в травле революционного марксизма. При этом господа клеветники не забывают возмущатьсяи аморализмом марксистов. Это лицемерное возмущение есть не что иное, как орудие классовой борьбы.
В цитированных вами словах, Ленин хотел лишь сказать, что он не рассматривает более меньшевиков, как пролетарских борцов, и что он ставит своей задачей сделать их ненавистными в глазах рабочих. Ленин выразил эту мысль со свойственной ему страстностью и открыл возможность для двусмысленных и недостойных интерпретаций. Но на основании полного собрания сочинений Ленина и дела всей его жизни, я заявляю, что этот непримиримый борец был самым лойяльным противником, ибо, несмотря на все преувеличения и крайности, он стремился всегда говорить массам то, что есть. Наоборот, борьба реформистов против Ленина насквозь проникнута лицемерием, ложью, уловками и подлогами, под прикрытием вечных истин морали.
Ваша оценка кронштадтского восстания 1921 года в корне неправильна. Лучшие, наиболее самоотверженные моряки были полностью извлечены из Кронштадта и играли важную роль на фронтах и в местных советах во всей стране. Осталась серая масса с большими претензиями ("мы, кронштадтцы"!), но без политического воспитания и без готовности к революционным жертвам. Страна голодала. Кронштадцы требовали привилегий. Восстание диктовалось стремлением получить привилегированный паек. У матросов были пушки и корабли. За восстание сейчас же ухватились все реакционные элементы, как в России, так и заграницей. Белая эмиграция требовала посылки помощи восставшим. Победа восстания ничего не могла бы принести, кроме победы контр-революции, совершенно независимо от того, какие идеи были в головах у матросов. Но и сами эти идеи были глубоко реакционными. Они отражали вражду отсталого крестьянина к рабочему, высокомерие солдата или моряка по отношению к "штатскому" Петербургу, ненависть мелкого буржуа к революционной дисциплине. Движение имело, таким образом, контр-революционный характер, и так как восставшие овладели оружием крепости, то их можно было подавить лишь при помощи оружия.
Не менее ошибочна ваша оценка Махно. Сам по себе он был смесью фанатика и авантюриста. Но он стал средоточием тех же тенденций, которые вызвали кронштадтское восстание. Кавалерия вообще наиболее реакционный род войск. Человек, сидящий верхом, презирает пешего. Махно создал кавалерию из крестьян, у которых были свои лошади. Это -- не забитые деревенские бедняки, которых Октябрьская революция впервые пробудила, а крепкие и сытые крестьяне, которые боялись потерять то, что у них было. Анархические идеи Махно (отрицание государства, непризнание центральной власти) как нельзя лучше отвечали духу этой кулацкой кавалерии. Прибавлю, что ненависть к городу и городскому рабочему дополнялась у махновцев боевым антисемитизмом. В то время, как мы вели с Деникиным и Врангелем борьбу не на жизнь, а на смерть, махновцы, путаясь меж двух лагерей, пытались вести свою собственную политику. Закусивший удила мелкий буржуа (кулак), думал, что он может диктовать свои противоречивые взгляды, с одной стороны, капиталистам, с другой -- рабочим. Этот кулак был вооружен. Мы должны были его разоружить. Это именно мы и сделали.
Ваша попытка вывести подлоги Сталина из "аморализма" большевиков в корне неправильна. В тот период, когда революция боролась за освобождение угнетенных масс, она называла все вещи по имени и не нуждалась в подлогах. Система фальсификаций вытекает из того, что сталинская бюрократия борется за привилегии меньшинства и вынуждена скрывать и маскировать свои действительные цели. Вместо того, чтобы искать объяснение в материальных условиях исторического развития, вы создаете теорию "первобытного греха", пригодную для церкви, но не для социалистической республики.
С искренним уважением.
Л. Троцкий.
6 июля 1937 г.
В сентябре на английском, французском, немецком и др. языках выходит новая книга Л. Д. Троцкого
"Преступления Сталина"
Книга целиком посвящена Московским процессам.
Международное расследование московских процессов.
Предварительное расследование в Койоакане.
Во время первых "кировских" процессов (декабрь 1934 -- январь 1935 г.) -- сближение Парижа с Москвой было уже в полном ходу. "Национальная" дисциплина французской печати слишком хорошо известна. Представители иностранной, в частности американской печати не имели ко мне доступа вследствие моего "инкогнито". Я оказался изолирован. Моим откликом на первый процесс Зиновьева-Каменева явилась небольшая брошюра, изданная и распространенная в крайне ограниченном числе экземпляров. В Москве с удовлетворением учли этот факт: он облегчал инсценировку будущего большого процесса. На подготовку его ушло, однако, еще полтора года. За это время дружба Сталина с партиями Народного фронта во Франции настолько окрепла, что ГПУ могло с уверенностью рассчитывать на благожелательный нейтралитет не только радикалов, но и социалистов. Действительно, "Попюлэр" совершенно закрыл свои столбцы для каких бы то ни было разоблачений деятельности ГПУ, не только в СССР, но и во Франции. Слияние "красных" профессиональных союзов с реформистскими наложило, тем временем, печать молчания на уста Всеобщей Конфедерации Труда. Если Леон Блюм откладывает ссору с Торезом, то Леон Жуо пытается жить в мире с обоими. Секретарь Второго Интернационала, Фридрих Адлер, делал, что мог, для раскрытия истины. Но, за небольшими исключениями, Интернационал бойкотировал своего собственного секретаря. Не в первый раз в истории руководящие организации стали орудием заговора против интересов рабочих масс и требований их совести. Но никогда еще, пожалуй, этот заговор не принимал такого циничного характера. Сталин считал, поэтому, что играет свою игру наверняка.
Он просчитался. Глухое, не всегда членораздельное, но несомненное сопротивление пошло снизу. Рабочие массы не могли спокойно переварить тот факт, что старый большевистский штаб оказался, неожиданно, обвинен в союзе с фашизмом и подвергнут истреблению. Подняли тревогу наиболее честные и чуткие элементы радикальной интеллигенции. В этих условиях обнаружилось все значение групп, стоящих под знаменем Четвертого Интернационала. Они не являются и, по характеру переживаемого нами реакционного периода, не могут еще являться массовыми организациями. Это -- кадры, закваска будущего. Они сформировались в борьбе с руководящими рабочими партиями эпохи упадка. Ни одна фракция в истории рабочего движения не подвергалась таким злобным и отравленным преследованиям, как так называемые "троцкисты". Это дало им политический закал, привило дух самопожертвования и научило плыть против течения. Гонимые молодые кадры много учатся, серьезно думают, честно относятся к программе. По способности ориентироваться в политической обстановке и предугадывать ее развитие они сейчас уже неизмеримо превосходят наиболее "авторитетных" вождей Второго и Третьего Интернационалов. Они глубоко преданы Советскому Союзу, т.-е. тому, что в нем сохранилось от Октябрьской революции, и, в отличие от подавляющего большинства официальных "друзей", докажут это в трудный час на деле. Но они ненавидят советскую бюрократию, как злейшего врага. Ее подлоги и амальгамы не способны обмануть их. Каждая из этих групп сама была хоть раз жертвой маленького национального подлога, пока еще, правда, без расстрелов, но с попытками морального убийства и с нередкими физическими насилиями. За подлогами Коминтерна стоит неизменно ГПУ. Московские процессы не явились, поэтому, неожиданностью для иностранных "троцкистов". Они первыми подали сигнал отпора и сразу же встретили сочувственный отклик в разных слоях и группировках рабочего класса и радикальной интеллигенции.
Главная задача состояла в том, чтоб добиться публичного расследования московских судебных преступлений. Не могло быть, однако, при нынешних условиях, и речи о создании следственной комиссии на базе официальных рабочих организаций. Оставался другой путь: привлечь к делу расследования отдельных авторитетных людей, с незапятнанной репутацией. Именно так поставил вопрос американский "Комитет защиты Троцкого", а вслед за ним и французский. Сталинская агентура во всем мире немедленно завопила, что следствие будет "пристрастным". У этих людей свои критерии: воплощением беспристрастия является для них Ягода, подготовивший процесс Зиновьева-Каменева. Тщетно пытался нью-иоркский Комитет привлечь в Комиссию представителей советского посольства, американской компартии или "друзей СССР". Хриплый лай из разных стран Старого и Нового Света отвечал на повторные приглашения: это наиболее горячие сторонники беспристрастия демонстрировали свою солидарность с правосудием Сталина-Ягоды.
Но давно сказано: "друзья" лают, а караван проходит мимо. Комиссия образовалась. В центре ее естественно оказался Джон Дюи (John Dewey), философ и педагог, ветеран американского "либерализма". Рядом с ним в Комиссию вошли: радикальная писательница Сюзан Лафолет (Suzanne La Follette); известный публицист левого лагеря Веньямин Стольберг (Benjamin Stolberg); старый германский марксист левого крыла Отто Рюле (Otto Ruhle); известный деятель анархистского лагеря Карло Треска (Carlo Tresca); глава американских социологов, Едвард Алсворт Росс (Edward Alsworth Ross); раввин Едвард Л. Израель (Edward L. Israel) и другие лица. Вопреки абсурдным утверждением прессы Коминтерна, ни один из членов Комиссии не являлся и не является моим единомышленником. Политически более близкий мне, в качестве марксиста, Отто Рюле находился в непримиримой оппозиции к Коминтерну и в тот период, когда я принимал ближайшее участие в его руководстве. Но дело совсем, разумеется, не в этом. Московский суд обвинял меня не в "троцкизме", т.-е. не в защите программы перманентной революции, а в союзе с Гитлером и Микадо, т.-е. в измене троцкизму. Еслиб даже члены Комиссии симпатизировали "троцкизму" (чего на самом деле нет и следа), это ни в каком случае не могло бы расположить их смотреть сквозь пальцы на мой союз с японским империализмом против СССР, Соединенных Штатов и Китая. Свою вражду к фашизму Отто Рюле доказал делом всей своей жизни и, в частности, своим изгнанием. Проявлять снисходительность к союзникам Гитлера он гораздо менее способен, чем те чиновники, которые проклинают и благословляют по команде начальства. "Пристрастие" членов Комиссии состоит лишь в том, что они не верят на слово ни Ягоде, ни Вышинскому, ни самом<у> Сталину. Они хотят доказательств и требуют их. Не их вина, если Сталин отказывает им в том, чего у него нет.
Во главе парижской Комиссии, работающей по директивам Нью-Йорка, стоят мои непримиримые политические противники: социалистический адвокат Делепин, член центрального комитета партии Леона Блюма, и итальянский адвокат Модильяни, член Исполнительного комитета Второго Интернационала. Среди остальных членов Комиссии (г-жа Cesar Chabrun, председательница Комитета помощи политическим заключенным; г. Galtier-Boissiere, директор левого журнала "Le Crapouillot"; Mathe, бывший секретарь национального профессионального союза почтово-телеграфных служащих и г. Jacques Madaule, известный католический писатель) нет ни одного троцкиста. Прибавлю, что ни с одним из членов Комиссии, ни нью-иоркской, ни парижской, у меня никогда не было никаких личных связей или отношений.
Нью-иоркская Комиссия решила прежде всего допросить меня через особую Подкомиссию с целью разрешения предварительного вопроса, именно: имеются ли в моем распоряжении достаточные данные для оправдания будущего расследования? В состав Подкомиссии вошли: Д. Дюи, С. Лафолет, В. Стольберг, О. Рюле и журналист Карлтон Бильс (Carleton Beals). Включение этого последнего в подкомиссию вызвано было тем, что намеченные ранее более авторитетные лица оказались в последний момент лишены возможности выехать в Мексику. В качестве юридического советника, Подкомиссия пригласила известного адвоката Джона Финнерти (John Finnerty), участника ирландского революционного движения и защитника в знаменитых процессах Сакко и Ванцетти, Том Муни и др. Я, с своей стороны, пригласил в качестве защитника чикагского адвоката Альберта Гольдмана (Albert Goldman). Сталинская печать немедленно обличила его, как "троцкиста", на этот раз с основанием. Но Гольдман никогда не скрывал своей политической солидарности со мною, наоборот, открыто заявил о ней во время расследования. Может быть, мне следовало пригласить в адвокаты Притта?
По прибытии в Мексику, Подкомиссия немедленно пригласила коммунистическую партию, профессиональные союзы и все вообще рабочие организации страны принять участие в расследовании, с правом ставить любые вопросы и требовать проверки каждого заявления. Но так называемые "коммунисты" и официальные "друзья" Москвы ответили демонстративными отказами, в которых трусость пыталась прикрыться высокомерием. Если Сталин может выводить на судебную арену только таких подсудимых, у которых уже предварительно исторгнуты все нужные "покаяния", то иностранные друзья ГПУ могут выступать только в такой обстановке, где они не встречают возражений. Свободного диалога эти люди не выносят.
Первоначальное намерени<е> Подкомиссии было вести свою работу в одной из публичных зал Мексико. "Коммунистическая" партия грозила манифестациями. Правда, партия эта очень ничтожна. Но зато ГПУ располагает большими денежными и техническими средствами. Мексиканские власти не ставили работам Подкомиссии никаких препятствий. Но охрана открытых заседаний требовала бы от них слишком больших усилий. Подкомиссия, по собственной инициативе, решила вести свои заседания в доме Ривера,
Знаменитый художник, сторонник IV Интернационала.
в зале, вмещающем свыше 50 человек. Пресса (независимо от направления) и представители рабочих организаций имели свободный доступ на заседания. Несколько мексиканских профессиональных союзов были представлены своими делегатами.Заседания Подкомиссии длились неделю, с 10-го по 17-ое апреля. Во вступительной речи профессор Дюи заявил: "Если Лев Троцкий виновен во вменяемых ему действиях, никакая кара не может быть слишком суровой. Исключительная серьезность обвинений есть, однако, дополнительный мотив для обеспечения обвиняемому полного права представить для опровержения их любые доказательства, имеющиеся в его руках. Тот факт, что г. Троцкий лично отвергает эти обвинения, сам по себе не может иметь веса в глазах Комиссии. Но тот факт, что он был осужден без предоставления ему возможности быть выслушанным, имеет величайший вес пред лицом совести всего мира". Эти слова лучше всего выражают тот дух, который проникает работы Комиссии. Не менее характерны заключительные слова речи, в которых Дюи, уже от личного имени, объяснял, почему он, после колебаний, согласился взять на себя тяжелую обязанность председателя Комиссии расследования: "Я отдал свою жизнь делу воспитания, которое я понимал, как народное просвещение в интересах общества. Если я, в конце концов, принял ответственный пост, который ныне занимаю, то это потому, что я пришел к выводу, что действовать иначе значило бы оказаться неверным делу моей жизни". В зале не было ни одного человека, который не почувствовал бы глубокую нравственную серьезность этих замечательных в простоте своей слов в устах 78-летнего старца.
Моя краткая ответная речь заключала в себе, между прочим, следующие заявления: "Я отдаю себе совершенно ясный отчет в том, что участники Комиссии руководствуются в своей работе несравненно более значительными и глубокими мотивами, чем интерес к судьбе отдельного лица. Но тем выше мое уважение и тем искреннее моя благодарность!". И далее: "Я прошу о снисхождении к моему английскому языку, который -- позволю себе сказать заранее, -- является самым слабым местом в моей позиции. Во всем остальном я не жду ни малейшего снисхождения. Меньше всего я склонен требовать априорного доверия к моим утверждениям. Задача следственной Комиссии -- проверить все, с начала до конца. Моя обязанность -- помочь ей в этом. Я постараюсь добросовестно выполнить эту обязанность на глазах всего мира".
Комиссия подошла к делу с исключительной широтой, которая вполне оправдывается самым существом московских обвинений. Весь ход прений записывался присяжным судебным стенографом. Отчет, заключающий около 250.000 слов, вскоре выйдет в американском и английском изданиях. Кто захочет узнать правду или, по крайней мере, приблизиться к ней, тот должен начать с внимательного сравнения двух стенографических отчетов, московского и койоаканского.
Два первых заседания были посвящены моей политической биографии и, в частности, моим отношениям с Лениным. Я снова мог убедиться, что массивная кампания лжи, которую Коминтерн неустанно ведет за последние 12 лет, оставила следы и в умах мыслящих и честных людей. Не все члены Подкомиссии знали действительную историю большевистской партии, особенно историю ее вырождения. Опровержение выдумок и легенд московской историографии требовало слишком детальной работы, слишком большого времени ии менее связанного английского языка. Возможно, что эта первая часть допроса не дала достаточно законченной политической картины. Мне оставалось лишь сослаться на ряд своих книг и ходатайствовать об их включении в материалы следствия.
Два следующих заседания ушли целиком на выяснение моих отношений с главными подсудимыми двух больших процессов. Я старался разъяснить Подкомиссии, что подсудимые были не троцкистами, а злейшими врагами троцкизма и лично моими, в частности. Факты и цитаты, которые я оглашал, настолько били по лицу московскую версию и ее авторов, что члены Подкомиссии останавливались в явном недоумении. Излагая, в ответ на вопросы моего адвоката, историю группировок и личных отношений в большевистской партии за последние десять лет, я сам не раз удивлялся: как решился, как мог осмелиться Сталин пытаться представить Зиновьева и Каменева, Радека и Пятакова, моими политическими единомышленниками? Но разгадка на самом деле проста: в этом случае, как и в других, наглость лжи прямо пропорциональна могуществу инквизиционного аппарата. Сталин не только заставил моих врагов назваться моими друзьями, но и принудил их ходатайствовать о смертной казни для себя в наказание за эту мнимую дружбу. Стоило ли Вышинскому, при таком судебном комфорте, заботиться о фактах, цитатах, хронологии и психологии?
Около трех заседаний были посвящены разбору и опровержению важнейших показаний против меня лично, именно: о мнимом посещении меня Гольцманом и другими в Копенгагене, в ноябре 1932 года; о мнимом свидании со мной Владимира Ромма в Булонском лесу, в конце июля 1933 года; наконец, о мнимом полете ко мне в Норвегию Пятакова, в декабре 1935 года. По этим трем решающим пунктам я представил оригинальную переписку, относящуюся к соответственным моментам, официальные документы (паспорта, визы, телеграфные ходатайства, фотографии и пр.) и более сотни нотариально заверенных свидетельских показаний из разных концов Европы. Все обстоятельства моей жизни в течение этих трех коротких, но решающих периодов, оказались установленными с такой полнотой, что организаторам подлога не осталось щели, куда бы можно было просунуть булавку. Прибавлю здесь же, что представленные мною письменные показания подвергаются сейчас проверке через парижскую Комиссию. В этой своей части койоаканское расследование достигло кульминации. Члены Комиссии, журналисты и публика, все одинаково сознавали или чувствовали, что установление моего алиби в трех единственных случаях, когда обвинение называет обстоятельства времени и места, наносит смертельный удар московскому правосудию в целом. Правда, Бильс, о роли которого придется еще сказать несколько слов, попытался прийти на помощь официальной московской версии и открыть противоречия в моих ответах. Но я мог быть только благодарен этому члену Комиссии, независимо от его намерений. Мое положение было слишком благоприятно: я говорил перед умными и честными людьми, которые стремились узнать правду; я излагал факты, как они были, и опирался на неоспоримые документы; газеты, книги, письма, людская память, логика и психология -- все приходило мне на помощь. После ответа на каждый новый острый вопрос Бильса, этот загадочный член Комиссии замолкал в полной растерянности. Его вдохновители, сидевшие в публике, переставали посылать ему записки. В тайниках человеческой совести судьба процесса была собственно уже решена. Правда, только в небольшом зале синего дома в Койоакане. Но остальное -- вопрос времени и типографских средств.
Следующие шесть заседаний заняты были вопросами саботажа, моего отношения к советскому хозяйству, моих связей с единомышленниками в СССР, терроризма, защиты СССР, деятельности Четвертого Интернационала, наконец, моего отношения к фашизму. Я не мог использовать и двадцатой части своих материалов. Главная трудность заключалась в быстром выборе наиболее ярких документов, наиболее коротких цитат, наиболее простых доводов. Незаменимую помощь оказывали мне при этом мои старые сотрудники: Ян Франкель и Жан Эйженорт. Члены Комиссии проявляли, разумеется, чрезвычайную внешнюю сдержанность. Но мне казалось все же, что факты и доводы доходят по назначению и врезываются в сознание.
В соответствии с правилами англо-саксонского судопроизводства, руководство допросом перешло во второй половине сессии от моего адвоката, А. Гольдмана, к юридическому советнику Комиссии, Д. Финнерти. Сталинцы обвиняли его в том, что он вел допрос "слишком мягко". Может быть. С своей стороны, я ничего не желал так, как недоверчивых, боевых и резких вопросов. Но положение Финнерти было нелегким. Показания, какие я дал, и документы, которые я представил, разрушали обвинение полностью. С формальной стороны, вопрос сводился отныне к критической проверке показаний и документов. Но эта была задача, отчасти, европейской Подкомиссии, а главным образом -- пленарной Комиссии в Нью-Йорке. На данной стадии даже вдохновители Бильса не сумели предъявить ни одного вопроса, который мог бы хоть косвенно подкрепить вердикт московского суда.
Финнерти и некоторые члены Комиссии тщательно пытались выяснить, действительно ли "режим Сталина" так отличается от "режима Ленина-Троцкого". Вопросы о взаимоотношении между партией и советами и внутреннем режиме самой партии в разные периоды подвергались самому настойчивому расследованию. Большинство членов Комиссии явно тяготело к тому выводу, что бюрократизм Сталина, со всеми теми преступлениями, в которых я его обвинял, является неизбежным результатом революционной диктатуры. Я не мог, разумеется, принять такой постановки вопроса. Диктатура пролетариата, для меня, не абсолютный принцип, который, логически порождает из себя благодетельные или злокачественные последствия, а историческое явление, которое, в зависимости от конкретных условий, внутренних и внешних, может развиваться в сторону рабочей демократии и полного упразднения власти, как и переродиться в бонапартистский аппарат угнетения. Глубокое различие между формально-демократическим и диалектическим подходом к историческим проблемам должно с особенной яркостью выступить в этом вопросе из протоколов койоаканского расследования и показать тем самым, как далеко члены Комиссии, по крайней мере, в большинстве своем, отстоят от "троцкизма".
На двенадцатом заседании оглашено было крайне двусмысленное заявление Бильса о его выходе из Комиссии. Эта демонстрация не явилась неожиданностью ни для кого. С момента прибытия в Мексику Бильс, бывший корреспондент ТАСС'а, вступил в тесное сотрудничество с Ломбардо Толедано, Клукхоном и другими "друзьями" ГПУ. От коллег по Комиссии он скрывал свой адрес. Ряд вопросов, которые он мне предъявил, не имели никакого отношения к процессу, но зато носили характер злоумышленной провокации, продиктованной стремлением скомпрометировать меня в глазах мексиканских властей. После того, как Бильс исчерпал свои скудные ресурсы, ему не оставалось ничего другого, как выйти из Комиссии. Это свое намерение он поведал заранее дружественным журналистам, которые с похвальной неосторожностью опубликовали его в мексиканской печати за три дня до действительной отставки Бильса. Незачем говорить, что печать, состоящая на содержании Сталина, использовала по своему отставку Бильса, тщательно подготовленную за кулисами. Одновременно агенты Москвы пытались побудить к отставке другого члена Комиссии при помощи "аргументов", которых нельзя сыскать ни в словаре философии, ни в словаре морали. Но об этом история расскажет в свое время.
Последнее, тринадцатое, заседание было посвящено двум речам: моего защитника и моей собственной.
Непосредственной целью Подкомиссии являлось, как мы уже знаем, выяснить, действительно ли в моем распоряжении имеются такие данные, которые оправдывают дальнейшее расследование. 9 мая Джон Дюи огласил на публичном митинге в Нью-Йорке свой отчет, предназначенный для пленума интернациональной Комиссии. Пятый параграф отчета гласит: "Г. Троцкий, как свидетель. Согласно установленному правилу, даже в официально действующих судах, поведение свидетеля должно приниматься во внимание, при взвешивании ценности его показаний. Мы руководимся тем же принципом, сообщая наше впечатление о поведении и образе действий г. Троцкого. В течение всех заседаний он казался исполнен желания сотрудничать с Комиссией в ее усилиях установить правду, относительно всех периодов его жизни и его политической и литературной деятельности. Готовый идти навстречу и с полной видимостью искренности и желания оказать содействие, он отвечал на все вопросы, поставленные ему как советником подкомиссии, так и ее членами". Практическое заключение доклада гласит: "Ваша Подкомиссия предъявляет стенографический отчет о своих заседаниях совместно с документами, представленными, в качестве доказательств. Этот отчет убеждает нас в том, что г. Троцкий полностью обосновал необходимость дальнейшего расследования. Мы рекомендуем, поэтому, довести работу этой Комиссии до конца".
Ничего большего я пока не мог и требовать! Пленарная сессия Комиссии назначена на сентябрь. Ее вердикт будет иметь историческое значение.
Л. Т.
Парижская следственная комиссия.
Вскоре после процесса Зиновьева (август 1936 г.) несколько французских писателей, журналистов, профессоров и др. обратились к общественному мнению с призывом взять на себя расследования процесса 16-ти. Среди подписавших это обращение, мы находим писателей: Виктора Маргерита, Жюль Ромена, Жана Жионо, Дежардэна, Леона Верта, Мартине, Плиснье, Пулай, Мадлен Паз, Гальтье-Боссиер, Бретона, Жансона и др.; известного ученого Поля Риве, профессора лионского университета и депутата Андрэ Филиппа, профессоров: Шалэ, Аллэна, Мишона и др.; депутатов: Бержери и Изара; известных профессионалистов: Дюмулена, Домманжэ, Моната и др.; ряд парижских адвокатов; группу левых католических писателей: Санье, Гуга, Мадоля и многих других (всего около 2.000 подписей), перечислить которых мы, к сожалению, не в состоянии.
В результате этой инициативы в Париже образовался "Комитет по расследованию московских процессов". Помимо пропаганды, устройства ряда крупных митингов, информационных собраний, выпуска периодического бюллетеня, Парижский комитет, превратившись в регулярно работающий орган, собирающийся раз в неделю, принял непосредственное участие в расследовании. Выделенная им специальная комиссия заверила подписи всех находящихся в Париже свидетелей, давших свои показания в отношении отдельных пунктов кремлевских обвинений.
По заданиям международного комитета, находящегося в Нью-Йорке, Парижский комитет образовал специальную следственную комиссию, задачей которой было допросить одного из главных обвиняемых московских процессов, Л. Седова, проживающего в Париже. Следственная комиссия образована была в следующем составе: итальянский адвокат Модилиани, член Исполнительного Комитета II Интернационала; французский адвокат Делепин, председатель объединения социалистических адвокатов и член ЦК социалистической партии (оба вышеупомянутых вошли в комиссию в личном порядке); мадам Сезар Шабрэн, председательница комитета помощи политическим заключенным; Матте, известный профессионалист, бывший секретарь профсоюза почтово-телеграфных служащих; Жак Мадоль, католический писатель; Гальтье-Боссиер, писатель, редактор-издатель "Крапуйо".
Для участия в допросах Л. Седова, Парижский комитет пригласил французскую компартию, советское полпредство, общество "Друзей СССР" и Лигу прав человека. Первые три организации на приглашение, разумеется, не реагировали. Лига прав сперва обещала обсудить вопрос, после чего трусливо уклонилась от участия в работах следствия, под предлогом того, что она якобы ведет самостоятельное расследование. Это "расследование", отметим в скобках, заключается в том, что за год, протекший со времени процесса Зиновьева, Лига прав не только не вызвала ни одного единственного свидетеля и не ознакомилась ни с одним единственным документом, но ограничилась опубликованием в своем официальном органе чисто гепеуровского доклада некоего адвоката Розенмарка, доклада, отличающегося от творчества другого сталинского "друга", г. Притта, разве что еще более низким уровнем.
Ответ Седова Розенмарку Лига прав (?) не напечатала, так же как и ответ своего собственного меньшинства. Документ Седова был издан Парижским комитетом.
Следственная комиссия приступила к работам 12 мая 1937 г. 9 заседаний целиком были посвящены допросу Л. Седова, два заседания -- допросу нескольких важных свидетелей. 22 июня комиссия закончила эту предварительную работу.
Члены комиссии входили во все детали обвинения и задавали Седову самые разнообразные вопросы. Они не оставили без внимания ни одного упоминания имени Седова на московских процессах. Особый интерес вызвали, в частности: встреча Седова со Смирновым, действительно ли случайный характер имела эта встреча, каково было содержание разговора Смирнова с Седовым, что побудило Смирнова согласиться на это свидание, каковы были его последствия и пр.; характер отношений Седова с Ольбергом; встреча с Гольцманом; отношения Седова с другими подсудимыми и т. д. Ответы Седова резюмировались председателем следственной комиссии, Модилиани, который диктовал протокол допроса переписчице, в соответствии с принятой во Франции процедурой.
Вопрос о мнимой поездке Седова в Копенгаген стал, естественно, в центре расследования. В подтверждение того факта, что Седов в период пребывания Троцкого в Копенгагене (23 ноября -- 2 декабря 1932 г.) безотлучно оставался в Берлине, Седов привел, помимо известных читателям доказательств (см. "Б. О.", # 52-53 и # 54-55) ряд совершенно новых документов, которые лишь в последнее время были найдены в архивах. Упомянем важнейшие из них.
Новые доказательства
1. Седов предъявил комиссии, адресованное ему Л. Д. Троцким из Дании письмо, написанное на четырех маленьких страничках от руки и начинающееся словами: "Видимо, так и не удастся нам повидатьсяи Мама очень, очень огорчена тем, что свидание не вышло, да и я тоже. Ничего не поделаешьи". Письмо датировано: "3 декабря, каюта парохода". Оно написано за несколько часов до отплытия парохода из Дании (Ейзберг) в Дюнкирхен, в момент, когда Троцкий еще не знал, что Седову уже удалось получить визу для въезда во Францию и что неудавшаяся в Копенгагене встреча, состоится через несколько дней в Париже. Оригинал письма Седов сдал комиссии.
2. Во время пребывания Троцкого в Копенгагене Седов писал Л. Д. и Н. И. Троцким через уезжавших (почти ежедневно) из Берлина в Копенгаген друзей. В архивах найдено пять писем Седова. Одно -- от 21 ноября, три от 26 и одно от 28 ноября. Письма эти также переданы Международному комитету. Помимо технической экспертизы, которая должна установить давность этих писем, самый характер и содержание их -- упоминание десятков деталей, фамилий и пр., являются лучшим доказательством их подлинности. В этих письмах Седов постоянно возвращался к вопросу о своих хлопотах о визах. Это, как и десятки других обстоятельств и фактов, о которых идет речь в письмах, непреложно доказывает, что Седов в указанный период находился в Берлине.
3. Л. Седов предъявил комиссии две тетради работ по механике в Берлинском Высшем Техническом училище (Технише Хохшуле цу Шарлоттенбург). На этих тетрадях, среди ряда печатей и подписей профессора Вебера, руководителя кафедры, имеются две печати от 25 ноября 1932 г., подтверждающие присутствие Л. Седова на занятиях в Берлине 25 ноября, т.-е. в период, когда он якобы (по Вышинскому) находился в Копенгагене.
4. 26 ноября 1932 г. Л. Седов сдал письменный экзамен по математике при Берлинском Высшем Техническом Училище. Экзаменационную работу свою с соответственными печатями, указанием даты, подписью и отметкой профессора, Л. Седов передал в распоряжение комиссии.
5. Л. Седов далее предъявил свою зачетную книжку (Белегбух), в которой среди многочисленных печатей и подписей разных профессоров, имеются три подписи, датированные 26 ноября и три другие 29 ноября.
Помимо этих новых доказательств Седов сослался на 30 свидетельских показаний, единодушно подтверждающих, что его не было в Копенгагене во время пребывания там Троцкого. Заверенные оригиналы этих показаний находятся в распоряжении Международного Комитета в Нью-Йорке.
Пять из вышеупомянутых свидетелей ежедневно видели в указанный период Седова в Берлине. Трое из них -- Ф. и А. Пфемферт, Э. Бауер, -- находящиеся теперь в Париже, были допрошены следственной комиссией, как по вопросу о мнимой поездке Седова в Копенгаген, так и об Ольберге, которого они раньше знали в Берлине.
От сталинского измышления о поездке Седова в Копенгаген, которое, как известно, сыграло капитальную роль на процессе 16-ти, не осталось камня на камне.
Не лучше обстояло дело и с другими пунктами обвинения. Не имея возможности остановиться здесь подробно на всей работе следствия, ограничимся еще одним примером, -- показанием Ромма. Л. Седов предъявил комиссии неопровержимые доказательства того, что в указанный Роммом период, конец июля 1933 г., когда якобы произошла между Троцким, Седовым и Роммом встреча в Булонском лесу, ни Троцкого, ни Седова в Париже не было. В числе документов Седов предъявил свидетельство отеля в Ройане, в котором он проживал, отеля в Тоннэн (Tonnein), где Троцкий, Седов и их спутники провели ночь с 24 на 25 июля на пути из Марселя в Ройан; свидетельское показание начальника пожарной команды Ройана, капитана Сулара, о том, что в день пожара в вилле Троцкого, 25 июля 1933 года, он видел Троцкого; свидетельские показания о том же племянницы хозяина и ее матери; местного нотариуса и журналиста и пр., и пр. Всего в связи с лже-показаниями Ромма в руках международной комиссии имеется около 65 заверенных свидетельских показаний.
Парижская комиссия также допросила Виктора Сержа по вопросу о методах следствия ГПУ.
Протоколы допроса Седова со всеми документами Парижская следственная комиссия отправила в Нью-Йорк. После окончания предварительных работ, Международный Комитет в Нью-Йорке приступит в сентябре к подробному разбирательству московских обвинений и вынесет свое решение.MN#_21
Показание А. Тарова Международной комиссии
Ниже мы печатаем обширные выдержки из работы тов. Тарова, его письменного показания Международной Следственной Комиссии о московских процессах. Автор документа уже известен читателю. Рабочий-большевик, член партии с 1917 г., участник гражданской войны, левый оппозиционер с 1923 г.; в 1928-1930 г.г. в ссылке, с 1931 по 1934 г.г. в изоляторе; затем снова ссылка и побег заграницу -- таковы основные вехи его биографии. Непосредственный участник борьбы левой оппозиции, в течение многих лет, тов. А. Таров располагает весьма ценными для следствия данными. -- Ред.
Примеры того, как ГПУ вымогает капитуляции
Вымогательство ложных показаний под угрозой жестоких репрессий началось давно, по крайней мере 10 лет тому назад. Если это теперь делается в тюремных карцерах ГПУ, то в 1924-1927 г.г. это делалось в кабинетах партийных комитетов и контрольных комиссий.
В 1927 г. оппозиционер Гулоян, который сейчас является председателем одного республиканского ЦИК'а, был исключен из партии и снят с работы по обвинению в краже 500 рублей из кассы месткома, секретарем которого он был. Гулоян подал заявление об отходе от оппозиции и предал всех своих товарищей. Партийное руководство аннулировало его дело о воровстве и выдвинуло его сначала по партийной линии -- председателем контрольной комиссии, потом по советской -- на пост президента республиканского ЦИК'а.
Но сотни и тысячи оппозиционеров, которые не поддавались "обработке" -- их замучили в тюрьмах и концлагерях, их жены и дети были обречены на голод и гибель. Из числа этих тысяч упомянем оппозиционеров: Крапивского, Попова, Болтобея, Вануша, машиниста Татехсяна, слесаря Горнилова и тысячи таких, у которых было по 3-5, а иногда и больше маленьких детей. Каждый из них был единственным кормильцем в семье. Арестовав их, сталинский аппарат лишил их жен и детей всех гражданских прав.
Были оппозиционеры, которые испугавшись ареста и насилий, хотели мирно отойти от оппозиции, отойти от политики. Аппарат так просто их не отпускал. Он требовал, чтоб они капитулировали, чтоб предали своих товарищей, с которыми были вместе в оппозиции. Многие из капитулянтов соглашались пойти на такое дело, -- упомянутый Гулоян, Радек и другие -- и за это они вознаграждались сталинским аппаратом жирными кусками. Но были капитулянты, которые ни за что не хотели стать предателями. В кабинетах ЦК и КК им угрожали, что, если они не пойдут на измену своим товарищам, они будут обвинены в порочащих их в глазах массы преступлениях, выданы на расправу ГПУ и расстреляны.
В 1927 году в г. Эривани, после такого рода настояний со стороны секретаря контрольной комиссии Татяна, капитулянт Тонов (фамилию точно не помню), вернувшись домой револьверной пулей покончил свою жизнь. У него было трое маленьких детей (меньше 8-ми лет), старуха-мать и жена. Он был единственный кормилец в семье. Факт этот был доказан в свое время. В газете Харур-дейт-Айастан, на 3-ьей странице была помещена статья секретаря контрольной комиссии Татяна под заглавием: "Не хотел изменить (оппозиции), совершил самоубийство". Статья прошла через цензуру. Номер поступил в продажу. Получив газету, секретарь ЦК приказал немедленно прекратить продажу этого номера и заменить статью простым извещением о самоубийстве капитулянта. Но было поздно: больше половины номера уже разошлось. Этот факт бросает яркий свет и на самоубийство других более видных членов партии: Иоффе, Ломинадзе, Томский, Ханджян и др.
Другой пример. В 1928 г., в августе месяце, ночью сижу дома и читаю. Вдруг открывается дверь и появляется комсомолец Андрюша со своими постельными принадлежностями. Не поздоровавшись со мной, бросает вещи на пол и сам, как окаменелый, стоит у дверей. -- Андрюша, что случилось, спрашиваю я. Он ничего не отвечает, берет свои постельные принадлежности и уходит. Я ничего не понял. Только через некоторое время я узнал, что комсомольца до моей квартиры сопровождали гепеушники. Дело было так: этот комсомолец был довольно активным оппозиционером; он помогал оппозиции в распространении ее литературы и пр. Он попал в руки ГПУ. Арестовав его, ГПУ в первый день держит его в очень хороших условиях, ему даже дают какао, в то время как остальные заключенные форменным образом голодают. Ему предлагают признаться, откуда он получил материалы. В силу строгой конспирации оппозиционеры свою литературу и документы распространяли так, что даже тот, кто распространял эти материалы, не знал откуда они и фамилию того, кто вручил ему их.
Каждый член оппозиции или сочувствующий, если к нему попадал материал и документы, как правило, должен был их передать другим товарищам. Передача должна была происходить так, чтобы никто, и даже сам получатель, не знал откуда и кто передал их ему. (Рабочим, например, подсовывали материалы в их ящики, и т. д.). Конспирация была у нас введена уже после того, как зиновьевцы откололись от нас и часто передавали оппозиционеров ГПУ.
По этим причинам комсомолец Андрюша при дознании не мог сказать, кто передал ему найденную у него оппозиционную литературу. Следователя его правдивое объяснение не удовлетворяет. Комсомольца сажают в карцер. Там его привязывают к койкеи А ночью его выводят в другое, более страшное помещение, раздевают, дуло заряженного револьвера приставляют к животу, -- с угрозой: мы все семь пуль выпустим в тебя, если ты не признаешься. Комсомолец сдается, но не знает, кого назвать. ГПУ дает ему срок, чтоб "вспомнить". Комсомолец "вспомнил" меня, ибо он знал, что я оппозиционер (больше он ничего не знал). И вот он решает сказать ГПУ, что материал ему передал я. Но фамилию мою он никак не может вспомнить и адрес тоже. Тогда он берется привести гепеушников на мою квартиру.
Гепеуровцы не рискнули тогда же обыскать мою квартиру. Они это сделали через месяц, когда получили общую директиву из Москвы -- арестовать и выслать всех оппозиционеров. ГПУ тогда в одну ночь арестовало больше 100 оппозиционеров у нас в городе, по спискам, которые мы сами в свое время послали в Центральный Комитет, чтобы своим голосом поддержать предложения нашей фракции. По этим спискам оппозиционеров подвергали "кабинетной" обработке в контрольных комиссиях и тот, кто не поддавался, того считали настоящим оппозиционером, -- его арестовывали.
Как ГПУ создает "дела" и пытает заключенных
Обычно сверху дается список лиц, подлежащих аресту, и приказ: арестовать их, создать такое то дело, заставить признаться, судить и расстрелять, причем следователю вручается готовый проект дела высшим начальством.
В 1931 г. в ночь с 21 на 22 января ГПУ произвело массовые аресты оппозиционеров по разным городам и по ссылкам. В ту же самую ночь арестовали и всю нашу колонию ссыльных в Акмолинске (Жантиев, Хугаев, Джигаев, Давтян, Загоев, Гасанов, Гогоадзе, Цинцадзе, Михаили, и др.). Началось следствие. Меня обвиняли в том, что я пытался построить коротковолновую радиостанцию и связаться с заграницей -- с Троцким. Так было зафиксировано в моем обвинительном акте. Ни о какой коротковолной или другой радиостанции я и понятия не имел. Если бы не арест -- было бы смешно. В Казахстане, в Акмолинске, где еще не было железной дороги, человек с пустыми руками хотел построить отправительную радиостанцию для связи с заграницей -- с Троцким! Но у ГПУ "нашелся" свидетель, который признал, что мы вместе с ним пытались построить эту станцию. У "свидетеля" нашлись даже материальные доказательства, -- т.-е. части радиоаппарата. Свидетель этот был прямым агентом ГПУ. Он сидел с нами в предварительном заключении и "сопровождал" нас до Верхне-Уральского изолятора. Там он через три дня подал заявление-"покаяние", и его выпустили из изолятора с тем, чтобы он в других местах продолжал свою работу.
Тогда же, при аресте, выяснилось, что директива была дана центром: "Арестовывать всех оппозиционеров, создавать дела, присуждать к заключениям, с тем, чтобы посадить всех оппозиционеров в тюрьмы, подведомственные ОГПУ". Об этом рассказали нам второстепенные гепеушники, которые продолжали еще говорить нам "товарищ". "Мы исполняем, товарищи, только нашу служебную обязанность: директиву об аресте мы получили из Москвы".
Из Акмолинска нас перевезли в Петропавловск. Следствие по нашему "делу" велось в Петропавловской внутренней тюрьме. Всех нас сразу разъединили и посади<ли> по одиночкам. После первого допроса меня посадили с уголовными. В очень маленькой камере, расчитанной на 2-3 человека, было 26-28 человек. Можно было только сидеть; чтобы прилечь надо было просить того, кто лежал под нарами, чтобы он уступил свое место. Особенно мучительно было то, что в камере не хватало воздуха. Дышать было совершенно невозможно. Жарко, душно; весь в поту, чувствуешь, что задыхаешься. Легкие будто придавлены прессом. Маленький волчок -- и тот был закрыт снаружи. Эти дни страшных мучений я никогда не забуду. Заключенные устраивали обструкции, требовали воздуха, но в коридоре ни звука, коридорные получили распоряжение сохранять мертвую тишину. Меня посадили к уголовным, чтобы вынудить меня дать ложное показание. Но я после допроса написал под протоколом: "Все показания свидетеля, т.-е. агента ГПУ, я считаю провокационной инсинуацией ГПУ". Допросы были прекращены. Меня, Жантиева, Хугаева, Петра Попова, Загоева и еще 2-х из местных рабочих, которые были припутаны к нашему делу, присудили к трехгодичному строгому заключению. Остальных выслали в глубь Сибири.
Когда гепеуровцы арестовывают людей на улице или в доме, они не говорят "руки вверх" или "не шевелись", а кричат "ложись". Я об этом впервые узнал в петропавловской тюрьме в 1931 г. Известный в городе одноглазый гепеуровский палач (из немцев, фамилию его забыл) так арестовывал колхозников и рабочих-"вредителей". В начале немногие соглашались на то, чтобы ложиться на землю перед гепеушником. Но режим, беспощадно истребляя людей, приучил советского гражданина ложиться перед гепеушником, когда он этого требует. Так обращаются с советскими гражданами уже при аресте, т.-е., когда еще неизвестно виновен ли человек или нет. А когда арестованного обвиняют в терроризме, шпионаже, вредительстве и -- главное -- когда есть приказ сверху добиться во что бы то ни стало "признания", тогда и невозможно себе представить каково положение этого арестованного, сидящего во внутренней тюрьме ГПУ.
В 1930 году в Акмолинском округе попался в руки ГПУ крестьянин-бедняк "за несдачу хлеба государству". В действительности, у него не было хлеба, но кулаки сельсоветчики донесли ГПУ, что хлеб у него есть, и он не хочет сдать его государству. Этот бедняк был в первые годы революции активным батраком. Теперь кулацкий совет решил с ним расправиться, создав ложное дело. ГПУ арестовывает бедняка и подвергает его неслыханным пыткам, чтобы он указал место, где спрятан хлеб. Пытки бывают столь невыносимые, что бедняк, у которого нет хлеба, ложно признает, что у него хлеб есть. ГПУ требует, чтобы он показал место, где спрятан хлеб. Бедняк соглашается. Он водит по улицам гепеушников будто хочет показать место, где находится хлеб. Он стремится этим хотя бы только на несколько часов освободиться от страшных мук. В результате, он, конечно, ничего не мог показать и разъяренные гепеушники, думая, что он продолжает их обманывать, бросают его в яму и обливают водой, зимой при 50-градусном морозе. Местные батраки и бедняки, не стерпев такой зверской расправы ГПУ с их товарищами, выразили свое неудовольствие большими волнениями. Тогда уже официальная печать обманчиво выступила в защиту обмороженного в яме три месяца тому назад бедняка. И в ГПУ производится "легкое" перемещение в низовом составе сотрудников. Это дело попало в печать, но сколько тысяч подобных дел остаются нераскрытыми.
В Петропавловской внутренней тюрьме, где пишущий эти строки просидел шесть месяцев, в ожидании приговора, заочно выносимого в Москве, ГПУ приговоренных к смерти расстреливало в специальной постройке прямо посредине двора для прогулок. Обыкновенно, когда ночью тащили очередную жертву по корридоре в "бойню" -- так называли заключенные это место -- ей давали возможность кричать, орать, просить, умолять о помощи, пощаде и т. д. Это делалось для того, чтобы наводить страх на остальных заключенных. Только при выходе на двор приговоренному крепко затыкали рот, и крики прекращались. По числу выстрелов мы знали сколько пуль нужно было, чтобы его прикончить. На следующий день, когда мы гуляли по двору вокруг этой необыкновенной постройки, пахнущей кровью, -- мы знали кого не хватает.
В ГПУ есть карцеры, в которых -- могильная темнота. Обыкновенно они неимоверно тесны. Иногда в них можно только стоять. По рассказам заключенных в таких карцерах применяется пытка жаром и холодом. В мое время ГПУ не рисковало применять к оппозиционерам такие приемы пыток. Зато оно распоряжалось, чтобы нас избивали в темных и глухих камерах-одиночках.
В 1929 г. ГПУ арестовало бакинского оппозиционера-рабочего Гасанова. Он был старым революционером, принимал активное участие в борьбе против национально-контрреволюционного движения (муссавитистов) и т. д.
Его выслали в Сибирь, кажется, в Новосибирск. Там ГПУ его арестовывает и подвергает пыткам, чтобы заставить отказаться от своих взглядов. Гасанова сажают к уголовным, которые, зная, что он коммунист, заставляют его молиться Богу. Но Гасанов упорствует. Уголовные начинают его мучить, не дают ни есть, ни спать. Гасанов устраивает обструкцию и требует, чтобы его, как политического, взяли от уголовных. В ответ начальник местного ГПУ дает распоряжение привязать его к койке. Так его держат целые сутки. Между тем уголовные не перестают издеваться над ним, поджигают под его ногами бумагу, при помощи зажженной тряпки пускают ему дым в нос и производят над ним другие издевательства, которые здесь невозможно и упомянуть.
ГПУ так мучает Гасанова исключительно для того, чтобы он сдался, т.-е. отошел от оппозиции и назвал по именам всех оппозиционеров бакинской организации. Его отход от оппозиции имел бы большое значение для аппаратчиков, ибо Гасанов был популярен среди бакинских рабочих. В результате этих пыток нервы тов. Гасанова расстроились. ГПУ отправляет Гасанова в Акмолинск в нашу колонию в состоянии умопомешательства. Но несмотря на это в 1931 г. его ГПУ арестовывает вместе с нами и сажает, как и нас, в петропавловскую тюрьму. Мы несколько раз посылали протесты в Москву в ОГПУ, ЦК, ЦИК, но не получали никакого ответа. Душевно-больной Гасанов продолжал сидеть. Только тогда, когда его болезнь приняла буйный характер, его отправили под конвоем в Омскую психиатрическую клинику.
Надо отметить, что ГПУ свои операции совершает ночью, внезапно, когда жертва лежит в постели. По отношению к заключенному ГПУ действует так, чтобы он на каждом шагу чувствовал себя на краю могилы. В ГПУ человека мучают, но умереть не дают, -- чтобы дальше мучить. Ведь иногда смерть является желанной избавительницей от невыносимых мучений. В ГПУ мученик лишен и этого "спасения". Многие кричат, требуют, чтобы их расстрелялии
Капитулянты
У капитулянта нет другого выхода, кроме ложных показаний и признаний, т.-е. повторять все, что ему диктует ГПУ. Кто знаком с идейными разногласиями между оппозицией и сталинцами, того не удивит, если мы скажем, что подавляющее большинство капитулянтов отошло от оппозиции исключительно потому, что не могли выдержать зверских репрессий ГПУ. Часто имея крепкие убеждения, но физически или характером слабые, они не выдерживали вечных репрессий и насилий ГПУ. Впоследствии они погибали и идейно. Все почти без исключения капитулянты в первое время не хотели ругать оппозицию и не хотели считать свои взгляды "ошибочными", "контрреволюционными" и т. д. Все они начали с того, что брали обязательства не вести фракционной работы. Безработица, аресты, высылка, расстрелы, концлагери, пытки в тюрьме -- все эти мероприятия были применены к оппозиции большевиков-ленинцев органами ГПУ в самой суровой форме по особой директиве главы Центрального Комитета. Все дела оппозиции ведь решались в Кремле -- в секретариате Центрального Комитета.
Под таким жестоким прессом ГПУ оппозиция не могла терпеть в своей среде хотя бы малейших колебаний. Она сразу давала колебавшимся возможность дойти до конца, т.-е. до капитуляций. Все это происходило не мирно и не спокойно. Среди нас были горячие товарищи, готовые избить капитулянта.
Оппозиция рвала с капитулянтами все связи еще до того, как они решались заявить ГПУ о своем отходе. Например, капитулянты: Нуриджанов, Попов, Гинзбург, Аршавский, Арнольд, Крапивский и др. были исключены из нашей акмолинской колонии еще за шесть месяцев до их официального отхода от оппозиции. Об исключении капитулянтов тотчас же сообщалось всем ссыльным колониям Сибири и Средней Азии, чтобы они тоже порвали с ними всякую связь. В изоляторах мы к капитулянтам относились еще более решительно. При малейшем колебании, мы моментально выставляли их с вещами из камеры и предлагали тюремной администрации, чтобы она их изъяла из нашей прогулки. В изоляторе капитулянты гуляли отдельно. ГПУ их сразу не освобождало. От них требовалось сперва заявление, что они считают свои взгляды и взгляды оппозиции контр-революционными, антикоммунистическими, меньшевистскими, что Троцкий -- "агент мировой буржуазии". Иначе говоря, пока ГПУ не делало из капитулянтов растоптанных в грязи тряпок, их не освобождали из тюрьмы. Капитулянты после своего официального отхода продолжали сидеть -- еще год, два года, иногда и больше. Многих капитулянтов держали в тюрьме даже после окончания срока их заключения. Все это делалось исключительно для того, чтоб капитулянт перестал существовать, как политик. В течение этого времени капитулянтам приходилось писать десятки заявлений. Их лишали всякой переписки с родными, часто вызывали к начальнику, который снова и снова указывал им на то, что их отход "неискренен", что капитулянт в своем заявлении ничего не говорит о своих контр-революционных взглядах и ничего не упоминает о Троцком. Им советуют "подумать" и над этими вопросами. Капитулянт возвращается в свою камеру в нервном состоянии, ругает ГПУ, ругает себя, но выхода нет. Назад в оппозицию дороги нет. Оппозиционеры непременно считали бы его шпионом и агентом ГПУ и никак не допустили бы, чтобы его посадили вместе с ними. Капитулянт продолжает сидеть под жестоким прессом ГПУ. Наконец, ломается его политический хребет и вчерашний стойкий оппозиционер превращается в руках ГПУ в орудие против оппозиции большевиков-ленинцев.
Приведем еще один факт, показывающий этот момент. В 1933 г. (в декабре) мы, заключенные-оппозиционеры Верхне-Уральского изолятора, объявили всеобщую голодовку, с требованием, чтобы власти прекратили произвольные прибавки к срокам заключения оппозиционеров. На 11-ый день голодовки начальство прибегло к насильственному питанию голодающих. Меньшевики не вытерпели всего этого произвола начальства по отношению к голодающим оппозиционерам и объявили трехдневную голодовку в знак протеста против насилий ГПУ, не желавшего удовлетворить законные требования заключенных, и подвергавшего 130 человек прямой гибели. В это же время новоприбывшие с воли капитулянты -- не доверяя им Сталин решил их заключить в Верхне-Уральский изолятор -- не только не поддержали нас, но кричали "долой оппозицию", "долой троцкистов".
Такое циничное отношение заключенных капитулянтов к голодающим оппозиционерам вызвало отвращение даже и у обслуживающих нас красноармейцев ГПУ. Последние заставили капитулянтов замолчать, называя позорным такое отношение со стороны заключенного к заключенному.
И после всего этого, на московских процессах нам говорят, что оппозиция большевиков-ленинцев организовала блок и центр вместе с такими людьми!..
А. Таров.
12 июня 1937 года.Copyright by Bulletin de l'Opposition.
Пражский комитет "в защиту права и справедливости"
Материалы к московским процессам: Методы ГПУ.
Протокол по делу Вольфганга В-саВольфганг В-с, 25 лет, проживающий в настоящее время в Праге, немецкий эмигрант.
В 1931 году В-с, в качестве члена коммунистической партии Германии (КПГ) прибыл для работы в СССР. До этого он уже дважды бывал в СССР в качестве участника экскурсий, организованных КПГ. В 1931 году аграрная комиссия при ЦК КПГ поручила В-су информировать ее о положении сельского хозяйства СССР. В-с прор<а>ботал целый год в качестве тракториста с.-х. коммуны; он одновременно сотрудничал в советских газетах и написал о своей коммуне брошюру, изданную в количестве 150.000 экземпляров в издательстве (сталинском) IAV в Германии.
Затем В-с был послан инструктором в приволжскую немецкую область. Здесь он познакомился с Иоршем (Iorsch), который позже стал редактором немецкой газеты деревообделочников. Иорш был членом КПГ. С 1924 или 1925 года он постоянно жил в Советском Союзе и состоял членом ВКП.
Вскоре В-с вернулся в Германию, где ему представилась возможность сотрудничать в коммунистической "Иллюстрированной крестьянской газете" (BIZ). Но коммунистический депутат Рейхстага Путц (Putz), который уже в 1931 году направил В-са в Советский Союз, снова посылает его туда для работы по организации немецких рабочихи Объехав, по поручению газеты деревообделочников, с ноября 1932 г. по февраль 1933 г. районы, где работали немецкие деревообделочники, В-с собирался снова вернуться в Германию. Однако, переговоры об этой поездке затянулись. Когда В-с вернулся в Москву, на следующий день после пожара Рейхстага, ему дали понять, что о возвращении в Германию сейчас и думать нечего.
В-са послали в Ленинград на работу в "Красную Газету". Там он -- приблизительно через месяц -- в апреле 1933 г. -- стал инструктором. Редактор "Красной Газеты" Ласс, однако, снял его с должности инструктора, так как он с работой не совсем справлялся. В-с все же остался постоянным сотрудником газеты. Вскоре он начал также сотрудничать в немецкой радио-передаче в Ленинграде, и временно стал даже секретарем радио-газеты. В качестве партийной работы В-су поручили наблюдение за немецкими моряками, прибывающими в ленинградский порт.
Бертрам, бывший представитель "Роте Фане" в Советском Союзе, сообщил ему, что для московской радио-передачи на немецком языке требуется редактор. В-с подал заявление Фрумкиной, заведующей радио передачами на иностранных языках. После восьмидневного испытания и утверждения его кандидатуры партийными инстанциями, он стал постоянным сотрудником московской радио-станции Профинтерна.
Работа В-са на московской радио-станции продолжалась с июля по декабрь 1934 года. К концу 1934 года он заболел гриппом и попал в больницу. По выздоровлении В-с попросил об освобождении его из-за слабого здоровья от постоянной работы на радио-станции, и занялся литературной работой.
В это время он встречался с Отвальдом, который вместе с Пискатором работал над с<ц>енарием для фильма. В-с должен был впоследствии работать в качестве помощника режиссера при постановке этого фильма. Фильм этот, однако, вследствие своих антинемецких тенденций, по внешне-политическим соображениям к постановке принят не был.
В-с возвратился обратно в Ленинград, ибо материальное его положение к этому времени значительно ухудшилось, и особенно остро встал для него квартирный вопрос: комнаты ему не давали, а поселиться в дорогостоющих гостиницах он не мог из-за недостатка средств. В Москве ему удалось найти убежище лишь на несколько недель у некоего Фридмана (бывшего близкого друга Геккерта), латыша по происхождению и эмигранта, зарабатывавшего себе на жизнь переводами.
В мае 1935 года, В-с снова начал сотрудничать в немецком радио в Ленинграде. Редактор этого радио Голланд обещал ему с 1 августа 1935 г. постоянную должность.
17 мая 1935 г. В-с был внезапно арестован четырьмя агентами ГПУ при входе на радио-станцию. Его посадили в приготовленный автомобиль и отвезли в помещение ленинградского ГПУ, где его немедленно подвергли допросу.
В очень любезной и вежливой форме его спросили, почему он живет в Советском Союзе, а главное, кто его знакомые. В-с назвал упомянутого Голланда, редактора ленинградского радио, Ласса из "Красной Газеты", Рудольфа (Рауля Лашло), бывшего сотрудника "Красной Газеты" -- и ряд членов ленинградской группы писателей.
После целого ряда пустяковых и формальных вопросов В-су вдруг поставили в вину, что он жил у Фридмана, который является троцкистом. Его спросили, знает ли он других троцкистов и вел ли он контрреволюционные разговоры с неким Сосенским. Затем его допросили о Рудольфе, который после долголетнего пребывания в партии, покинул Советский Союз и порвал с ним, написав книгу "Прощание с Советской Россией". В-с знал Рудольфа, ибо последний работал одновременно с ним на радио-станции и в "Красной Газете".
Одновременно был арестован Ласс из "Красной Газеты", так как он "уклончиво" выступил на одном собрании. (Киров был убит в декабре 1934 г. и преследования против троцкистов и оппозиционеров шли полным ходом).
В-с ни в чем не мог себя упрекнуть и арест поэтому не очень его беспокоил; он предполагал, что недоразумение вскоре разъяснится, тем более, что в разговорах с Фридманом, который был недоволен сталинской политикой, В-с защищал сталинскую линию. Он высказывал недовольство лишь тем, что ему не разрешили вести социалистическую пропаганду на немецкой радио-станции.
После допроса В-су предложили горячей пищи, от которой он отказался. Тогда сотрудник ГПУ принес ему очень хорошие бутерброды и папиросы и завязал с ним разговор в самом любезном тоне. Ввиду того, что продукты в то время распределялись только по карточкам и в крайне ограниченном количестве, предложенная В-су закуска была его первым сытным обедом за многие месяцы.
Затем тот же сотрудник ГПУ допросил его на русском языке о том, знает ли он фашистски настроенных ленинградских рабочих. В-с назвал имена нескольких специалистов, которые посещали вечера (Bierabende) в немецком консульствеи
Выражая свое сожаление, чиновник ГПУ сообщил В-су, что ему придется переночевать в ГПУ. В-с провел ночь на скамейке в комендатуре.
На следующее утро явился высший чиновник ГПУ и сообщил В-су, что его дело сейчас разъясняется. Ему подали хороший завтрак; изголодавшийся В-с съел его с аппетитом. Его снабдили папиросами и день прошел в пустяковых и дружеских беседах с дежурным сотрудником ГПУ. Вечером В-су сообщили, что он, к сожалению, должен остаться в ГПУ еще на один день. Ему предоставили хорошо обставленную служебную комнату, в которой В-с после своих жилищных мытарств -- ему в Москве часто приходилось ночевать на вокзалах, так как он не мог заплатить за гостиницу -- расположился не без удовольствия.
В этой комнате, на хорошем питании, в условиях самого лучшего обращения, В-с провел 5 дней без всякого допроса. На 6-ой день, появившийся чиновник ГПУ заявил В-су, что, к сожалению, его чемодан, который тем временем был доставлен в ГПУ, должен быть вскрыт и обыскан. Все литературные работы В-са, в том числе и начатый роман, под который он уже получил от партийного издательства аванс, а также паспорт В-са, были конфискованы.
Через день явился чиновник ГПУ. Он ограничился проверкой личности В-са. Вечером того же дня в 11 часов, другой чиновник ГПУ, сообщил В-су, что отныне он арестован. Его перевели в одиночную камеру, заставили раздеться и, после тщательного обыска, все его вещи, за исключением грязного белья, были у него отобраны.
Камера осталась такой, какой она была в царские времена. Маленькая, темная, со вделанным в стену ватер-клозетом. Пользование выдвижными нарами было днем строжайше запрещено, за исключением одного часа после обеда. Маленькая железная табуретка без спинки заменяла стул. Электрический свет никогда не выключался, даже ночью, так как каждые несколько минут караульный проверял через волчок находится ли заключенный в камере. Как только В-с лег спать, дверь отворилась и его в половине 12-го ночи повели на допрос, который продолжался до 5 час. утра. В половине 7-го утра В-с был разбужен. В течение дня ему спать не позволили. Процедура эта, заключающаяся в том, чтобы не давать арестованному спать -- применялась беспрерывно в течение следующих недель!
После каждого допроса В-с вынужден был подписывать протокол на русском языке, оттенки которого ему, конечно, не были понятны. При допросах его спрашивали: откуда он знает Иорша, редактора газеты деревообделочников, с которым В-с познакомился во время пребывания в приволжской немецкой области и который был также арестован; видел ли он во время своей работы в редакциях немецкого радио, "Красной Газеты" и др. фашистские газеты, и читал ли он фашистскую газету "Темпо". (Имелась в виду газета, выходившая раньше под этим названием в издательстве Ульштейна).
Из многочисленных допросов выяснилось следующее. В гостинице, в которой В-с проживал, он познакомился с одним немецким поваром, который работал в одной партийной столовой по специальности; у повара на столе лежала газета "Темпо". Ввоз этой газеты в Советский Союз был разрешен. Он связан был лишь с некоторыми трудностями валютного характера. Корреспондент "Темпо" в Москве, который получал свое жалование в валюте и благодаря этому мог свободно и дешево все закупать в Торгсине, нуждался, однако, для уплаты за квартиру, трамвай и др. мелких расходов в рублях. Эти рубли он мог получать лишь при размене валюты по официальному курсу, по 2 марки за рубль, между тем, как покупательная способность одной марки в то время равнялась 60-ти рублям, чему также соответствовал курс марки на черной бирже. Официальный корреспондент не мог, разумеется, менять свою валюту на черной бирже. Издательство поэтому устроилось так, чтоб абоненты, получая газету непосредственно из Берлина, уплачивали подписную плату в рублях московскому корреспонденту, к чему со стороны властей не было никаких препятствий. От вышеупомянутого подписчика (повара) В-с получил адрес московского корреспондента "Темпо". Адрес этот он в свою очередь, передал Иоршу, желавшему для информации читать "Темпо".
Следователи же ГПУ утверждали, с ссылкой на протоколы допросов якобы уже расстрелянного Иорша, что В-с поручил ему собирать материалы о жизни немецких крестьян в Советском Союзе. В-с рассчитывал якобы сдать эти материалы фашистскому агенту Штейну (т.-е. корреспонденту изданий Ульштейна в до-гитлеровский период, еврею).
Независимо от этого В-с якобы поддерживал тесные сношения с "фашистским" "Темпо". После долгих усилий В-с вспомнил, что весной 1931 г. он обратился к редактору Догелю (член Мопра) из издательства Ульштейна, писавшего тогда дружественные СССР, просталинские фельетоныи с предложение<м> напечатать его в таком же духе написанные отчеты из СССР. В этом, однако, ему было отказано.
Следователь ГПУ продолжал все же утверждать, что В-с встречался с фашистскими агентами Ульштейна в Москве, что не соответствовало действительности.
Каких немецких корреспондентов знал В-с в Москве? Он знал только официального корреспондента "Роте Фане" в Москве, Бертрама, и еще одного представителя немецкой партийной газеты.
Таким образом, версия о троцкистски-оппозиционных связях В-са, которую следователи ГПУ поддерживали при "дружеских" допросах В-са до официального ареста, была заменена теперь версией о его связях с фашистскими кругами.
Одновременно изменился и тон допросов. Высшие чиновники ГПУ заходили в камеру и издевались над ним, сыном рабочего, называя его "княжеским сынком"; они говорили ему, что наци его отца посадили в тюрьму только для того, чтобы он, В-с, мог легче "работать" в Советском Союзе; грозили ему расстрелом и требовали "признаний" и выдачи "сообщников", чем он мог бы себе еще снискать прощение.
Тем временем следствие снова вернулось к вопросу о "контр-революционных" разговорах, о протоколе допроса Иорша и В-су угрожали очной ставкой (с Иоршем), которая, однако, никогда не состоялась.
Мнимые показания Иорша становились с каждым днем все более и более чудовищными. В-с якобы дал поручение построить отправительную радио-станцию с тем, чтобы установить связь с Германией. В действительности, В-с и его жена, так же, как и семья Иорша, выразили желание иметь у себя радиоприемник. Следователь обвинил его в троцкистских разговорах с Иоршем, называл совершенно неизвестные ему имена людей из Энгельска и Саратова, с которыми он якобы был в заговоре.
В другой раз ему представили якобы протокол допроса Иорша, в котором было сказано, что арестованный редактор московской "Немецкой Центральной Газеты" ("Дейтше Централ Цейтунг"), Фришбуттер, дал, ему, Иоршу, поручение организовать отряд немецких ударников (S.A.) в Москве. Фришбуттер знал В-са с 1931 года, когда он передал В-су, -- сотрудничавшему тогда по сельско-хозяйственным вопросам в "Централ-Цайтунг", -- письмо коммунистического депутата Рейхстага Путца, с предложением написать брошюру по аграрному вопросу.
Иорш якобы показал далее, что В-с получал гонорар в валюте за статьи для фашистских газет. В действительности, В-с посылал корреспонденции из Советского Союза только для "Роте Фане" и других партийных газет; гонорары за эти статьи получали его родственники в Берлине.
Эти допросы продолжались с 25 мая по 13 июня 1935 года, причем, как сказано, любезное уговаривание сменилось угрозами. Затем началась серия моральных пыток. Перед камерой В-са велись разговоры о расстрелах и "кровавой бане". 17 июня перед камерой во дворе были произведены расстрелы, слышны были стоны и крики мужчин, дикие вопли женщин, которых через двор вели в подвал. Уголовных арестантов, работавших во дворе, по-видимому, натравляли на проходивших заключенных, над которыми они издевались и которых они били.
Через окно В-с увидел заключенных, на которых были одеты противогазовые маски, -- чтобы заглушить их крики. Некоторых заключенных отводили в находившуюся во дворе башню, из которой крики их раздавались все тише. Из этой башни никто еще не возвращался. Возможно, что смерть там наступала от удушья. Тоже самое В-с наблюдал и в ГПУ в Москве.
После данного В-су 14-тидневного срока "на размышление", ленинградское ГПУ закончило следствие. В-с должен был подписать обвинение в "контр-революционной деятельности" -- якобы только для принятия к сведению. Чиновник ГПУ заявил ему при этом, что с ним ничего не поделаешь, так как он на все вопросы отвечал "нет". Что должно "думать о нем советское правительство?". "Если бы хотя бы что-нибудь было записано в протоколы".
21 июня В-са отправили из Ленинграда в Москву и заключили на Лубянку, в камеру, в которую с ним сперва посадили 4 шпионов ГПУ. В их обязанность входило проведение дальнейших моральных пыток: они грозились его убить и в то же время предлагали ему тайно передать записку немецкому консулу в Москве. От времени до времени его выводили во двор, где его ждал в окровавленном халате врач, и стоящие вокруг люди громко шептали: теперь очередь за немцем! С 21 по 23 июля снова одиночное заключение. Допрос сосредоточился на мнимом троцкисте Фридмане.
Ходатайство В-са о том, чтоб ему разрешили обратиться к прокурору, было отклонено, так же, как и просьба о писчей бумаге. 23 августа 1935 г. следователь дал В-су понять, что ему будет предоставлена еще одна последняя возможность "признаться в своих позорных деяниях перед пролетарским судом". От него требуют, что он подписал заявление о том, что он никогда не занимался шпионажем. В-с, к счастью, отказался подписать этот документ, написанный к тому же на чужом для него языке; он был обвинен в "контр-революционной деятельности"; о шпионаже вообще не было речи.
Позже, в той же камере сидел Лукьянов, редактор "Журнал де Моску" и один армянин, обвиненный в том, что он "выражал недовольство". Лукьянов был обвинен в том, что он "не надлежащим образом" передал сообщение о какой-то речи Сталина, что он встречался с иностранными корреспондентами и будто бы привлек анархистов к редакционной работе. Оба (Лукьянов и армянин) были также обвинены в "террористических намерениях", обоим были предъявлены мнимые "протоколы" допросов свидетелей и обоим было отказано в очной ставке с их авторами.
21 сентября 1935 года В-са неожиданно вывели из камеры и перевели в Бутырки. Больше его не допрашивали, и после того, как ему прочли приказ о высылке из СССР, чиновники ГПУ доставили его 21 октября на польскую границу, где ему вернули его паспорт. Срок, в течение которого был действителен этот паспорт, отобранный у него ГПУ в Ленинграде, оказался вдруг сокращенным немецким посольством на год!
В-су кроме того выдали 20 марок и железнодорожный билет до Берлина. В Варшаве В-с сошел с поезда и пробрался в Прагу.
Вольфганг В-с был допрошен в Праге 30 августа 1936 г.
Правильность протокола и его соответствие с показаниями Вольфганга В-са подтверждают члены Комитета в Защиту Права и Справедливости.
А. Цеман и О. Мартель.
Copyright by Bulletin de l'Opposition.
От редакции. -- Ответственность за достоверность сообщения В. В-са лежит на пражском комитете, который расследовал его дело, и в частности обстоятельства приезда В-са заграницу. Пражскому комитету известны так же родители В-са, члены КПГ со дня основания партии.
Отель Бристоль.
Газета датской правительственной партии "Социал-Демократен" сейчас-же после суда над Зиновьевым и Каменевым, 1 сентября 1936 г., установила, что отель Бристоль, в котором произошла будто бы встреча Гольцмана с Седовым, был разрушен в 1917 году. Это немаловажное разоблачение встречено было московской юстицией сосредоточенным молчанием. Один из адвокатов ГПУ, кажется, незаменимый Притт, высказал предположение, что стенографистка вписала имя Бристольи по ошибке. Если принять во внимание, что судебные прения велись на русском языке, то совершенно непонятно, каким образом стенографистка могла ошибиться в таком нерусском слове, как Бристоль. Судебные отчеты, тщательно выправленные, читались, к тому же, судьями и публикой. Иностранные журналисты присутствовали на суде. Никто не заметил "описки" до разоблачений "Социал-Демократен". Народный Комиссариат Юстиции реагировал на разоблачение только тем, что из английского отчета, вышедшего позже других, изгнал название Бристоль. Эпизод получил, разумеется, широкую популярность. Сталинцы молчали пять месяцев. Только в феврале этого года пресса Коминтерна сделала спасительное открытие: в Копенгагене нет, правда, отеля Бристоль, но зато есть кондитерская Бристоль, которая одной стеной примыкает к отелю. Правда, отель этот называется "Гранд Отель Копенгаген", но это все же отель. Кондитерская, правда, не отель, но зато она называется Бристоль. По словам Гольцмана, свидание произошло в вестибюле отеля. Кондитерская не имеет, правда, вестибюля. Но зато у отеля, который не называется Бристоль, имеется вестибюль. К этому надо прибавить, что, как явствует даже из чертежей, напечатанных в прессе Коминтерна, входы в кондитерскую и в отель ведут с разных улиц. Где же все-таки происходило свидание? В вестибюле, без Бристоля, или в Бристоле, без вестибюля?
Допустим, однако, на минуту, что, назначая в Берлине Седову свидание, Гольцман спутал кондитерскую с отелем. Как же, в таком случае, Седов попал на место свидания? Пойдем еще далее навстречу авторам гипотезы и допустим, что Седов, проявив исключительную находчивость, перешел на другую улицу, нашел там вход в отель под другим именем и встретился с Гольцманом в вестибюле. Но ошибаться насчет имени отеля Гольцман мог, очевидно, только до свидания. Во время свидания ошибка должна была разъясниться, и, тем крепче, врезаться в память обоих участников. После свидания Гольцман, во всяком случае, не мог говорить о вестибюлеи кондитерской Бристоль. Гипотеза рушится, таким образом, при первом прикосновении.
Чтоб еще больше, однако, запутать положение, пресса Коминтерна утверждает, что кондитерская Бристоль издавна служила местом собраний датских и приезжих троцкистов. Здесь очевидный анахронизм. В Дании мы не нашли в ноябре 1932 г. ни одного "троцкиста". Немецкие "троцкисты" появились в Копенгагене только после фашистского переворота, т.-е. в 1933 году. Но если допустить, на минуту, что троцкисты не только существовали в 1932 г., но и успели оккупировать кондитерскую Бристоль, то новая гипотеза оказывается еще более бессмысленной. Обратимся к показанию Гольцмана, по официальному отчету.
"иСедов сказал мне: "Так как вы собираетесь ехать в СССР, то было бы хорошо, чтобы вы со мной поехали в Копенгаген, где находится мой отеци Я согласился. Но заявил ему, что ехать вместе нам нельзя по конспиративным соображениям. Я условился с Седовым, что через два-три дня я приеду в Копенгаген, остановлюсь в гостинице "Бристоль"и".
Ясно, что старый революционер, который не хотел совершить поездку совместно с Седовым, ибо визит в Копенгаген угрожал ему, в случае разоблачения, смертью, ни в каком случае не мог назначать свидания в помещении, которое, по словам прессы Коминтерна, "в течение ряда лет (!) было местом встречи датских троцкистов, также как и встречи датских и иностранных троцкистов и этих последних друг с другом". В этом обстоятельстве, которое, как уже сказано, представляет чистейший вымысел, слишком усердные агенты Коминтерна видят подкрепление своей гипотезы. У них выходит так, что Гольцман назначил местом свидания заведомо известную сталинцам "троцкистскую" кондитерскую. Одна несообразность налагается на другую. Если кондитерская была заведомо известна троцкистам, датским и приезжим, в частности Гольцману, то он, во-первых, никак не мог бы смешать ее с "Гранд Отель Копенгаген" и, во-вторых, именно вследствие ее "троцкистского" характера должен был бы избегать ее как огня. Так эти люди поправляют "описку" стенографистки!
Читатель знает, что Седов не мог быть даже в самой известной "троцкистской" кондитерской, ибо он вообще не был в Копенгагене. В "Красной книге" самого Седова эпизод с отелем Бристоль отмечен скорее, как курьез, характеризующий крайнюю неряшливость работы ГПУ. Главное же внимание сосредоточено на доказательстве того, что Седов в ноябре 1932 года находился в Берлине: многочисленные документы и свидетельства не оставляют на этот счет места ни малейшему сомнению. Нас хотят таким образом заставить поверить, что призрак Седова нашел вход в призрачный вестибюль кондитерской, которую воображение агентов ГПУ превратило с запозданием в отель.
Гольцман совершил свое мнимое путешествие отдельно от Седова и, разумеется, по фальшивому паспорту, чтобы не оставить никаких следов. Приезд иностранцев регистрируется ныне во всех странах. Показания Гольцмана можно было бы проверить в течение немногих часов, еслиб знать, по какому паспорту он проехал из Берлина в Копенгаген. Можно ли себе представить такого рода суд, где прокурор не задал бы, в подобном случае, подсудимому вопроса об его паспорте? Гольцман, как известно, категорически отрицал свою связь с Гестапо. Тем больше оснований было у прокурора спросить Гольцмана, кто именно доставил ему фальшивый паспорт? Однако, Вышинский этих вопросов, конечно, не задал, чтобы не саботировать собственной работы. Гольцман должен был, по всем данным, переночевать в Копенгагене. Где именно: может быть в кондитерской Бристоль? Вышинский не интересуется и этим вопросом. Функция Вышинского состоит в том, чтоб охранять подсудимых от проверки их показаний.
Конечно, ошибка насчет отеля Бристоль компрометирует обвинение. Ошибка насчет свидания с отсутствующим Седовым компрометирует процесс вдвое. Однако, больше всего компрометирует процесс и самого Вышинского то обстоятельство, что он не задает подсудимому вопросов об его паспорте, об источнике, из которого паспорт получен, о месте ночлега, несмотря на то, что все эти вопросы властно навязываются сами собою. Молчание Вышинского разоблачает его и в этом случае, как участника судебного подлога.
Л. Т.
Мексика, 13 марта 1937 г.Из советской жизни
Продолжение. См. # 54-55.
Собрание цеха
Уже полтора месяца как я работаю на заводе. Я "стахановец", но особых заслуг у меня нет. Качество и количество моей работы такое же, как у рабочего моей категории во Франции. Но здесь в Москве, как и в Горьком, в Иванове, в Николаевске и др. городах, где я работал и где повсюду наблюдал низкую производительность труда, дело обстоит иначе. За последние 15 дней я заработал 600 руб., тогда как инженер цеха заработал только 250, а чернорабочие и рабочие 2-ой, 3-ьей и 4-ой категории -- большинство рабочих завода -- получили от 60 до 100 руб.
Однажды партийный делегат моего цеха, тот самый рабочий, от которого я узнал историю с самоубийством инженера, предупредил меня, что после работы состоится цеховое собрание; он пригласил меня присутствовать на нем. Я уже знал о собрании из стенной газеты, в нескольких номерах которой велась кампания за это собрание.
Собрание организовано профсоюзом и партией. Партийный элемент с точки зрения численности слабо представлен в цехе -- всего 4%. Но зато 100% рабочих -- члены профсоюза (принудительно). Мне дают листок и предлагают подписать обязательство присутствовать на собрании. Тоже делают все остальные рабочие. Когда приходит час окончания работы, я замечаю, что многие рабочие, несмотря на то, что подписали как и я "обязательство", без всякого колебания удирают.
Вхожу в зал собрания. У двери подписываюсь на листке. Рабочих очень немного. После выборов "почетного президиума" (все Политбюро) и делового президиума, директор завода делает обширный доклад. Содержание доклада следующее: оборудование завода достаточно, чтобы выполнить план. Но план не выполняется, так как рабочие и техники не выполняют своего долга. Налицо: дезорганизация, неспособность и саботаж. Совершенно необходимо улучшить качество продукции. Из за брака за последние два года, потеряна такая сумма, на которую можно было бы построить жилища для рабочих. Мы создали профшколы для поднятия квалификации рабочих, но они плохо их посещают и результаты ничтожны. Партия выполняет весь свой долг, но скрытые враги ведут подрывную работу. Мы имеем достаточно сил, чтобы сломить сопротивление врага, и т. д. Присутствующие, равнодушно выслушавшие длинную речь, горячо аплодируют.
Следует ряд заученных выступлений. Наступает очередь партийного делегата моего отделения. Я ожидаю какого-нибудь сюрприза, так как знаю его взгляды и настроения, -- но ошибаюсь. Он на все 100% согласен с докладом директора. Виноваты рабочие и техники. Неправда, что план преувеличен. Правильно, что имеются недовольные, которые между собой ругают методы дирекции и партии. Это низкий способ, клеветнический и подлый. Нужно иметь большевистскую смелость, чтобы защищать свои мысли здесь на трибуне, называть вещи своими именами, как это делает он сам (!).
После этого выступления я уже не мог оставаться в зале. Отвращение душило меня; не из-за жалкого, противоречивого выступления этого рабочего, который в общем является ничем иным как жертвой режима, но из-за гигантской бюрократической и террористической махины, воздвигнутой сталинизмом, махины, которая возвела двойственность и лицемерие в массовое явление.
Стахановское движение
Началось с того, что в каждом цехе за полчаса до окончания работы, профсоюзный делегат прочел речь Сталина о стахановском движении. После чтения партийный инструктор, специально с этой целью присланный из районного комитета, выступил, чтобы заявить, что все, что могло быть сказано о стахановском движении содержится в этой "изумительной" речи, и что лучше никто не мог характеризовать стахановского движения. Следовательно, нам рабочим, техникам и т. п. остается только одно: применить на деле новую линию.
Другой чиновник выступил со следующими словами: "Имеются люди, иногда даже члены партии, которые, каждый раз, когда Ц. К. партии или правительство дают распоряжение, позволяют себе ставить вопрос о том, правильна ли линия. Это недопустимо. Раз вожди советского правительства дали распоряжение -- это значит, что оно дано в интересах рабочих масс и, следовательно, оно правильно. Я лично являюсь не последним в партии, но я никогда не помышлял оспаривать линию или участвовать в ее разработке. Это задача Ц. К. партии, Политбюро, великого Сталина. Как только мне становится известной новая линия, я сразу же принимаю меры, чтобы провести ее наилучшим образом. Так должны поступать настоящие большевики. Так должен работать "новый человек". Разумеется, никто не реагировал на эту реакционную "доктрину" бюрократии.
"Стахановская неделя" стимулировала максимальную продуктивную способность завода. Сталь машин и мускулы людей работали с полной нагрузкой. Расценкам не были поставлены никакие ограничения. Кто выработал одну часть получил вознаграждение X. Кто выработал 100 таких частей получал X x 100, кто выработал 1.000 получал -- X x 1.000. Невозможно себе представить более интенсивной и лихорадочной активности. И рабочие в общем с удовольствием приняли новый эксперимент.
Объяснение простое. В основе всего стахановского движения стоит: погоня за заработком. И погоня нуждой, -- не из жадности. То, что придало стахановскому движению его жизненность и порыв, это огромная потребность масс поднять хоть на несколько ступеней свой чрезвычайно низкий уровень жизни. Какими средствами это достигнуто, при каких физических и социальных последствиях -- это неважно. Для рабочего имеет значение лишь одно -- располагать сегодня несколькими рублями больше.
Я говорил себе тогда: "Лозунг -- это зарабатывай; он имеет странное сходство с лозунгом "обогащайтесь". Последствием этого лозунга явилось, с одной стороны, угрожающее усиление экономической и политической позиции кулаков, с другой стороны, обеднение и пролетаризация средних крестьян и бедноты. Нынешняя новая погоня за заработком, перенесенная на все области экономики, не будет ли она иметь социальные и политические последствия такого же рода? То-есть, большую дифференциацию во всех слоях -- в пользу более ловких, более способных, более привилегированных и, следовательно, стабилизацию экономических позиций уже достигнутых в различных социальных условиях? Я отвечал себе, что да. Но оставим в стороне соображения о будущем, займемся лучше настоящим.
На советских заводах применяются самые вредные методы рационализации: поштучная плата с минимальной нормой, комбинированная с премиями; движущийся все быстрее и быстрее конвейер; работа с хронометром; система Бедуз и др. К этому надо прибавить ночную работу и принцип так называемого "социалистического соревнования", который толкает рабочего из-за низкой зарплаты и страха, к выработке для завода сверхурочных часов на дому. К концу дня рабочий совершенно обессилен.
Прежде, ограничение состояло в том, что рабочий был связан нормой выработки, превышать которую он не имел никакого интереса, так как зарплата не могла превышать определенного предела. При стахановской системе, это последнее ограничение отпало. В стахановизме концентрируются все методы капиталистической эксплоатации.
Стахановское движение обнаружило в какой мере была усвоена новая техника. В начале первой пятилетки был выдвинут лозунг "догнать и перегнать капиталистические страны". После десяти лет индустриализации, благодаря промышленности и коллективизации сельского хозяйства, которые позволили применение планированной экономики -- успехи были достигнуты во всех отраслях продукции. Это неоспоримо. Но нужно иметь в виду, что капиталистические страны не только не удалось перегнать, но даже догнать.
С тех пор как выработка без ограничений, т.-е. стахановский метод стал применяться -- продукция бесспорно увеличилась. Благодаря большей производительности труда или благодаря большей интенсификации труда? В этом весь вопрос.
Во время стахановской недели я мог констатировать в моем (инструментальном) цехе, -- где работают наиболее квалифицированные рабочие завода, -- что хотя многие и добились повышения количества продукции, но никто -- за немногими исключениями -- не смог выполнить плана. Между тем на капиталистических заводах, на которых мне приходилось работать, цех, оборудованный как наш -- дает двойную продукцию против той, которая была предусмотрена по плану для нашего завода.
В течение этой недели рабочие работали с максимальной интенсивностью. Мало кто терял время на то, чтоб скрутить папиросу и покурить; не видно было больше групп, разговаривающих по корридорам, -- каждый был занят своей работой; многие продолжали работать даже во время обеденного перерыва, закусывая куском хлеба, не останавливая машину и следя за ней. Бригадир мастерской, где чинятся индикаторы и другие инструменты точной механики, говорил мне, что его рабочие брали на дом части, чтобы продолжать починку ночью. Электромонтеры и механики работали по 14-16 часов, так велико было количество необходимых починок. И несмотря на такое напряжение в работе -- общий план завода не был выполнен. Из этого факта приходится сделать вывод, что увеличение производительности явилось, прежде всего, результатом усиления интенсивности рабочей силы и только в минимальной степени результатом освоения новой техники. Количество несчастных случаев при работе, количество больных, порча машин и т. п., никогда не было так велико, как в течении этой стахановской недели. А качество продукции упало на несколько процентов!
Противоречия советского завода
В социальном отношении человеческий "материал" советских заводов следующий: на 10 рабочих -- 8 крестьян или дети крестьян. Огромное большинство рабочих на моем заводе были крестьяне, бежавшие из деревни от голода. Вполне понятно, что под одеждой металлургического рабочего они сохранили узкую и эгоистическую душу мелкого собственника. В них совершенно не развито чувство коллективной, социалистической собственности. И этим рабочим доверены самые сложные машины современной промышленности, этим "рабочим", для которых самым сложным орудием, с каким им до сих пор приходилось иметь дело, была соха или плуг. Им не легко было понять, что машина, отданная им в руки, обладает чувствительностью часов. Машина плохо работает, нагревается от трения, какой-нибудь винтик скрипит? Возьми молот и ударь хорошенько! Последствие: машина останавливается, часть сломана, сталь испорчена. Но какое до этого дело такому "рабочему"? Машин достаточно, -- а сломанная будет исправлена.
Более того. Рабочий работает стахановскими методами. Он заинтересован в том, чтобы машина в течении рабочего дня давала наивысшую производительность. Остановить ее, хотя бы на несколько минут, чтобы зажать винт, почистить, смазать ее, -- это не входит в непосредственные интересы рабочего. Машина дает продукцию низкого качества или просто производит брак, потому что какая-нибудь ось вышла из своего места? За брак дается такая же плата. Некоторые части нуждаются в отточке? Нет никакого смысла терять час около точилки, легче выбросить притупившиеся части и просить новые. На всех советских заводах я заметил одинаково небрежное отношение к материалу и к машине. В цехе, где я работал, в углу лежала огромная куч<а> выброшенного железа, большая часть которого была -- машинная сталь. Машинная сталь стоит чрезвычайно дорого. Из этой кучи я взял металл, чтобы изготовить себе инструменты. Мои товарищи по работе всегда думали, что инструменты, находящиеся в моем чемоданчике капиталистического "происхождения", -- они не верили, что я сам изготовил их из выброшенной ими стали. Вот огромное противоречие -- еще усилившееся при стахановских методах работы -- между рабочим и машиной.
Поштучная работа при недостаточной сознательности, и главное -- низком уровне существования советского рабочего, способствует разрушению машин и материалов. К машине, т.-е. государственной собственности, господствует "наплевательское" отношение. Начальник бригады, зарплата которого растет в соответствии с увеличением продукции, в свою очередь толкает рабочего работать самым интенсивным образом, не считаясь ни с чем. "Наплевательское" отношение к государственной собственности дополняется у него наплевательским отношением к рабочему. То же самое относится к мастеру цеха, инженеру и т. д. -- до верхушки пирамиды. Больше всех страдает от этой системы рабочий и государственная собственность, находящаяся в состоянии постоянного разрушения и расхищения. Больше всего от нее выигрывает высшая заводская бюрократия.
Высшая заводская бюрократия в основе содержится за счет общих расходов бюджета
На советских заводах царит невероятный бюрократический аппарат. Он как свинцовая крышка давит на весь бюджет завода.
Достаточно перечислить: директора, их замы, главные инженеры, экономисты, коменданты, администраторы, главные бухгалтеры, секретари, замсекретарей, партийные чиновники, профсоюзные чиновники, руководители комсомола, военные инструкторы, представители ГПУ, представители Осоавиахима, представители Монра и множество других, более или менее крупных бюрократов, заработная плата которых от 5 до 20 раз превышает зарплату среднего рабочего. А эта зарплата ведь составляет лишь малую часть их персональных доходов. Другая часть доходов -- скрытая -- самая главная. Укажу на некоторые из них.
Завод -- в зависимости от своей величины -- располагает некоторым количеством, обслуживающих его нужды автомобилей. На деле, эти автомобили являются монополией бюрократии, которая пользуется ими также для своих частных нужд, для своей семьи и знакомых.
Когда существовали закрытые распределители на заводах, бюрократия помимо общезаводских имела специальные хорошо снабженные распределители с очень низкими ценами (они тайно существуют и поныне). Как правило каждый завод связан с каким-нибудь колхозом или совхозом, с продовольственными, текстильными и др. заводами, с которых он получает продукты по пониженным ценам для снабжения рабочих. Главная часть этих продуктов распределяется среди бюрократии.
В СССР созданы школы всякого рода, средние, высшие, хорошие и похуже, общие и специальные для изучения продукции, дипломатии, государственных функций производства и т. п. По правилам каждый советский гражданин, имеющий определенный стаж и обладающий определенными знаниями, может быть принят в школу. Но так как количество мест в "хороших" школах ограничено и на каждое место имеется по крайней мере 10-20-30 желающих, приходится применять метод отбора. "Метод" этот: "протекция". Выбор падает только на сына, брата, знакомого, крупного бюрократа.
Завод покупает еженедельно билеты в театры, на спортивные демонстрации и т. п. Билеты эти, прежде всего, поступают в распоряжение бюрократии.
Тоже самое происходит при денежном премировании. Главная часть этих денег -- отправляется в карман бюрократии.
Тоже с медицинским обслуживанием, врачами, медикаментами и т. п. Для громадного большинства рабочих это обслуживание всегда недостаточно и плохого качества, и в большинстве случаев за него взимается плата. Для бюрократии же имеются врачи, санитары, специальные госпитали и т. п. прекрасного качества и всегда даром, так как за них платит завод или собственная организация.
Затем помещение. Для всех этих бюрократов не существует вопроса о жилище. Заводские дома существуют прежде всего для того, чтобы бюрократия имела квартиры. Если остается место, очередь наступает за рабочими. Семья бюрократа, состоящая из мужа, жены и ребенка имеет всегда 2-3 комнаты с кухней, часто с ванной. Рабочий с женой и 3-я детьми счастлив, если имеет комнату в 10-12 кв. метров.
Кто в этом сомневается, тому советую посмотреть заводские дома хотя бы "Шарикоподшипника" в Москве, где я работал одно время.
В заключение скажу еще, что самые красивые женщины завода, работницы, служащие, секретари и т. п. являются легкой добычей крупной бюрократии именно благодаря произволу и могучей системе протекции и фаворитизма. Это самая распространенная форма советской проституции. И платит всегда завод!
Система угнетения на заводах
В доказательство того, что СССР страна социализма, бюрократия ссылается обычно на развитие промышленности, на "гигантов" продукции. Между тем известно, что капитализм создал еще большие гиганты, которые дают больше продукции и лучшего качества, и при этом на основе рентабельности. Более показательно было бы -- осветить отношения между рабочими и заводом. Я имею в виду не материальную сторону, а социальный характер этих отношений. Советский завод -- это каторга. Произнесем откровенно это слово, так как оно выражает чистую правду. Он захватывает рабочего сотнями своих щупалец, высасывает до последней капли его силы и энергию, принуждает к работе сверх сил, контролирует, шпионит, распоряжается им вплоть до личной жизни. Он оставляет рабочего в покое лишь после смерти.
Секретбюро имеет досье на каждого рабочего, куда заносятся биографические и др. данные. Рабочий постоянно находится под острием контроля со стороны сети шпионажа, стенной газеты, заводского журнала, партийных и профсоюзных организаций и собраний. За малейший проступок его берут на учет, и имя его фигурирует на черной доске. Дела о более крупных проступках на заводе передаются "товарищеским судам". Если рабочий заподазривается в политической ненадежности -- тогда для принятия мер выступает ГПУ.
Завод, т.-е. крупная бюрократия, является полным хозяином над рабочим. Под предлогом "интересов производства" завод может откомандировать рабочего на другой край страны, на месяцы или даже на годы. Отказываться рабочий не может; иначе его немедленно обвиняют в дезертирстве и саботаже, что вызывает арест.
Часто, во время полевых работ, рабочие какого-нибудь завода отправляются в деревню -- иногда очень далеко -- чтобы собрать и перевести урожай. Тоже применяется в отношении срочных работ погрузки и разгрузки дров, угля, железа, и т. д.; работ по очистке снега и т. п. При мне, тысячи девушек 18 и 20 лет снимались с работы на заводах, чтобы быть отправленными на утомительные работы по рытью туннелей, переноске железа и строительных материалов для московского метро, который по плану должен был быть выполнен в очень короткий срок. Количество жертв -- достаточно высокое -- никогда не опубликовывается советской статистикой.
Заводской регламент чрезвычайно строгий. За два-три запоздания в пять минут, рабочий объявляется прогульщиком. Обвинение столь серьезное, что рабочего за это исключают с завода. Предъявить рабочую книжку, на которой стоит страшная отметка "прогульщик", значит не получить ни на каком другом заводе работу. У такого рабочего остается только один выход -- отказаться от своей квалификации и категории и переменить род работы, превратившись в чернорабочего или батрака со значительным понижением уровня жизни, не только потому, что он будет меньше зарабатывать, но и из-за потери квартиры. Чтобы вернуться к своей прежней специальности, исключенному рабочему потребуется несколько лет "хорошего" поведения.
Введение рабочей книжки также имеет целью помешать переходу рабочих с завода на завод. Рабочий не может менять завода по своему выбору. Чтобы переменить место работы он должен просить местную бюрократию, чтобы его "освободили". И если заводская бюрократия решает вопрос отрицательно, рабочий не может освободиться и, следовательно, вынужден отказаться от преимуществ, которые могла бы представить ему новая работа.
И все это проводится под лживым лозунгом "свободы". Новые поколения, растущие при этом режиме, не знавшие других условий, подчиняются. Старое же поколение рабочих воспринимает это, как возврат к самой страшной системе гнета.
Д.
(Продолжение следует)
Почтовый ящик
Нами получено для "Бюллетеня":
От М. Айгера, Калифорния -- 50 долл.
От М. А-ва, Палестина -- 50 фр.
От С. Л., Франция -- 50 фр.Товарищеское спасибо.
Читателям-друзьям. -- События в СССР требуют более регулярного выпуска "Бюллетеня". Количество продаваемых экземпляров "Бюллетеня" и число его подписчиков за последний год значительно возросли; но революционный орган, выходящий в эмиграции не в состоянии покрыть своих издержек от продажи. "Бюллетеню" нужна поддержка его друзей, мы ждем их отклика!
Реакционная и желтая печать (в частности агентство Херста) систематически обкрадывает "Бюллетень", перепечатывая его статьи, обычно с грубыми и нарочитыми искажениями. Это вынудило нас снабдить ряд материалов настоящего номера примечанием о сохранении за нами всех авторских прав.