Революционный архив

Бюллетень Оппозиции

(Большевиков-ленинцев) № 54-55

Другие номера

№№ 1-2; 3-4; 5; 6; 7; 8; 9; 10; 11; 12-13; 14; 15-16; 17-18; 19; 20; 21-22; 23; 24; 25-26; 27; 28; 29-30; 31; 32; 33; 34; 35; 36-37; 38-39; 40; 41; 42; 43; 44; 45; 46; 47; 48; 49; 50; 51; 52-53; 56-57; 58-59; 60-61; 62-63; 64; 65; 66-67; 68-69; 70; 71; 72; 73; 74; 75-76; 77-78; 79-80; 81; 82-83; 84; 85; 86; 87.

№ 54-55

9-й год изд. - Март 1937 г.

№ 54-55

Содержание Троцкий о процессе (Речь к американским рабочим). Л. Троцкий. Новая московская амальгама. Три процесса. - Главные подсудимые. - Смысл нового процесса. Л. Т. Позор! "Какие есть доказательства?" (Документальная справка). Связь Радека с Троцким. - Встреча Пятакова с Троцким. Н. Маркин. Троцкий "союзник" Гитлера. Л. Т. Вокруг процесса 17-ти. Подготовка троцкистами войны против СССР. - Финал? - Почему ГПУ выбрало Норвегию? - Почему ГПУ выбрало декабрь? - Последние слова подсудимых. Н. М. К процессу Пятакова-Радека. Два процесса. - Параллельный центр. - Покушение на Молотова. - "Доказательства". Новый документ. Л. С. "Встречи" Пятакова и Шестова с Седовым. Л. П. "Шпион" Граше. Е. Тиенов. Незадачливые авторы "директив" Троцкого. Новосибирский процесс. Вредительство, убийство рабочих. - Трехсоставная амальгама: троцкисты-вредители-Гестапо. Экспертиза о вредительстве. Н. Троцкая. К совести мира! Четвертый Интернационал и СССР (Тезисы). Вышинский contra Вышинский. Из советской жизни (Корреспонденция). Без комнаты. - Серьезная проблема: железнодорожный билет. - Разговор с железнодорожником. - На мосту через Волгу. - Казахстан страна страданий. - Ташкент. - В бюрократических тисках. - План не выполнен. Почтовый ящик.

Троцкий о процессе

(Речь к американским рабочим).

Свою речь Л. Д. Троцкий должен был произнести по телефону из Мексико в Нью-Йорк, 9-го февраля, перед 6.500 слушателей на митинге, созванном американским комитетом "защиты Троцкого". Это был самый крупный рабочий митинг такого характера, который когда-либо видел Нью-Йорк. По неизвестным причинам телефонные провода в последний момент отказались работать. Троцкому не удалось произнести своей речи; она была зачитана одним из членов президиума. Мы печатаем эту речь в несколько сокращенном виде. Ред.

Тема моего обращения -- московские процессы. Я не собираюсь ни на минуту выходить за рамки этой темы, которая и без того слишком обширна. Я буду апеллировать не к страстям, не к нервам, а к разуму. Я не сомневаюсь, что разум окажется на стороне правды.

Процесс Зиновьева-Каменева вызвал в общественном мнении испуг, растерянность, возмущение, недоверие или, по крайней мере, недоумение. Процесс Пятакова-Радека еще более усилил эти чувства. Таков неоспоримый факт. Сомнение в правосудии означает, в данном случае, подозрение в подлоге. Можно ли себе представить более убийственное подозрение против правительства, выступающего под знаменем социализма? В чем должно быть заинтересовано само советское правительство? В том, чтобы рассеять эти подозрения. В чем обязанность действительных друзей Советского Союза? В том, чтобы твердо сказать московскому правительству: надо во что бы то ни стало рассеять недоверие Запада к советскому правосудию.

Заявлять в ответ на такое требование: "у нас есть свой суд, а до остального нам дела нет" -- значит заниматься не социалистическим просвещением масс, а политикой дутого престижа, в стиле Гитлера или Муссолини.

Даже те "Друзья СССР", которые внутренне убеждены в правильности московского судопроизводства (а сколько таких людей? жаль, что нельзя произвести перепись совести!) даже эти непоколебимые "друзья" бюрократии обязаны вместе с нами потребовать создания авторитетной следственной комиссии. Московские власти должны были бы представить такой комиссии все необходимые доказательства. В них не может быть, очевидно, недостатка, раз на основании этих данных расстреляно по "кировским" процессам 49 человек, не считая полутора сотен, расстрелянных без суда.

Напомним, что в качестве поручителей за правильность московских приговоров перед мировым общественным мнением выступают два адвоката: лондонский Притт и парижский Розенмарк, не считая американского журналиста Дуранти. Но кто поручится за этих поручителей? Оба адвоката, Притт и Розенмарк, ссылаются с благодарностью на то, что советское правительство предоставило в их распоряжение все необходимые разъяснения. Прибавим, что "королевский советник" Притт был заблаговременно приглашен в Москву, тогда как срок процесса до последнего момента тщательно скрывался от всего мира. Советское правительство не считало, таким образом, унизительным для достоинства своего правосудия прибегать за кулисами к помощи иностранных адвокатов и журналистов, не имеющих никаких особых прав на доверие. Когда же Социалистический и Профессиональный Интернационалы обратились с предложением послать своих адвокатов в Москву, их назвали -- не более и не менее -- как защитниками убийц и Гестапо! Вы знаете, вероятно, что я не сторонник Второго или Профсоюзного Интернационалов. Но разве не очевидно, что их нравственный авторитет неизмеримо выше авторитета адвокатов с гибкой спиной? Не вправе ли мы сказать: московское правительство готово забыть о своем "престиже" перед лицом таких авторитетов и экспертов, в одобрении которых оно уверено заранее; оно охотно готово превратить "королевского советника" Притта в советника ГПУ. Но зато оно грубо отбрасывало до сих пор всякую проверку, в которой заложены гарантии объективности и беспристрастия. Таков неоспоримый и сам по себе убийственный факт! Может быть, однако, это заключение неверно? Нет ничего легче как опровергнуть его: пусть московское правительство предоставит международной следственной комиссии серьезные, точные, конкретные объяснения по поводу всех темных пятен кировских процессов. А кроме темных пятен в них -- увы -- ничего нет! Именно поэтому Москва принимает все меры к тому, чтоб заставить меня, главного обвиняемого, замолчать. Под страшным экономическим прессом Москвы норвежское правительство посадило меня под замок, сославшись, в качестве объяснения, на мою статью в американской "Нейшен" о Франции! Кто этому поверит?.. Какое счастье, что великодушное гостеприимство Мексики, по инициативе ее президента, генерала Карденаса, позволило мне и моей жене встретить новый процесс не под замком, а на свободе. Но все рычаги уже приведены в движение, чтоб снова заставить меня замолчать. Почему в Москве так боятся голоса одного человека? Только потому, что я знаю правду, всю правду. Только потому, что мне нечего скрывать. Только потому, что я готов предстать пред открытой и беспристрастной следственной комиссией, с документами, фактами и свидетельствами в руках, и раскрыть правду до конца. Я заявляю: если эта комиссия признает, что я виновен хотя бы в небольшой части тех преступлений, которые взваливает на меня Сталин, я заранее обязуюсь добровольно отдаться в руки палачей из ГПУ. Надеюсь, это ясно. Я делаю это заявление пред лицом всего мира. Прошу печать разнести мои слова до самых глухих уголков нашей планеты. Но если комиссия установит, что московские процессы -- сознательный и преднамеренный подлог, построенный из человеческих нервов и костей, я не потребую от своих обвинителей, чтоб они добровольно становились под пулю. Нет, достаточно будет для них вечного позора в памяти человеческих поколений! Слышат ли меня обвинители в Кремле? Я им бросаю свой вызов в лицо. И я жду от них ответа!

* * *

Своим заявлением я отвечаю, мимоходом, на частые возражения поверхностных скептиков: "почему мы должны верить Троцкому, а не Сталину?". Нелепо заниматься психологическими гаданиями. Дело идет не о личном доверии. Дело идет о проверке! Я предлагаю проверку! Я требую проверки!

* * *

Вы не ждете от меня сегодня ни опровержения "улик", которых в деле не было, ни детального анализа "признаний", этих противоестественных, нечеловеческих монологов, которые в себе самих заключают свое опровержение. Для конкретного анализа процесса мне понадобилось бы больше времени, чем прокурору, ибо распутывать труднее, чем запутывать. Эту работу я проделаю в печати и перед будущей комиссией. Моя задача сегодня -- вскрыть основную, первичную порочность московских процессов, показать движущие силы подлога, его политические цели, психологию его участников и жертв.

Процесс Зиновьева-Каменева был сосредоточен на "терроризме". Процесс Пятакова-Радека отвел первое место уже не террору, а соглашению троцкистов с Германией и Японией о подготовке войны, дележе СССР, саботаже промышленности и истреблении рабочих. Как объяснить эту вопиющую несогласованность? Ведь после расстрела 16-ти нам говорили, что показания Зиновьева, Каменева и др. были добровольны, искренни и отвечали фактам. К тому же Зиновьев и Каменев сами требовали для себя смерти! Почему же они ничего не сказали о самом главном: о союзе троцкистов с Германией и Японией и о плане расчленения СССР? Могли ли они забыть о таких "деталях" заговора? Могли ли они, вожди так называемого центра, не знать того, что знают подсудимые последнего процесса, люди второй категории? Разгадка проста: новая амальгама построена уже после расстрела 16-ти, в течение последних пяти месяцев, как ответ на неблагоприятные отклики мировой печати.

Самым слабым пунктом процесса 16-ти являлось обвинение старых большевиков в связи с тайной полицией Гитлера, Гестапо. Ни Зиновьев, ни Каменев, ни Смирнов, вообще никто из подсудимых с политическими именами не признал этой связи: перед этой гранью униженья они остановились! Выходит так, что я, через темных незнакомцев, как Ольберг, Берман, Фриц Давид и другие вступил в соглашение с Гестапо для таких великих целей, как получение гондурасского паспорта для Ольберга. Все это выглядело слишком глупо. Этому никто не хотел верить. Весь процесс оказался скомпрометирован. Надо было во что бы то ни стало исправить грубую ошибку режиссуры. Надо было заделать брешь. Ягода был заменен Ежовым. В порядок дня был поставлен новый процесс. Сталин решил ответить критикам: вы не верите, что Троцкий способен был вступить в связь с Гестапо ради Ольберга и гондурасского паспорта? Хорошо, я покажу вам, что целью его союза с Гитлером было вызвать войну и переделить мир. Однако для этой второй, более грандиозной инсценировки не хватало уже главных действующих лиц: Сталин успел убить их. Ему ничего не оставалось, как на главные роли главной пьесы поставить актеров второго плана! Нелишне отметить, что Сталин дорожил Пятаковым и Радеком, как сотрудниками. Но не оставалось других людей с известными именами, которых, хотя бы по их далекому прошлому, можно было бы выдать за "троцкистов". Жребий пал, поэтому на Радека и Пятакова. Версия о моих сношениях с мелкими сошками Гестапо через случайных незнакомцев была отброшена. Вопрос сразу оказался поднят на мировую высоту. Дело идет уже не о гондурасском паспорте, а о дележе СССР и даже разгроме Соединенных Штатов Северной Америки. Точно при помощи гигантского лифта заговор поднят в течение пяти месяцев из грязного полицейского подвала на те высоты, где решаются судьбы государств. Зиновьев, Каменев, Смирнов, Мрачковский ушли в могилу, ничего не зная об этих грандиозных планах, союзах и перспективах. Такова основная ложь последней амальгамы!

Чтоб хоть сколько-нибудь замаскировать вопиющее противоречие между двумя процессами. Пятаков и Радек показали, под диктовку ГПУ, что они образовали "параллельный" центр, в видуи недоверия Троцкого к Зиновьеву и Каменеву. Трудно выдумать более нелепое и фальшивое объяснение! Я действительно не доверял Зиновьеву и Каменеву после их капитуляции и не имел с ними с конца 1927 года никаких сношений. Но я еще меньше доверял Радеку и Пятакову! Уже в 1929 году Радек предал в руки ГПУ оппозиционера Блюмкина, который был расстрелян без суда и без огласки. Вот что я опубликовал тогда же в издающемся заграницей "Бюллетене русской оппозиции": "Потеряв последние остатки нравственного равновесия, Радек не останавливается ни перед какой гнусностью". Не многим лучше я отзывался и о Пятакове, притом как в печати, так и в частных письмах. Обидно, что приходится приводить эти резкие отзывы о несчастных жертвах Сталина. Но было бы преступлением, затушевывать, по сантиментальным соображениям, истинуи Сам Радек и Пятаков всегда глядели на Зиновьева и Каменева снизу вверх, и в этой самооценке они не ошибались. Но этого мало. Во время процесса 16-ти прокурор называл Смирнова "главой троцкистов в СССР". Подсудимый Мрачковский, в доказательство своей близости ко мне, заявлял, что доступ ко мне шел только через него, и прокурор всячески подчеркивал это обстоятельство. Каким же это образом не только Зиновьев и Каменев, но и Смирнов, "глава троцкистов в СССР", и Мрачковский, столь близкий мне человек, не знали ничего о тех планах, в которые я посвятил Радека, публично заклеймленного мною предателем? Такова капитальная ложь последнего процесса. Она сама выпирает наружу. Мы знаем источник ее происхождения. Мы видим закулисные нити. Мы видим грубую руку, которая за них дергает. Радек и Пятаков каялись в ужасающих преступлениях. Но их преступления, с точки зрения обвиняемых, а не обвинителей, не имеют никакого смысла. При помощи террора, саботажа и союза с империалистами, они хотели будто бы восстановить в СССР капитализм. Зачем? В течение всей своей жизни они боролись с капитализмом. Может быть ими руководили личные причины: жажда власти, жажда наживы? Ни при каком другом режиме Пятаков и Радек не могли надеяться занять более высокое положение, чем то, которое они занимали до ареста. Может быть они жертвовали собою столь нелепо из дружбы ко мне? Нелепая гипотеза! Своими действиями, речами, статьями за последние 8 лет, Радек и Пятаков показали себя моими отравленными врагами. Террор? Но неужели же оппозиционеры после всего революционного опыта России не предвидели, что террор послужит только поводом к истреблению лучших борцов? Нет, они это знали, предвидели, они об этом сотни раз заявляли. Нет, нам террор не нужен был. Зато он до зарезу нужен был правящей клике. 4 марта 1929 года, т.-е. 8 лет тому назад в статье, посвященной политике Сталина, я писал:

"Сталину остается одно: попытаться провести между официальной партией и оппозицией кровавую черту. Ему необходимо до зарезу связать оппозицию с покушениями, подготовкой вооруженного восстания и пр".

Вспомните: бонапартизм никогда еще не жил в истории без полицейской фабрикации заговоров.

Оппозиция должна была бы состоять из кретинов, чтобы думать, будто союз с Гитлером или с Микадо, которые, оба к тому же, обречены на поражение в ближайшей войне, будто такой нелепый, немыслимый, сумасшедший союз может принести революционным марксистам что-нибудь, кроме позора и гибели. Зато такой союз -- троцкистов с Гитлером -- в высшей степени необходим Сталину. Вольтер говорит: Если бога нет, его надо выдумать. ГПУ говорит: Если союза нет -- его надо сфабриковать.

В основе московских процессов заложен абсурд. Согласно официальной версии троцкисты, начиная с 1931 года, организовали самый чудовищный заговор, причем все, как по команде, говорили и писали одно, а делали другое. Несмотря на сотни вовлеченных в заговор лиц, в течение пяти лет не возникло ни разногласий, ни отколов, ни доносов, ни провалов писем, -- вплоть до того, как пробил час общего покаяния! Тогда совершилось новое чудо. Люди, которые организовывали убийства, подготовляли войну и расчленяли Советский Союз, эти закаленные преступники, внезапно раскаялись в августе 1936 года не под тяжестью улик, нет, ибо ни одной улики не было, -- а по каким то мистическим причинам, которые лицемерные психологи объявляют свойствами "русской души". Подумайте только: вчера они совершали крушение поездов и отравляли рабочих -- по незримой команде Троцкого. Сегодня они возненавидели Троцкого и взваливают на него свои мнимые преступления. Вчера они только о том и думали, как бы убить Сталина. Сегодня они все поют ему гимны. Что это такое: сумасшедший дом? Нет, говорят нам господа Дуранти, это не сумасшедший дом, а "русская душа". Вы лжете, господа, на русскую душу. Вы лжете на человеческую душу вообще.

Чудовищна не только единовременность и всеобщность покаяний. Чудовищно прежде всего то, что, согласно собственным признаниям, заговорщики делали как раз то, что было гибельно для их политических интересов, но крайне необходимо для правящей клики. На суде заговорщики опять-таки говорили как раз то, что могли сказать наиболее рабские агенты Сталина. Нормальные люди, повинующиеся собственной воле, никогда не могли бы так держать себя на следствии и суде, как держали себя Зиновьев, Каменев, Радек, Пятаков и другие. Преданность своим идеям, политическое достоинство, простое чувство самосохранения, должны были бы их заставить бороться за себя, за свою личность, за свои интересы, за свою жизнь. Единственный правильный и разумный вопрос будет гласить так: кто и как довел этих людей до состояния, в котором попраны все нормальные человеческие рефлексы? Юриспруденция знает очень простой принцип, который открывает ключ ко многим тайнам: is fecit cui prodest, кому выгодно, тот и совершил. Все поведение подсудимых продиктовано с начала до конца не их собственными идеями и интересами, а интересами правящей клики. И мнимый заговор, и покаяния, и театральный суд, и вполне реальные расстрелы, все это сделано одной и той же рукой. Чьей? Cui prodest? Рука Сталина! Прочь ложь, фальшь, болтовню о "русской душе"! На суде фигурировали не борцы, не заговорщики, а манекены в руках ГПУ. Они разыгрывали заученные роли. Цель постыдного представления: раздавить всякую оппозицию, отравить самый источник критической мысли, окончательно утвердить тоталитарный режим Сталина.

* * *

Повторяем: обвинительный акт есть преднамеренный подлог. Этот подлог должен неизбежно обнаружиться в каждом признании подсудимых, если сопоставить эти признания с фактами. Прокурор Вышинский прекрасно понимает это, ибо он сидел на кухне подлога. Поэтому он не задал подсудимым ни одного конкретного вопроса, который мог бы причинить им затруднения. Имена, документы, дни, обстановка, средства передвижения, условия встреч -- на все эти решающие обстоятельства Вышинский набрасывал покров стыдливости, который правильнее назвать покровом бесстыдства. Вышинский разговаривал с подсудимыми не на языке юриста, а на условном языке соучастника, заговорщика, мастера подлога, на воровском жаргоне. Инсинуирующий характер вопросов Вышинского -- наряду с полным отсутствием вещественных доказательств -- представляет вторую убийственную улику против Сталина!

Но я совсем не собираюсь ограничиваться этими отрицательными доказательствами, о, нет! Вышинский не доказал и не мог доказать, что субъективные признания правдивы, т.-е. отвечают объективным фактам. Я беру на себя гораздо более трудную задачу: доказать, что каждое из этих признаний ложно, т.-е. противоречит действительности. В чем состоят мои доказательства? Я дам ва<м> сейчас два-три образца. Мне нужно было бы, по крайней мере, час, чтоб разобрать перед вами только два главных эпизода: мнимую поездку ко мне в Копенгаген подсудимого Гольцмана, за террористическими инструкциями, и мнимую поездку ко мне в Осло подсудимого Пятакова, за инструкциями о расчленении СССР. В моем распоряжении полный арсенал документальных доказательств того, что Гольцман не был у меня в Копенгагене, а Пятаков не был у меня в Осло. Я приведу сейчас только наиболее простые доказательства, требующие минимум времени.

В отличие от других подсудимых, Гольцман указал дату (23-25 ноября 1932 года) -- секрет прост: из газет известно было, когда я приехал в Копенгаген, -- и следующие конкретные подробности: его, Гольцмана, свел со мной в Копенгагене мой сын, Лев Седов, с которым он, Гольцман, встретился в отеле Бристоль. Об отеле Бристоль Гольцман с Седовым условились еще в Берлине. Прибыв в Копенгаген, Гольцман действительно встретил Седова в вестибюле названного отеля. Оттуда они вместе отправились ко мне. Во время беседы Гольцмана со мной Седов, по словам Гольцмана, часто входил в комнату и выходил из нее. Какие живописные подробности! Мы вздыхаем с облегчением: наконец-то мы имеем не только туманные покаяния, но и подобие фактов. Беда, однако, в том, дорогие слушатели, что мой сын не был в Копенгагене ни в ноябре 1932 года, ни вообще когда либо в своей жизни. Прошу вас твердо запомнить это! В ноябре 1932 года мой сын находился в Берлине, т.-е. в Германии, а не в Дании, и делал тщетные попытки выехать на свидание со мной и своей матерью в Копенгаген: не забудьте, что веймарская демократия находилась уже при последнем издыхании и берлинская полиция становилась все строже. Все обстоятельства хлопот моего сына насчет выезда установлены точными свидетельскими показаниями. Наши ежедневные телефонные переговоры с сыном из Копенгагена в Берлин, могут быть установлены на телефонной станции Копенгагена. Десятки свидетелей, которые в то время окружали меня и жену в Копенгагене, знали, что мы нетерпеливо, но тщетно ждем сына. В то же время все друзья сына в Берлине знали, что он тщетно стремится получить визу. Именно благодаря этим настойчивым попыткам и препятствиям факт несостоявшейся встречи в Копенгагене врезался в память нескольких десятков человек. Они все живут заграницей и уже дали свои письменные показания. Достаточно этого? Надеюсь, что да! Притт и Розенмарк скажут, может быть, что нет? Ведь они снисходительны только к ГПУ! Хорошо, я пойду им навстречу. У меня есть доказательства еще более непосредственные, более прямые, более неоспоримые. Дело в том, что наша встреча с сыном состоялась после того, как мы покинули Данию, именно во Франции, на пути в Турцию. Это свидание оказалось возможным, только благодаря личному вмешательству тогдашнего французского министра-президента Эррио. Во французском министерстве иностранных дел хранятся телеграмма моей жены к Эррио от 1-го декабря, канун нашего отъезда из Копенгагена и телеграфное предписание Эррио французскому консулу в Берлине, от 3-го декабря, о немедленной выдаче визы моему сыну. Я все время боялся, что агенты ГПУ в Париже выкрадут эти документы. К счастью они не успели. Обе телеграммы благополучно разысканы во французском министерстве иностранных дел несколько недель тому назад. Вы слышите меня ясно? Я держу сейчас в руках копии обеих телеграмм. Я не цитирую их текста, номеров и часов, чтоб не терять времени: я представлю их завтра в печати. На паспорте моего сына имеется выданная французским консулом виза от того же 3-го декабря. 4-го утром сын уехал из Берлина. На его паспорте имеется пограничный штемпель от того же числа. Паспорт сохранился в целости. Встреча с сыном состоялась в Париже, на Северном вокзале, в вагоне второго класса, привезшем нас из Дюнкирхена, в присутствии десятка сопровождавших нас друзей. Надеюсь, что этого достаточно? Ни ГПУ, ни Притту нельзя извернуться. Они прочно взяты в тиски. Гольцман не мог видеть моего сына в Копенгагене, ибо сын находился в Берлине. Сын не мог входить и выходить во время свидания. Кто же поверит факту самого свидания? Кто поверит после этого всему признанию Гольцмана?

Но и это еще не все. По словам Гольцмана, встреча его с сыном произошла, как мы уже слышали, в отеле Бристоль, в вестибюле. Прекрасно!.. Но оказывается, что копенгагенский отель Бристоль был разрушен до основания в 1917 году! В 1932 году об этом отеле существовало только воспоминание в старых путеводителях.

Услужливый Притт выдвигает гипотезу о вероятной "описке": русской стенографистке ошибочно послышалось, видите ли, слово Бристоль, причем никто из журналистов и редакторов отчета не заметил и не исправил ошибки. Хорошо! Но как же быть с моим сыном? Тоже описка стенографистки? Об этом Притт, вслед за Вышинским, красноречиво молчит. На самом деле ГПУ, через своих агентов в Берлине, знало о хлопотах сына и не сомневалось, что он встретился со мной в Копенгагене. Вот откуда "описка"! Гольцман знал, очевидно, отель Бристоль по старым эмигрантским воспоминаниям и потому назвал его. Отсюда вторая "описка"! Две "описки" слились в катастрофу: от признаний Гольцмана остается лишь туча пыли, как от отеля Бристоль в момент его разрушения. А между тем -- не забывайте! -- это важнейшее признание в процесе 16-ти: из всех старых революционеров только Гольцман встречался будто бы со мной лично и получил террористические инструкции!

Перейдем ко второму эпизоду. Пятаков прилетел ко мне будто бы в Осло на аэроплане из Берлина в середине декабря 1935 года. На поставленные мною московскому суду, еще при жизни Пятакова, 13 точных вопросов, ни на один не получил ответа. Каждый из этих вопросов разрушает мифическую поездку Пятакова. Тем временем мой норвежский домохозяин, Конрад Кнутсен, член Стортинга, и мой бывший секретарь, Эрвин Вольф, заявили уже в печати, что я не имел в декабре 1935 года ни одного русского посетителя и не совершал без них никаких поездок. Этих показаний всем недостаточно? Вот еще одно: власти аэродрома в Осло официально установили, на основании своих протоколов, что в течение декабря 1935 года на их аэродроме не опускался ни один иностранный аэроплан! Может быть в протоколах аэродрома тоже произошлаи описка? Мистер Притт, оставьте нас в покое с описками, придумайте что-нибудь более умное! Но ваша изобретательность вам не поможет: я располагаю десятками прямых и косвенных доказательств лживости показаний несчастного Пятакова, которого ГПУ заставило лететь ко мне на воображаемом аэроплане, как святейшая инквизиция заставляла ведьм летать на метле на свидание к дьяволу. Техника изменилась, но суть осталась та же!

В зале Ипподрома, который я хотел бы видеть отсюда, есть несомненно компетентные юристы. Прошу их обратить внимание на то, что ни Гольцман, ни Пятаков не дали ни малейших указаний о моем адресе, т.-е. о действительном месте встречи. Ни тот ни другой не сказали, по какому именно паспорту, под каким именем они приехали в чужую страну. Прокурор не задал им даже вопроса об их паспортах. Ясно почему: этих имен не оказалось бы в списках приезжих иностранцев. Пятаков не мог не переночевать в Норвегии, где декабрьские дни очень коротки. Он не назвал, однако, отеля. Прокурор не задал ему вопроса об отеле. Почему? Потому что призрак отеля Бристоль висел над головою Вышинского! Прокурор -- не прокурор, а инквизитор и вдохновитель Пятакова, как Пятаков, лишь несчастная жертва ГПУ.

Я мог бы привести сейчас огромное число свидетельств и документов, которые разрушают до основания показания ряда обвиняемых: Смирнова, Мрачковского, Дрейцера, Радека, Владимира Ромма, словом все тех, которые хоть пытались намекать на факты, на обстоятельства времени и места. Такую работу можно, однако, с успехом проделать только перед следственной комиссией, с участием юристов, имея необходимое время для детального рассмотрения документов и заслушания свидетельских показаний.

Но уже то, что мною сказано, позволяет, надеюсь, предвидеть общий ход будущего расследования. С одной стороны, обвинение фантастично по самому своему существу: все старое поколение большевиков обвиняется в отвратительной измене, лишенной смысла и цели. В обоснование этого обвинения прокурор не располагает ни одним вещественным доказательством, несмотря на десятки тысяч арестов и обысков. Полное отсутствие улик есть самая грозная улика против Сталина! Расстрелы опираются исключительно на вынужденные признания. А когда в этих признаниях названы факты, они рассыпаются при первом прикосновении критики. ГПУ виновно не только в подлоге. Оно виновно в том, что плохо, грубо, глупо выполнило подлог. Безнаказанность развращает. Бесконтрольность парализует критику. Фальсификаторы ведут работу кое-как. Они расчитывают на суммарный эффект признаний ии расстрелов. Если внимательно сопоставить фантастичность обвинения в целом с заведомой ложностью фактических показаний, то, что останется от всех этих монотонных признаний? Удушливый запах инквизиционного трибунала, и ничего больше!

* * *

Но есть еще один род доказательства, который мне кажется не менее важным. За год ссылки и 8 лет эмиграции я написал близким и далеким друзьям около двух тысяч писем, посвященных самым острым вопросам текущей политики. Полученные мною письма, как и копии моих ответов налицо. Благодаря своей непрерывности, эти письма вскрывают, прежде всего, грубые противоречия, анахронизмы и прямые бессмыслицы обвинения -- не только в отношении меня и моего сына, но и других подсудимых. Однако, значение писем не только в этом. Вся моя теоретическая и политическая деятельность за эти годы отражена в письмах с исчерпывающей полнотой. Письма дополняют мои книги и статьи. Исследование моей переписки, думается мне, имеет решающее значение для характеристики политической и моральной личности -- не только моей, но и моих корреспондентов. Вышинский не сумел представить суду ни одного письма. Я представлю комиссии или суду тысячи писем, которые отражают мой действительный образ мыслей со всех сторон, притом в общении с наиболее близкими мне людьми, от которых мне нечего было скрывать, в частности, с моим сыном Львом. Одна эта переписка своей внутренней убедительностью убивает сталинскую амальгаму в зародыше, не оставляя для нее попросту места. Прокурор со своими уловками и ругательствами и подсудимые со своими монологами отчаяния повисают в воздухе. Таково значение моей переписки. Таково содержание моих архивов. Я ни от кого не требую доверия. Я апеллирую к разуму, к логике, к критике. Я предлагаю факты и документы. Я требую проверки!

* * *

В вашей среде, дорогие слушатели, есть, вероятно, немало людей, которые охотно повторяют: "признания подсудимых ложны -- это ясно; но как Сталину удается получать такие признания: вот где тайна"! На самом деле тайна не так уж глубока. Инквизиция, при более простой технике, исторгала у обвиняемых любые показания. Демократическое уголовное право потому и отказалось от средневековых методов, что они вели не к установлению истины, а к простому подтверждению обвинений, продиктованных следствием. Процессы ГПУ имеют насквозь инквизиционный характер: такова простая тайна признаний!

Вся политическая атмосфера Советского Союза проникнута духом инквизиции. Читали ли вы книжку Андрея Жида "Возвращение из СССР"? Жид друг Советов, но не лакей бюрократии. Кроме того, у этого художника есть глаза. Один маленький эпизод в книге Жида неоценим для понимания московских процессов. В конце путешествия Жид хотел послать Сталину телеграмму, но, не получив инквизиционного воспитания, он назвал Сталина простым демократическим словом "вы". Телеграмму отказались принять. Вы не верите? Да, да, телеграмму отказались принять! Представители власти разъясняли Жиду: "Сталину надо писать: "вождь рабочих", или "учитель народов", а не просто "вы". Жид попробовал сопротивляться: "Неужели же Сталин нуждается в этой лести?". Ничто не помогало. Ему наотрез отказали в приеме телеграммы без византийской лести. В конце концов Жид заявил: "Я подчиняюсь, утомившись от борьбы, но отклоняю всякую ответственность"и Таким образом, мирового писателя и почетного гостя утомили в несколько минут и заставили подписать не ту телеграмму, которую хотел написать он сам, а ту, которую ему продиктовали маленькие инквизиторы. У кого есть крупица воображения, пусть представит себе не знатного путешественника, а опального советского гражданина, оппозиционера, изолированного и затравленного, парию, который вынужден писать не приветственную телеграмму Сталину, а десятое или двадцатое признание в своих преступлениях. Может быть на свете есть очень много героев, которые способны вынести всякие пытки, физические или нравственные, над ними самими, над их женами, над их детьми. Не знаюи Мои личные наблюдения говорят мне, что емкость человеческих нервов ограничена. Через посредство ГПУ Сталин может загнать свою жертву в такую пучину беспросветного ужаса, унижения, бесчестья, когда взвалить на себя самое чудовищное преступление, с перспективой неминуемой смерти или со слабым лучом надежды впереди, остается единственным выходом. Если не считать, конечно, самоубийства, которое предпочел Томский! К этому же выходу прибегли ранее Иоффе, два члена моего военного секретариата: Глазман и Бутов, секретарь Зиновьева Богдан, моя дочь Зинаида и многие десятки других. Самоубийство или нравственная прострация: третьего не дано! Но не забывайте, что в тюрьме ГПУ и самоубийство оказывается нередко недостижимой роскошью!

Московские процессы не бесчестят революцию, ибо они являются детищами реакции. Московские процессы не бесчестят старое поколение большевиков; они лишь показывают, что и большевики сделаны из плоти и крови, и что они не выдерживают без конца, когда над ними годами качается маятник смерти. Московские процессы бесчестят тот политический режим, который их породил: режим бонапартизма, без чести и совести. Все расстрелянные умирали с проклятиями по адресу этого режима.

Кто хочет, пусть роняет слезы по поводу того, что у истории такая запутанная походка: два шага вперед, шаг назад. Но слезы не помогут. Надо, по рекомендации Спинозы, не плакать, не смеяться, а понимать. Попробуем понять!

Кто такие главные обвиняемые? Старые большевики, строители партии, советского государства, Красной армии, Коминтерна. Кто выступал против них обвинителем? Вышинский, буржуазный адвокат, перекрасившийся после Февральской революции в меньшевика, и примкнувший к большевикам после их окончательной победы. Кто писал отвратительные пасквили на подсудимых в "Правде"? Заславский, бывший столп банковской газеты, которого Ленин в 1917 году именовал в своих статьях не иначе, как "негодяем". Бывший редактор "Правды", Бухарин, старый большевик, арестован. Главным столпом "Правды" состоит Михаил Кольцов, буржуазный фельетонист, который всю гражданскую войну провел в лагере белых. Сокольников, участник Октябрьской революции и гражданской войны осужден, как изменник. Раковский ждет обвинения. Сокольников и Раковский были послами в Лондоне. Их место занимает ныне Майский, правый меньшевик, который во время гражданской войны был министром белого правительства на территории Колчака. Трояновский, советский посол в Вашингтоне, объявляет троцкистов контр-революционерами. Сам он, в первые годы Октябрьской революции состоял в центральном комитете меньшевиков и примкнул к большевикам лишь тогда, когда они стали раздавать привлекательные посты. До того, как стать послом, Сокольников был народным комиссаром финансов. Кто занимает ныне этот пост? Гринько, который вместе с белогвардейцами боролся в 1917-1918 г.г. в Комитете Спасения против Советов. Одним из лучших советских дипломатов был Иоффе, первый советский посол в Германии, которого травлей довели до самоубийства. Кто заменил его в Берлине? Сперва раскаявшийся оппозиционер Крестинский, затем Хинчук, бывший меньшевик, участник контр-революционного Комитета Спасения, наконец Суриц, тоже проведший 1917 год по другую сторону баррикады. Эту перекличку я мог бы продолжить без конца.

Грандиозная перетасовка личного состава, особенно поразительная в провинции, имеет глубокие социальные причины. Какие? Пора, пора отдать себе, наконец, отчет в том, что в СССР сформировалась новая аристократия. Октябрьская революция шла под знаменем равенства. Бюрократия воплощает чудовищное неравенство. Революция уничтожила дворянство. Бюрократия создает новую знать. Революция уничтожила чины и ордена. Бюрократия возрождает маршалов, генералов и полковников. Новая аристократия пожирает огромную часть национального дохода. Положение ее пред лицом народа ложно и фальшиво. Ее вожди вынуждены скрывать действительность, обманывать массы, маскировать себя, называть черное белым. Вся политика новой аристократии есть подлог. Подлогом является и новая конституция.

Страх перед критикой есть страх перед массой. Бюрократия боится народа. Лава революции еще не остыла. Обрушивать на голову недовольных и критикующих кровавые репрессии только потому, что они требуют уменьшения привилегий, бюрократия не может. Подложные обвинения против оппозиции являются, поэтому, не случайными актами, а системой, вытекающей из нынешнего положения правящей касты. Вспомним, как действовали термидорианцы французской революции по отношению к якобинцам: Историк Олар пишет: "Враги не удовлетворились тем, что убили Робеспьера и его друзей. Они их оклеветали, представив в глазах Франции, как роялистов и людей продавшихся загранице". Сталин ничего не выдумал. Он только заменил роялистов фашистами.

Когда сталинцы называют нас "предателями", в этом обвинении звучит не только ненависть, но и своеобразная искренность. Они считают, что мы предали интересы священной касты генералов и маршалов, которая одна способна "построить социализм", но которая на деле компрометирует самую идею социализма. Мы, со своей стороны, считаем сталинцев предателями интересов советских народных масс и мирового пролетариата. Нелепо объяснять столь ожесточенную борьбу личными мотивами. Дело идет не только о разных программах, но о разных социальных интересах, которые все более враждебно сталкиваются друг с другом.

* * *

А где общий диагноз? спросите вы. Где прогноз? Я предупредил: моя речь посвящена только московским процессам. Социальному диагнозу и прогнозу посвящена моя новая книга. Но в двух словах я скажу то, что думаю. Основные завоевания Октябрьской революции, т.-е. новые формы собственности, позволяющие развитие производительных сил, еще не разрушены; но они уже пришли в непримиримое противоречие с политическим деспотизмом. Социализм немыслим без самодеятельности масс и расцвета человеческой личности. Сталинизм попирает и то и другое. Открытый конфликт между народом и новой деспотией неизбежен. Режим Сталина обречен. Заменит ли его капиталистическая контр-революция или рабочая демократия? История еще не решила этого вопроса. Решение зависит также от активности мирового пролетариата. Если допустить на минуту, что фашизм восторжествует в Испании, а потом и во Франции, окруженная фашистским кольцом, советская страна оказалась бы обреченной на дальнейшее разложение, которое распространилось бы с политической надстройки на социальный фундамент. Другими словами: разгром европейского пролетариата означал бы неизбежно и крушение СССР. Если наоборот, трудящиеся массы Испании справятся с фашизмом, если французский рабочий класс встанет на путь освобождения, тогда подавленные массы СССР расправят спину и подымут голову. Тогда пробьет последний час сталинского деспотизма. Но торжество советской демократии не произойдет само собою. Это зависит также от вас. Массам надо помочь: первая помощь -- сказать им правду. Вопрос стоит так: помогать ли деморализованной бюрократии против народа, или прогрессивным силам народа против бюрократии. Московские процессы -- сигнал. Горе тому, кто его не слышит! Процесс о поджоге рейхстага имел, конечно, большое значение. Но ведь там дело шло о презренном фашизме, воплощении всех пороков тьмы и варварства. Московские преступления совершаются под знаменем социализма. Этого знамени мы не отдадим мастерам подлога. Если наше поколение оказалось слишком слабо для осуществления социализма на земле, мы передадим знамя незапятнанным нашим детям. Борьба, которая предстоит, далеко превосходит значение отдельных лиц, фракций и партий. Это борьба за будущее всего человечества. Она будет суровой. Она будет долгой. Кто ищет физического покоя и душевного комфорта, пусть отойдет в сторону. Во время реакции удобнее опираться на бюрократию, чем на истину. Но все, для которых социализм -- не пустой звук, а содержание нравственной жизни -- вперед! Ни угрозы, ни преследования, ни насилия нас не остановят. Может быть на наших костях, но истина восторжествует. Мы ей проложим дорогу. Она победит. И под грозными ударами судьбы, я буду считать себя счастливым, как в лучшие дни своей юности, если вместе с вами смогу содействовать ее победе.

Койоакан, 9 февраля 1937 г.

Новая московская амальгама.

Три процесса.

19 января Тасс возвестил, что 23 января, через 4 дня, открывается новый процесс "троцкистов" (Радека, Пятакова и др.). Что такой процесс подготовляется, известно было давно, но не было уверенности, решатся ли его действительно поставить после крайне неблагоприятного впечатления, произведенного процессом 16-ти (Зиновьев и др.). Московское правительство повторяет сейчас тот же маневр, что и с процессом 16-ти: за четыре дня международные рабочие организации не могут вмешаться, опасные свидетели не могут откликнуться из-за границы, и нежелательные иностранцы не могут даже сделать попытку проникнуть в Москву. Что касается испытанных "друзей" в стиле доблестного D. N. Pritt'a (K. C. M. P.!), то они, разумеется, и на этот раз своевременно приглашены в советскую столицу, чтоб воздать затем хвалу юстиции Сталина-Вышинского. Когда эти строки появятся в печати, новый процесс останется уже позади, приговоры будут вынесены, а может быть и приведены в исполнение. Замысел закулисных режиссеров с этой стороны совершенно ясен: захватить общественное мнение врасплох и изнасиловать его. Тем важнее еще до начала зловещей инсценировки раскрыть ее политический смысл, ее личный состав, ее методы и цели. Автор просит при этом читателя не забывать ни на минуту, что настоящая статья написана 21 января, т.-е. за три дня до начала процесса, когда ни обвинительный акт, ни даже полный список обвиняемых в Мексике еще не известны.

Процесс 16-ти происходил во второй половине августа. В конце ноября состоялся неожиданно в далекой Сибири второй "троцкистский" процесс, который являлся дополнением дела Зиновьева-Каменева и подготовкой процесса Радека-Пятакова. Самым слабым пунктом процесса 16-ти (сильных пунктов в нем вообще не было, если не считать маузер палача) являлось чудовищное обвинение в связи с Гестапо. Ни Зиновьев, ни Каменев, вообще никто из подсудимых с политическими именами не признал этой связи, а между тем они не были скупы на признания: есть, однако, вещи, которых старый революционер не может взять на себя, даже в состоянии полной моральной прострации! Самое острое обвинение держалось лишь на таких проблематических незнакомцах, как Ольберг, Берман, Давид и пр., которые сами ни на чем не держались.

Кто хочет добросовестно ознакомиться с процессом 16-ти, тому я настойчиво рекомендую одну из двух книг:

Leon Sedov: Livre Rouge sur le proces de Moscou. Paris; или немецкое издание Rotbuch ueber den Moskauer Prozess (по русски работа эта в несколько сокращенном виде составила "Бюллетень" # 52-53);

Max Shachtman: Behind the Moscow Trial, The Greatest Frame-up in History, Pionner Publishers, New-York. А между тем Сталин понимает, что без "связи с Гестапо" судебная амальгама получает обоюдоострый характер. Террор? могут спросить себя недовольные и политически малосознательные слои рабочих: что ж, может быть и впрямь против этой насильнической бюрократии нет другого средства, кроме револьвера и бомбы? Только связь с фашизмом могла бы морально убить оппозицию. Но как наложить на нее такое клеймо? На подкрепление первому процессу понадобился второй. Но прежде чем рискнуть на новую широкую постановку в Москве, решено было устроить репетицию в провинции. Судьбище перенесли на этот раз в Новосибирск, подальше от Европы, от корреспондентов, от непрошенных глаз вообще. Новосибирский процесс оказался знаменателен тем, что вывел на сцену немецкого инженера, действительного или мнимого агента Гестапо, и установил путем ритуальных "покаяний" -- его связь с сибирскими "троцкистами", действительными или мнимыми, мне лично, во всяком случае, неизвестными. Главным пунктом обвинения явился на этот раз не террор, а "промышленный саботаж". Кто, однако, эти немецкие инженеры и техники, арестованные в разных концах страны и предназначенные, видимо, персонифицировать связь троцкистов с Гестапо? На этот счет я могу высказаться только гипотетически. Немцев, которые, при нынешних взаимоотношениях СССР и Германии, решаются оставаться на службе советского правительства, приходится уже априорно разбить на две группы: агенты Гестапо и агенты ГПУ. Может ли быть иначе? Гражданин гитлеровской Германии ни в каком случае не может оставаться на службе Советов, не попав в капкан политической полиции Германии или СССР. Известный процент арестованных входит, надо думать, в оба аппарата: агенты Гестапо притворяются коммунистами и проникают в ГПУ; коммунисты, по указанию ГПУ, притворяются фашистами, чтобы проникнуть в секреты Гестапо. Каждый из этих агентов движется по узкой тропинке между двумя пропастями. Можно ли представить себе более благодарный материал для всякого рода комбинаций и амальгам? Новосибирский процесс, как и дальнейшие аресты немцев, не заключает в себе, таким образом, ничего загадочного.

Гораздо труднее, на первый взгляд, понять дело Пятакова, Радека, Сокольникова и Серебрякова. В течение последних 8-9 лет эти люди, особенно первые два, верой и правдой служили бюрократии, травили оппозицию, пели хвалу вождям, словом являлись не только слугами, но и украшением режима. Зачем же Сталину понадобились их головы?

Главные подсудимые.

Сын крупного украинского сахарозаводчика, Пятаков получил серьезное образование, в том числе и музыкальное, владеет несколькими языками, прилежно изучал теоретическую экономию и успел приобрести солидные познания в банковском деле. По сравнению с Зиновьевым и Каменевым, Пятаков принадлежит к младшему поколению: ему сейчас около 46 лет. В оппозиции, вернее, в разных оппозициях, Пятаков занимал видное место. Во время мировой войны он вместе с Бухариным, тогда крайним левым, боролся против Ленина, с его программой национального самоопределения. В эпоху брест-литовского мира Пятаков вместе с тем-же Бухариным, Радеком, Ярославским, покойным Куйбышевым и др. принадлежал к фракции "левых коммунистов". В первый период гражданской войны он выступал на Украине горячим противником проводившейся мною военной политики. С 1923 года он примкнул к "троцкистам" и входил в наше руководящее ядро. Пятаков принадлежал к числу тех шести лиц, которых Ленин назвал в своем завещании (Троцкий, Сталин, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Пятаков). Но отмечая его выдающиеся способности, Ленин тут-же напоминает, что в политическом отношении на Пятакова полагаться нельзя, так как у него, как и у Бухарина, ум формалистический, лишенный диалектической гибкости. Однако, в отличие от Бухарина, Пятаков обладает незаурядными качествами администратора, которые он успел широко проявить в эпоху советского режима. Уже к 1925 году Пятаков устал от оппозиции и от политики вообще. Хозяйственная работа давала ему достаточное удовлетворение. По традиции и личным связям он оставался еще "троцкистом" до конца 1927 года, но в начале первой волны репрессий решительно порвал с прошлым, сдал оппозиционное оружие и растворился в бюрократии. В то время как Зиновьев и Каменев, несмотря на их покаяния, оставались на задворках, Пятаков немедленно был включен в Центральный Комитет и неизменно занимал ответственный пост заместителя народного комиссара тяжелой промышленности. По образованию, по способности к систематическому мышлению, по административному кругозору Пятаков далеко превосходит официального шефа тяжелой промышленности, Орджоникидзе, который действует больше авторитетом члена Политбюро, нажимом и крикоми И вот в 1936 году неожиданно раскрывается, что человек, который, на глазах правительства, управлял промышленностью около двенадцати лет, является на самом деле не только "террористом", но и саботажником и агентом Гестапо. Что это значит?

Радек, -- ему сейчас около 54 лет, -- только журналист. У него блестящие черты этой категории, но и все ее недостатки. Образование Радека можно скорее характеризовать, как широкую начитанность. Близкое знакомство с польским движением, длительное участие в германской социал-демократии, внимательное слежение за мировой прессой, особенно английской и американской, расширили его горизонт, придали его мысли большую подвижность и вооружили ее бесчисленным количеством примеров, сопоставлений и, не в последнем счете, анекдотов. Радеку не хватает, однако, того качества, которое Фердинанд Лассаль называл "физической силой мысли". В разного рода политических группировках Радек всегда был скорее гостем, чем коренным участником. Его мысль слишком импульсивна и подвижна для систематической работы. Из его статей можно многое узнать, его парадоксы способны осветить вопрос с неожиданной стороны, но самостоятельным политиком Радек никогда не был. Разговоры о том, будто Радек являлся в известные периоды хозяином в комиссариате иностранных дел и чуть ли не определял внешнюю политику советской власти, решительно ни на чем не основаны. Политбюро ценило таланты Радека, но никогда не брало его слишком всерьез. На VII съезде партии (1918 г.) в прениях о брест-литовском мире, Ленин дважды повторил одну и ту же жестокую фразу: "Радеку удалось сегодня нечаянно высказать серьезную мысль". В преувеличенно полемической форме здесь определено отношение к Радеку не только самого Ленина, но и его ближайших сотрудников. С 1923 по 1926 г.г. Радек колебался между левой оппозицией в России и правой коммунистической оппозицией в Германии (Брандлер, Тальгеймер и др.). В момент открытого разрыва между Сталиным и Зиновьевым, Радек пытался увлечь левую оппозицию на блок со Сталиным (именно в этот момент несчастный Мрачковский, одна из жертв процесса 16-ти, бросил свою крылатую фразу: "ни со Сталиным, ни с Зиновьевым: Сталин обманет, а Зиновьев убежит"). Радек принадлежал, однако, в течение 2-3 лет к левой оппозиции и, вместе с нею, к оппозиционному блоку (Троцкий-Зиновьев). Но и внутри оппозиции он неизменно метался то вправо, то влево. В 1929 году Радек капитулировал, не с какими либо затаенными целями, о, нет! -- он капитулировал беззаветно, окончательно, сжигая за собою все мосты, чтобы стать наиболее выдающимся рупором бюрократии. За протекшие с того времени годы не было такого обвинения, которого он не бросил бы оппозиции и не было такой хвалы, которой он не вознес бы Сталину. Саботировать промышленность он не мог, ибо не имел к ней отношения. Саботироватьи прессу? Но статьи его говорят сами за себя. Террористические акты? Но об этом по отношению к Радеку смешно и говорить. Во время процесса 16-ти Радек, как и Пятаков, вылил на подсудимых ушат непристойных обвинений, в духе прокурора Вышинского. Почему же все таки Радек попал на скамью подсудимых?

Два других, не менее значительных обвиняемых, Серебряков и Сокольников, принадлежат к тому же поколению, что и Пятаков. Серебряков является одним из наиболее выдающихся рабочих-большевиков. Он принадлежал к сравнительно тесному кругу строителей большевистской партии в тяжкие годы меж двух революций. При Ленине он входил в Центральный Комитет, состоял даже одно время секретарем и, благодаря своей психологической проницательности и такту, играл крупную роль в улаживании всякого рода внутрипартийных конфликтов. Ровный, спокойный, лишенный тщеславия, Серебряков пользовался широкими симпатиями в партии. С 1923 до конца 1927 года он, рядом с И. Н. Смирновым, расстрелянным по делу 16-ти, занимал крупное место в руководстве левой оппозиции. В облегчении сближения с группой Зиновьева ("оппозиция 1926 года") и в смягчении внутренних трений в оппозиционном блоке, Серебрякову принадлежала, бесспорно, первая роль. Напор термидорианских настроений сломил, однако, этого человека, как и многих других. Покончив раз навсегда с политическими претензиями, Серебряков капитулировал перед правящей верхушкой, правда, в более достойной форме, чем другие, но не менее решительно, вернулся из ссылки в Москву, ездил с серьезными поручениями в Соединенные Штаты и мирно выполнял свою работу в ведомстве железных дорог. Как и многие другие капитулянты, он успел уже наполовину забыть о своем оппозиционном прошлом. По заказу ГПУ, обвиняемые по процессу 16-ти назвали, однако, имя Серебрякова в связи с "террором", к которому они сами не имели никакого отношения. Это была плата за надежду на сохранение жизни.

В апреле 1917 года Сокольников, четвертый обвиняемый, прибывает вместе с Лениным в Россию из Швейцарии, в т. н. "пломбированном вагоне", и сразу занимает видное место в большевистской партии. В ответственные месяцы революционного года Сокольников, вместе со Сталиным, составляет редакцию центрального органа партии. Но в то время, как Сталин, вопреки сфабрикованной позднее легенде, занимал во все критические моменты выжидательную или колеблющуюся позицию, ярко запечатленную в опубликованных позже протоколах Центрального Комитета, Сокольников, наоборот, энергично проводил ту линию, которая в партийных прениях того времени называлась "линией Ленина-Троцкого". В годы гражданской войны Сокольников стоял на очень ответственных постах и командовал даже одно время на южном фронте 8-ой армией. В период НЭП'а он, в качестве народного комиссара финансов, восстановил более или менее устойчивый червонец, а позже состоял советским послом в Лондоне. Человек выдающихся дарований, с широким образованием и интернациональным кругозором, Сокольников склонен, однако, как и Радек, к большим политическим колебаниям. По важнейшим экономическим вопросам он сочувствовал скорее правому крылу партии, чем левому. Он никогда не входил в объединенный оппозиционный центр, существовавший в 1926-1927 г.г., и сохранял за собою полную свободу действий. О своем присоединении к официальной политике он, при общих аплодисментах делегатов, заявил на том самом XV съезде (конец 1927 года), который исключил левую оппозицию из партии. Сокольников был немедленно переизбран в Центральный Комитет. Как и все капитулянты, он перестал играть политическую роль. Но в отличие от Зиновьева и Каменева, которых, как слишком крупных фигур, Сталин боялся даже в их унижении, Сокольников, подобно Пятакову и Радеку, был немедленно ассимилирован бюрократией, как советский сановник. Не поразительно-ли, что этот человек, после десяти лет мирной политической работы, обвиняется ныне в тягчайших государственных преступлениях?

Последние телеграммы называют в числе обвиняемых Муралова, героя революции 1905 г., одного из строителей Красной армии, затем заместителя народного комиссара земледелия, Богуславского, бывшего председателя воронежского совета, затем председателя "Малого Совнаркома", важнейшей комиссии Совета Народных Комиссаров в Москве; Дробниса, председателя совета в Полтаве, которого белые подвергли расстрелу, но в спешке ранили не смертельно. Если советская власть устояла в 1918-1921 г.г. то, в огромной степени, благодаря людям этого типа.

Смысл нового процесса.

Каким образом эти старые большевики, прошедшие через тюрьмы и ссылки царизма, герои гражданской войны, руководители промышленности, строители партии, дипломаты, могли оказаться в момент "полной победы социализма" саботажниками, союзниками фашизма, организаторами шпионажа, агентами капиталистической реставрации? Кто может поверить в такие обвинения? Как можно заставить в них поверить? И к чему Сталину понадобилось судьбу своей личной власти связывать с этими чудовищными, невозможными, бредовыми судебными процессами?

Прежде всего приходится подтвердить сделанный нами ранее вывод, что правящая верхушка чувствует себя все менее и менее прочно. Сила репрессий всегда пропорциональна силе опасности. Могущество советской бюрократии, ее привиллегии, ее широкий образ жизни не прикрыты никакой традицией, никакой идеологией, никакими правовыми нормами. Советская бюрократия есть каста выскочек, которая дрожит за свою власть, за свои доходы, боится масс и готова карать огнем и мечем не только за каждое покушение на свои права, но и за малейшее сомнение в своей непогрешимости. Сталин воплощает эти чувства и настроения правящей касты: в этом его сила и слабость. Увековечить господство бюрократии под прикрытием демократических фраз -- такова задача новой конституции, смысл которой речи прокурора Вышинского, меньшевика-карьериста, вскрывают гораздо лучше, чем бесцветная риторика Сталина на последнем съезде Советов. Такова политическая основа новых процессов.

Правящая каста не может, однако, карать оппозицию за ее действительные мысли и дела: непрерывные репрессии как раз и имеют своей задачей помешать массам узнать подлинную программу "троцкизма", которая требует прежде всего большего равенства и большей свободы для масс. В стране Октябрьской революции борьба бонапартистской касты против оппозиции немыслима иначе, как путем обмана, подделки и судебного подлога. Во всех обличительных статьях против "троцкизма" нет никогда ни одной честной цитаты, как во всех процессах против него нет ни одного вещественного доказательства. Статьи строятся на подтасовках и ругательствах (иностранная печать Коминтерна является в этом отношении только бледным отражением московской печати). Судебные процессы опираются целиком и исключительно на, так называемые, "добровольные признания" подсудимых.

Читатель не должен забывать, что левая оппозиция существует уже четырнадцатый год. Через нее прошли сотни тысяч членов партии. Десятки тысяч были арестованы, сосланы, загублены в тюрьмах и ссылке, расстреляны. Если оппозиция действительно враждебна Советскому Союзу и социализму, служит враждебным государствам, применяет террор и пр., то при бесчисленных обысках, арестах, перлюстрации писем и пр., ГПУ должно было за эти 14 лет собрать грандиозный музей вещественных доказательств. Между тем ни на одном из процессов не фигурировало до сих пор ни одного подлинного письма, ни одного документа, ни одного безупречного свидетельства. Что творится при закрытых дверях, об этом можно только догадываться. Но при гласных инсценировках вся судебная процедура построена на самообвинениях подсудимых. Д. Н. Притту, британскому идеалистическому защитнику ГПУ, Розенмарку, его французскому коллеге, и другим юристам того же типа подобный ход судопроизводства представляется вполне нормальным, почти идеальным. Простым смертным он кажется издевательством над здравым смыслом и человеческой природой. В августе 16 подсудимых, обгоняя прокурора и друг друга, добивались для себя смертной казни. Страшные террористы вдруг превратились во флагелянтов, искателей мученического венца. Пятаков и Радек опубликовали в те дни в "Правде" бешеные статьи против обвиняемых, требуя для каждого из них нескольких смертей. А в тот момент, когда эти строки появятся в печати, весь мир будет оповещен о том, что Радек и Пятаков чистосердечно раскаялись в собственных фантастических и невозможных преступлениях и требуют смертной казни для себя. Вопреки всем Приттам и Розенмаркам, мы скажем вместе с Фридрихом Адлером, секретарем II Интернационала, что перед нами -- типичный инквизиционный процесс, на котором каждая ведьма чистосердечно каялась в своих нечистых сношениях с дьяволом.

Заставить подлинных, несогнувшихся оппозиционеров взвалить на самих себя, хотя бы под угрозой смерти, омерзительные обвинения, ГПУ не может. Для постановки процесса против "троцкизма" оно вынуждено, поэтому, пользоваться капитулянтами, моими ожесточенными противниками, которые периодически каются вот уже в течение десяти лет, и из которых в любой момент можно выжать любое признание. Оттого мы наблюдаем тот невероятный и, в то же время, неизбежный факт, что до сих пор на скамье подсудимых не было ни одного действительного "троцкиста"!

Чтоб придать процессам хоть внешнюю убедительность, Сталину необходимы, по возможности, известные и авторитетные фигуры старых большевиков. "Не может быть, чтоб эти старые революционеры так чудовищно клеветали на самих себя", скажет неискушенный человек, средний простак. "Не может быть, чтоб Сталин расстреливал своих бывших товарищей, не совершивших никакого преступления". На этой неосведомленности, наивности, доверчивости среднего гражданина и построены все расчеты главного организатора московских процессов, Цезаря Борджиа наших дней.

В процессе 16-ти Сталин израсходовал самые крупные козыри: Зиновьева и Каменева. В своей психологической ограниченности, составляющей подоплеку его первобытной хитрости, он твердо расчитывал на то, что покаяния Зиновьева и Каменева, скрепленные их расстрелом, раз навсегда убедят весь мир. Оказалось не так. Мир не убедился. Более проницательные не поверили. Их недоверие, подкрепленное критикой, распространяется на все более широкие круги. Этого правящая советская верхушка ни в каком случае не может стерпеть: ее национальная и мировая репутация стоит и падает вместе с московским процессом. Еще 15 сентября прошлого года, через две недели после своего интернирования в Норвегии, я писал в заявлении, предназначенном для печати: "Московский процесс в зеркале мирового общественного мнения есть страшное фиаскои Правящая клика не может этого перенести. Как после крушения первого кировского процесса (январь 1935 г.), она вынуждена была подготовить второй (август 1936 г.), так теперь, для поддержания своих обвинений против меня, она не может не открывать новые покушения, заговоры и пр.". Если норвежское правительство конфисковало мое заявление, то от этого оно не утеряло своей силы. Новый процесс нужен прежде всего для того, чтоб подкрепить старый, чтоб замазать его щели, чтоб замаскировать его противоречия, уже обнаруженные критикой.

Можно ждать, что обвинитель попытается на этот раз связать "добровольные признания" подсудимых с какими-либо документами. С этой целью ГПУ произвело 7 ноября ограбление части моих архивов в Париже. Факт этот может получить крупнейшее значение в механике предстоящего процесса и потому заслуживает уже сейчас серьезного внимания. 10 октября прошлого года я писал своему сыну, проживающему в Париже: "ГПУ сделает все, чтоб овладеть моими архивами. Лучше всего было бы поместить архив на хранение в солидном научном институте. Профессор Постумус хотел приобрести мои архивы для Голландского Института. Лучше было, бы, пожалуй, найти американский институт. Ты мог бы списаться на этот счет в предварительном порядке с американскими друзьями. Вопрос может стать крайне жгучим". Это письмо, как и все другие, шло через норвежскую полицейскую цензуру и через моего адвоката: подлинность письма не может, поэтому, быть подвергнута никакому сомнению. Мой сын немедленно принял меры к тому, чтоб поместить архивы в парижское отделение голландского Исторического Института, во главе которого стоит профессор Постумус. Но едва сын успел сдать первую часть парижских архивов, как на Институт произведен был ночной набег: дверь со двора найдена была на утро выжженной, причем из шкафов исчезли 85 килограммов моих бумаг, только моих: даже деньги остались в сохранности. Парижская полиция должна была признать, что самые квалифицированные французские гангстеры не владеют такой высокой техникой. За исключением органов Коминтерна, все газеты открыто или полузамаскированно писали, что грабеж есть дело рук ГПУ. Следствие продолжается и сейчас. Даст ли оно результаты? Сомневаюсь: излишняя находчивость следствия грозила бы дипломатическими осложнениями. Большую часть похищенного материала составляют, правда, старые газеты: агенты ГПУ слишком поторопились с набегом. Но в руки их попала, все же, небольшая часть моей переписки. Незачем говорить, что среди похищенного материала нет ни одной строки, которая могла бы прямо или косвенно компрометировать меня или моих друзей. И это по двум причинам: во-первых, тот, у кого есть компрометирующие документы, не сдает их в простой бумажной упаковке в научный институт; во-вторых, -- и это самое главное, -- мои архивы важны для меня именно тем, что заключают в себе всю мою переписку, без пробелов, и могут поэтому в любой момент явиться лучшей моей защитой перед любым открытым и честным судом. Но ГПУ использует несомненно захваченную часть моей переписки для того, чтобы лучше построить фактическую и хронологическую канву своих обвинений. Не забудем, что в процессе 16-ти ГПУ заставило главного свидетеля против меня, подсудимого Гольцмана, встретиться в 1932 году в Копенгагене с моим сыном, который в Копенгагене не был (обстоятельство это, к счастью, устанавливается с абсолютной непререкаемостью), причем встреча произошла будто бы в отеле Бристольи разрушенном уже в 1917 году. Такого рода неприятные промахи Вышинский сможет избежать на этот раз при помощи захваченных архивов. Но ГПУ может пойти дальше: оно может превратить мои документы в своего рода палимпсесты, перекрыв их своим собственным, исправленным, улучшенным текстом. Я уже предупредил 20 января через мировую прессу, что у меня имеются копии захваченных документов.

Радек, Пятаков, Серебряков, Сокольников являются, если оставить в стороне Раковского, которого пока не трогают,

Статья была написана до телеграмм иностранных журналистов из Москвы об аресте Раковского.

наиболее авторитетными капитулянтами из оставшихся в живых. Сталин решил, очевидно, их "израсходовать" на покрытие прорех предшествовавшего процесса. Но не только для этого. В деле 16-ти речь шла только о терроризме, а многолетний терроризм свелся на деле к убийству одного Кирова, политически второстепенной фигуры, никому неизвестным Николаевым (при ближайшем участии ГПУ, как я доказал уже в 1934 году). За убийство Кирова расстреляно, по разным процессам и без процесса, не менее 200 человек! Нельзя же пользоваться без конца трупом Кирова для истребления всей оппозиции, тем более, что действительные старые оппозиционеры, не раскаявшиеся, не капитулировавшие, не покидают с 1928 года тюрем и ссылки. Новый процесс выдвигает, поэтому, новые обвинения: экономический саботаж, военный шпионаж, содействие реставрации капитализма, даже покушение на "массовое истребление рабочих" (читая не верим глазам!). Под эти формулы можно подвести все, что угодно. Если Пятаков, фактический руководитель промышленности в течение двух пятилеток, оказывается главным организатором саботажа, то что же говорить о простых смертных? Попутно бюрократия попытается свалить свои экономические неудачи, просчеты, диспропорции, хищение и другие злоупотребления наи троцкистов, которые выполняют ныне в СССР точь в точь ту же роль, что евреи и коммунисты в Германии. Не трудно себе представить, какие гнусные обвинения и инсинуации будут при этом выдвинуты против меня лично!

Новый процесс, если судить по недавним намекам советской печати, должен разрешить еще одну проблему. История "троцкистского террора" начинается, согласно процессу 16-ти, с 1932 года и тем делает неуязвимым для палача всех троцкистов, которые сидят в тюрьмах с 1928 года. Многое заставляет думать, что обвиняемые нового процесса призваны исповедоваться в преступлениях или замыслах, относящихся к тому времени, когда они еще не успели покаяться. В этом случае сотни старых оппозиционеров должны автоматически попасть под дуло револьвера.

* * *

Можно ли, однако, поверить, что Радек, Пятаков, Сокольников, Серебряков и другие станут на путь самообвинений после трагического опыта 16-ти? У Зиновьева, Каменева и др. была надежда на спасение. За пять дней до их казни Сталин провел специальный закон, дающий приговоренным военным судом за террористические преступления к смерти право апелляции. Психологический смысл декрета состоял в том, чтоб поддержать до конца, до спуска занавеса, огонек надежды в сердцах обвиняемых. Их обманули. За признания, которые означали моральную смерть, им заплатили физической смертью. Неужели же этот урок прошел даром для Радека и других? Об этом мы все узнаем на-днях. Но неправильно представлять себе дело так, будто у новой группы жертв есть какая то свобода выбора. Эти люди, в течение месяцев, день и ночь видят, как над их головами медленно, но неумолимо опускается маятник смерти. Тех подсудимых, которые упорно отказываются каяться под диктовку следователя, ГПУ расстреливает без суда: такова техника следствия. Радеку, Пятакову и др. ГПУ оставляет тень надежды. -- Но ведь вы расстреляли Зиновьева и Каменева? -- Да, их мы расстреляли, потому что это было необходимо; потому что они были тайные враги; потому что они отказались признать свои связи с Гестапо, потому чтои и прочее, и так далее. А вас нам расстреливать не нужно. Вы должны нам помочь окончательно искоренить оппозицию и скомпрометировать Троцкого в глазах мирового общественного мнения. За эту услугу мы вам подарим жизнь. Через некоторое время мы вас даже вернем к работеи и пр., и т. д. -- Конечно, после всего, что случилось, ни Радек, ни Пятаков, ни все другие (особенно если они знали во время следствия о расстреле Зиновьева и Каменева, что не доказано) не могут придавать большой цены таким обещаниям. Но по одну сторону у них верная, неизбежная и немедленная смерть, а по другуюи по другую тоже смерть, но озаренная несколькими искорками надежды. В такого рода случаях люди, особенно затравленные, измученные, издерганные, униженные склоняются в сторону отсрочки и надеждыи

Такова политическая и психологическая обстановка новой московской амальгамы. Задача настоящей подготовительной статьи -- помочь читателю разобраться в величайшем политическом преступлении нашей эпохи, а может быть и всех эпох; вернее сказать, -- целой серии преступлений, которые преследуют одну единственную цель: удержать господство бонапартистской клики над народом, совершившим Октябрьскую революцию.

Л. Троцкий.
Мексико, 22 января 1937 г.

Позор!

"Экспертиза" адвоката Розенмарка (кто он такой?) по поводу процесса представляет один из самых скандальных документов нашего времени. Торжественное опубликование этого документа налагает неизгладимое пятно на французскую Лигу защиты прав человека. Самое это имя звучит в данной связи, как издевательство.

В Москве разыграна кровавая судебная комедия по тексту, который в течение ряда лет подготовляли, комбинировали и исправляли Сталин и его ГПУ. Подготовка этого процесса была в основных чертах предсказана мною и другими печатно -- задолго не только до самого процесса, но и до убийства Кирова. Важнейшие этапы подготовки, в частности, разные стадии выжимания "признаний", были опять-таки открыто разоблачены мною и другими на страницах печати в течение последних 8-9 лет. Заграницей живут десятки людей, начиная с французского министра-президента Леона Блюма, которые располагают неоценимыми сведениями и материалами для разоблачения подлой мистификации ГПУ. Заграницей же находятся два важнейших "обвиняемых", я и мой сын. Все эти факты не существуют для Розенмарков. Они пользуются только и исключительно документами ГПУ, т.-е. организаторов юридического убийства. Они выступают, как усердные комментаторы обвинительной речи Вышинского, грязного субъекта, который уступает Фуше в ловкости, но не в подлости.

Чтоб подчеркнуть свою "объективность", Розенмарк цитирует площадные ругательства палача по адресу его жертв и дружески-мягко упрекает сталинского прокурора в недостатке безмятежности (serenite). Одно это слово рядом с дьявольской кухней ГПУ разоблачает до конца ханжеский, лицемерный, тартюфовский характер "экспертизы" Розенмарка, каковы бы ни были руководящие им мотивы. Наряду с недостатком serenite у клики Цезарей Борджиа, Фуше и компании, Розенмарк открывает у этих господ и преимущества -- даже по сравнению с демократической юстицией, представителем которой он выступает. "Отметим между тем -- пишет доблестный защитник прав человека -- похвальную особенность русской процедуры: Троцкий, неявившийся в суд, не был приговорен заочно, как он был бы приговорен, я думаю, во всякой другой стране мира. Суд просто (!!!) решил, что если он явится на советскую территорию, он должен быть арестован и судим". Таким образом, Розенмарк мимоходом приговаривает меня "заочно" к смерти.

Между тем, судьи ГПУ постановили "только" арестовать меня. "Похвальная особенность!". Сколько жалкой неловкости в этом цинизме! Слишком ясно, что дружеские укоры по поводу "стиля" Вышинских нужны были нашему поборнику справедливости только для того, чтоб оправдать совершенное преступление и тем расчистить путь для новых преступлений того же рода. "Отсутствующий Троцкий"и Наш Тартюф сознательно выбирает это нейтральное, бесцветное выражение, чтоб прикрыть неприятные факты. Троцкий не бежал от суда. Он был задолго до него выслан из СССР. Он был лишен советского гражданства. Его никто не вызывал на суд. Обвинительный акт был опубликован так поздно, что Троцкий не мог вмешаться в процесс. После приговора, построенного на методе внезапности и похожего на выстрел из-за угла (тоже "похвальная особенность"), московское правительство не осмелилось сделать попытку потребовать выдачи Троцкого и его сына, Льва Седова. Почему? Почему правительство, располагающее столь убедительными для всех Приттов и Розенмарков доказательствами, в виде "признаний" не потребовало выдачи Троцкого, ни до процесса, ни после него? Ведь по словам герольда прав человека, Троцкий на основании имеющихся данных был бы "во всех странах" приговорен к смерти. Чем же объясняется трусливая "особенность" в поведении Сталина, Ягоды, Вышинского и прочих фальсификаторов? Очень просто: все "признания" разбиваются о внутреннюю несостоятельность самого обвинения; вся конструкция не выдерживает ни малейшего прикосновения свободной критики.

Весь московский процесс через ряд этапов и лет восходит к Троцкому. Политически мыслящий человек не может этого не понимать. Если Сталин взял на себя работу Каина по отношению к Зиновьеву, Каменеву и другим, то не потому, что смерть их была ему нужна сама по себе. Зиновьев и Каменев были достаточно нейтрализованы и парализованы своими покаяниями и тюрьмой. Трупы Зиновьева и Каменева для Сталина -- прежде всего ступеньки к Троцкому. И если Сталин не решился тем не менее потребовать выдачи Троцкого, т.-е. сделать тот последний практический шаг, который только и может оправдать в его глазах московский, новосибирский и все другие процессы, то только потому, что ни один открытый суд ни в одной стране -- вопреки наглому утверждению Розенмарка -- не удовлетворил бы требования Сталина. В руках Троцкого и его сына неопровержимые доказательства фальши всего обвинения. Благодаря своей полноте и непрерывности уже один личный архив Троцкого не оставляет никакого места для отвратительной амальгамы.

Когда я попытался развернуть часть обличительных материалов при помощи процеса против норвежских фашистских и "коммунистических" клеветников, Сталин заставил норвежское правительство объявить клеветников неприкосновенными. В довершение он поручил своим агентам украсть в Париже мои архивы. Вся махинация Сталина, повторяем, была построена на внезапности: потрясти весь мир неожиданностью и массивностью подлога, набросить тень на Троцкого, создать для него затруднения в отношении самозащиты и поручить дружественным Приттам и Розенмаркам обелять и прикрашивать эту подлую работу в "объективных", чисто "юридических" исследованиях. В Приттах и Розенмарках недостатка никогда еще не было! При их бескорыстном содействии Кремль пытается постепенно подготовить общественное мнение "демократий" для физической расправы над человеком, в котором бюрократия основательно видит непримиримого врага своих привилегий, узурпаций, коррупций.

В своей "безмятежности" (serenite) Розенмарк не останавливается перед утверждением, что во всяком другом государстве я (и, очевидно, и мой сын) были бы подвергнуты смертной казни за доказанную (доказанную!) на московском суде организацию мною террористических актови в союзе с Гестапо. Кто знает немножко революционную историю и человеческую психологию, в частности, биографию участников, тот без труда признает, что есть в тысячу раз больше оснований предполагать, что Розенмарки и Притты состоят на службе у Сталина, чем допустить на минуту, что Троцкий может быть союзником Гестапо. Этого не докажут "Лиги прав" всей солнечной системы.

Имя Розенмарка я слышу впервые. Говорят, что это опытный буржуазный делец. Мне неизвестно, чем именно он доказал свое право и свою способность выступать в качестве морально-юридического авторитета по делу величайшего исторического значения. Возможно, что Розенмарк -- в отличие от Притта, который в нужный момент оказался на нужном месте -- просто ограниченный филистер, который не имеет понятия о революции и контр-революции, о психологии борцов и методах термидорианской бюрократии, который забыл даже историю Великой французской революции и ее "амальгам", который не понимает, что русские Фукье-Тенвили и Фуше, по своей технике неизмеримо превосходят своих французских прототипов, ибо много лет уже действуют в тоталитарном режиме бюрократической тирании, не имеющей ничего общего с диктатурой пролетариата. Очень может быть -- даже наверное -- что Розенмарк ничего этого не понимает. Но зачем ему поручили задачу, которая ему не по плечу? И почему -- здесь гвоздь вопроса! -- его скандальный доклад с таким "благородным нетерпением" поспешили напечатать на первом месте в органе Лиги? Такие рискованные вещи не делаются спроста. Нельзя не прийти к заключению, что перед нами нечто гораздо худшее, чем филистерская ограниченность помноженная на юридический кретинизм!

* * *

Основная ложь московской амальгамы (а, следовательно, и "экспертизы" Розенмарка и ему подобных) состоит в том, что юридическая конструкция (сама по себе не выдерживающая прикосновения честной критики) вырывается совершенно из исторической и политической обстановки, очищается от человеческой психологии, так сказать, химически стерилизуется. Убит Киров. "Заподозрена" группа лиц. Сперва они запирались, затем раскаялись и сознались в совершенном преступлении. Приговор основан на чистосердечном сознании подсудимых. Такова официальная схема. В ней все ложно и фальшиво. В ней нет ни одного живого места.

История московского процесса изложена у Розенмарка не на основании известных всему миру исторических фактов и даже отнюдь не на основании всех официальных актов и документов московского правительства (см. "Красную книгу", статью Фридриха Адлера и брошюру Виктора Сержа), а под диктовку Вышинского (Сталина), который отбросил все старые версии (104 расстрелянных белогвардейца; дело 14; дело латышского консула; дело начальника ленинградского ГПУ -- Медведя; первое дело Зиновьева-Каменева; специальное и строго секретное дело Каменева и пр.) и выработал совершенно новую версию, связанную с прошлыми этапами лишь тем, что обвиняемые (состав которых всегда перетасовывался) почти все одинаково покорно приняли на себя на всех этапах ту долю вины, которую им продиктовала прокуратура, и подчиняли новой "директиве" свои новые признания.

На истории процесса я не могу останавливаться в этих беглых строках, которые я пишу химическими чернилами, украдкой от норвежских "социалистических" церберов. Я отсылаю читателя еще раз к "Красной книге" Л. Седова и к брошюре В. Сержа. "Красная книга" не исчерпывает, правда, и на одну десятую наличный материал, но, своим изложением основных фактов и их связи, она полностью и бесповоротно разрушает конструкцию Сталина -- Вышинского -- Розенмарка (из Лига прав человека!). Между тем "Красная книга" только начало разоблачений. Правда проложит себе дорогу, несмотря на все препятствия!

Все дело построено на признаниях (чудовищных по грубости и заключающих в себе свое собственное психологическое опровержение). Чтоб понять цену стандартных судебных "признаний" клиентов ГПУ, надо начать со стандартных политических "покаяний", прямым продолжением и развитием которых являются "признания". История покаяний насчитывает уже 13 лет и могла бы заполнить своими "человеческими" документами многие десятки томов. Об этом капитальном факте, пропитывающем насквозь всю советскую атмосферу, особенно советскую юстицию, Розенмарк, разумеется, не имеет ни малейшего понятияи (Около шести строчек невозможно разобрать. -- Ред.).

Содержание показания отвечает не характеру совершенного (или несовершенного) "преступления", а очередным требованиям власти. Публичные покаяния имеют поэтому чисто ритуальный, стандартный характер. Их политическая задача -- приучить всех и каждого одинаково думать или, по крайней мере, выражаться. Но именно поэтому никто из посвященных не брал никогда эти покаяния за чистую монету. Покаяние означает не исповедь, а контракт с бюрократией. В качестве примера можно указать на то, что даже И. Н. Смирнов, один из наиболее искренних и честных людей, формулировал в течение нескольких недель 1929 года несколько текстов покаяния, находящихся в полном противоречии друг с другом. (Эти тексты напечатаны были в свое время в "Бюллетене" # 7). К этому надо прибавить, что почти все покаяния (т.-е. десятки тысяч покаяний) термидорианской эпохи направлены против меня. Чтоб вернуться в семью бюрократии или хотя бы сохранить за собой право на кусок хлеба, всякий оппозиционер, полуоппозиционер или просто опальный гражданин должен был в какой-либо связи -- в какой именно почти безразлично -- отмежеваться от троцкизма и осудить Троцкого, чем крикливее и грубее -- тем лучше. Все привыкли к этим покаяниям и обличениям, как к автоматическим обрядностям церкви. Так, политические покаяния подготовляли судебные "признания" и незаметно переходили в нихи

Еще раз: эти строки пишутся в удавной петле норвежского "социалистического" правительства. Я вынужден ограничиться пока лишь самыми основными соображениями. Прошу читателя принять во внимание и то, что я не имею возможности перечитать и исправить написанное мною<:> я отброшен к технике, которой пользовался в тюрьмах царизма. Но вернемся к делу!

Мы вынуждены придать дальнейшему изложению строго конспективный характер.

1. Ложь, будто "все 16 обвиняемых" признали свои преступления. Не было 16 обвиняемых, связанных каким-либо совместным преступлением или хотя бы арестованных по подозрению в его совершении. На самом деле на скамью подсудимых посажены были 16 человек, тщательно отобранных из числа многих сотен и тысяч "кандидатов". Публичному суду были преданы только те, которые предварительно доказали свою готовность выполнить на эстраде порученную им роль. (См. об этом "Красную книгу").

2. Применяет ли ГПУ меры химически-медицинского воздействия? Я этого не знаю. Но в такой гипотезе нет необходимости. Достаточно знать факты, людей, обстановку, чтобы понять, как подсудимые могли быть доведены до необходимости самим затянуть на собственной шее петлю. Среди обвиняемых не было ни одного оппозиционера или троцкиста. Все это капитулянты, люди, каявшиеся по несколько раз, обвинявшие себя при этих покаяниях в самых неблаговидных действиях и грязных побуждениях; люди, утратившие в этих покаяниях политическую цель, смысл жизни и уважение к себе (я не говорю, конечно, о прямых провокаторах, запутавшихся в сетях ГПУ). В течение лет этих внутренне опустошенных, деморализованных, издерганных экс-революционеров держали между жизнью и смертью. Нужны ли тут еще специфические медикаменты? Чудовищна самая мысль, повторяемая Розенмарком, будто этими людьми руководила "голая жажда власти". Политическим идиотизмом звучит мысль, что люди, отказавшиеся от программы, от знамени, от личного достоинства, публично бичевавшие и шельмовавшие себя десятки раз, могли надеяться при помощи политических убийстви прийти к власти! Нет, подсудимые оболгали себя на суде, как раньше они клеветали на себя в многочисленных покаяниях. ГПУ располагало достаточным временем, чтоб исторгать у своих жертв все более и более полные "признания". Сегодня А. признал маленький "факт". Если Б. не признает того же, значит все его предшествующие покаяния и унижения были "неискренни" (любимое слово Сталина, апологета "искренности"). Б. спешит признать то, что признал А. и кое-что сверх того. Теперь очередь за В. Чтоб избежать слишком грубых противоречий им дают, если это выгодно, возможность разработать тему совместно. Если Г. отказывается присоединиться, он рискует потерять все надежды на спасение. Д. забегает вперед, чтоб доказать свою добрую волю. (Перечитайте бредовое, истерическое вранье Рейнгольда!). Теперь, все остальные должны выравнить свою линию, озираясь на Д. Дьявольская игра продолжается. Обвиняемые под замком. У ГПУ есть время. У ГПУ есть маузер. Жюль Ромен показывает (см. "Createurs"), как можно, не имея ни "идей", ни "темы", создать подлинное поэтическое произведение, начав с игры на клавиатуре слов. В "творчестве" ГПУ есть сходные черты. Эти господа, не имея ни фактов, ни готового плана, строят свою амальгаму путем игры на клавиатуре "признаний". Если то или другое "признание" оказывается в дальнейшем стеснительным, его просто отбрасывают, как негодную гипотезу. Эти "творцы" ничем не связаны.

Время от времени они выпускают свою жертву на свободу, чтоб подкрепить колеблющиеся надежды. При первой необходимости освобожденных арестовывают снова. Так, в постоянных колебаниях между надеждой и отчаянием, эти люди постепенно становятся собственными тенями.

Но и это еще не конец. Есть черта, -- для каждого своя, -- где он начинает упираться. Нет, так далеко в самооплевывании он не может идти! Тогда ГПУ расстреливает наиболее непокорных. Тем временем пресса продолжает единодушно выть против "изменников", "контр-революционеров", "агентов империализма" и пр. У заключенных нет другой прессы, кроме прессы Сталина. Физические пытки? Не думаю. Пытка клеветой, неизвестностью и страхом, разрушает нервную систему не менее действительно, чем физическая пытка. К этому надо прибавить постоянную игру на военной опасности. -- За отечество (т.-е. за Сталина) ли вы или против отечества? Ведь даже книжку А. Жида "Правда" называет "антисоветским произведением". Менее знаменитый иностранец был бы уже давно объявлен агентом Гитлера. Что же сказать о советских оппозиционерах? Жид рассказывает, как у него на телеграфе "вымогали" хвалы по адресу Сталина и довели знаменитого писателя до изнеможения ии капитуляции. Что же сказать о допросах ГПУ? -- Вы, за СССР (т.-е. за Сталина) или против? Вы, конечно, давно раскаялись, вы не опасны для нас, вы сами это знаете, мы не хотим вам зла. Но Троцкий продолжает заграницей свою пагубную работу. Он развенчивает СССР (самовластие бюрократии). Его влияние растет. Именно поэтому и только поэтому мы вас держим в тюрьме (или в ссылке). Надо раз навсегда дискредитировать Троцкого. Тогда вопрос о вас разрешится сам собою. Если вы за СССР, вы нам поможете. В противном случае, все ваши раскаяния были неискренни. Ввиду надвигающейся войны, мы вынуждены будем вас рассматривать, как пособников Троцкого, как внутренних врагов. Вы должны признать, что Троцкий толкал вас на путь террора. -- Но ведь этому никто не поверит? -- Предоставьте эту сторону дела нам. У нас есть свои Дюкло и Торрезы, свои Притты и Розенмарки. Толкал вас Троцкий на путь террора, да или нет? Кто ответил "да", тот готов к дальнейшей обработке. Можно снова и снова вынуть из урны прах все того же Кирова, -- вопросы принимают более конкретный характер. Смирнов и Гольцман пытались задержаться на рубеже между "террором вообще" и убийством Кирова. Другие пошли дальше, не все. Кто упирался, того ликвидировали в порядке "технической" подготовки процесса. Кто дал себя изнасиловать, того вывели на сцену, пригласив предварительно на зрелище Притта в качеств<е> бескорыстного эксперта.

Можно ли честному человеку говорить о "признаниях", оставляя в стороне тот факт, что ГПУ в течение ряда лет подготовляло, "воспитывало" подсудимых посредством периодических капитуляций, унижений, самоунижений, травли, обещаний, поблажек, преследований и устрашающих примеров. Только совершенные глупцы могут закрывать на эти факты глаза.

Д-р Цилига, югославский революционер, проведший в качестве оппозиционера несколько лет в тюрьмах и ссылках ГПУ, рассказывает: "Я видел моряка, которому несколько раз говорили, выводя его вечером из камеры, что его ведут на расстрел. Его выводили на двор, а потом снова возвращали в камеру. "Ты все-же рабочий, мы не хотим тебя, как какого-нибудь белогвардейца расстрелять. Как рабочий, ты должен честно сознатьсяи". Моряк все же не сознался, но от этих пыток он наполовину сошел с ума. Тогда его оставили в покое. А требовали от него признания о его участии в несуществующем заговоре против Сталина".

История этого несчастного моряка есть только маленький и отдаленный эпизод в страшной книге отбора и "воспитания" обвиняемых, как и самих обвинителей и судей. Из орудия революции ГПУ давно уже стало орудием советской аристократии, личным орудием Сталина, относительно которого Ленин предупреждал в 1921 году: "Этот повар будет готовить только острые блюда".

Ложь, ложь, трижды ложь, будто 16 обвиняемых, независимо друг от друга признали инкриминируемые им факты. Именно фактов в признаниях нет. Обвиняемые оставались в области самобичеваний и суммарных доносов. Они избегали конкретизации, как огня. Не мудрено: каждый раз, когда кто-либо из обвиняемых, толкаемых логикой собственных "признаний", пытался определить обстоятельства времени и места, ГПУ попадало в жестокий просак. Во всех фактических элементах своих признаний обвиняемые противоречили друг другу и себе самим. Часть (лишь часть) этих противоречий разоблачена "Красной книгой", о которую Притты и Розенмарки обломают себе зубы.

Нужно ли возвращаться еще раз к показаниям Гольцмана? Из обвиняемых старшего поколения Гольцман -- единственный, кто "видел" меня непосредственно и получил от меня "террористические" директивы. Посредником и организатором свидания был будто бы мой сын, Лев Седов. Встреча с Гольцманом произошла в отеле "Бристоль". Таково фактическое ядро "признания". И что-же? Мой сын никогда не был в Копенгагене. Что он не был там в ноябре 1932 года, во время моего пребывания, может быть неоспоримо, незыблемо, несокрушительно доказано при помощи виз, телеграмм и свидетельских показаний (не менее 30 лиц разной национальности и политических направлений). Отель "Бристоль", в котором произошла будто бы встреча, не существует на самом деле с 1917 года! Чего же стоит признание Гольцмана? Показания Бермана-Юрина, Фрица Давида, Ольберга полны подобных же нелепостей и несообразностей. Между тем на основании этих показаний, защитники прав человека (и интересов ГПУ), признают меня заслуживающим смертной казни. Где предел человеческой низости?

Но как ни скандальны показания Гольцмана и всех остальных, их грубые противоречия и вымыслы являются лишь достойными декоративными деталями на стенах этого чудовищного здания лжи и вероломства! Все обвинения и все признания вертятся вокруг убийства Кирова. Между тем, организация этого покушения входила в план борьбы с оппозицией. Заговор против Кирова был организован ГПУ с целью добить зиновьевцев в Ленинграде. О заговоре знали Сталин, Ягода, сам Киров. Это совершенно неоспоримо вытекает из процесса бывшего начальника Ленинградского ГПУ, Медведя. Заговор против Кирова должен был сохранить фиктивный характер; по существу это был заговор против оппозиции. Сталин не хотел убивать Кирова, сам Киров не хотел быть убитым, но Николаев, окруженный со всех сторон провокаторами, принял свою роль всерьез, вырвался из "под контроля" и выстрелил прежде, чем ГПУ успело довести свою амальгаму до конца. (См. об этом мою брошюру "Убийство Кирова", "Бюллетень Оппозиции", # 41).

Все, что говорится в этом письме о подготовке московского процесса (первого и последующих) не есть соображения, высказываемые задним числом. Я раскрывал замыслы ГПУ из месяца в месяц, из года в год, из этапа в этап, особенно с 1929 года. Безошибочные следы преступной методической подготовки можно легко открыть в статьях советской печати, в интервью Сталина и Молотова, в некоторых "антитеррористических" выступлениях Литвинова в Женеве (в связи с убийством короля Александра и Барту) и в целом ряде других документов, заявлений, намеков, которые казались в свое время загадочными, но теперь раскрывают полностью свой зловещий смысл.

Резюмируя, можно сказать: процессы против террористов возникли не потому, что был убит Киров; нет, Киров оказался "неосторожно" убит, потому что шла горячая подготовка процессов против "террористов".

* * *

Сикофанты a la Притт и Розенмарк, считают совершенно невероятным, чтоб непорочное ГПУ Сталина могло ставить процессы, как зловещие спектакли с расписанными заранее ролями. В то же время они считают вполне естественными, что оппозиция, коммунистическая фракция с великой традицией, с воспитанными кадрами, с научно-разработанной программой, с богатой политической литературой внезапно и неожиданно поворачивает в сторону индивидуального террора, который она всегда осуждала и отвергала, как бесплодный авантюризм. Фракция, которая охватывает тысячи и тысячи сторонников, совершает этот невероятный поворот молча, без обсуждений, без критики, без внутренней борьбы, без террористической пропаганды, без литературы. Мало того, эта фракция, которая обнаружила способность к величайшим жертвам в борьбе за свою программу, вступает вдруг в связь с Гестапо! И все это из "жажды власти"! Как будто путь к власти в СССР может вести черези Гестапо. И как можно говорить о жажде власти по отношению к тем десяткам тысяч рядовых оппозиционеров, рабочих, комсомольцев, которые терпят неслыханные преследования и лишения. Этому наглому вранью может поверить только тупой и сытый буржуа, который не знает что такое революционная борьба, за то всегда готов лизать пятки всякой установленной власти.

Допустим, однако, невозможное. Именно, что троцкисты, наперекор доктрине, программе, текущей литературе, всей личной переписке (она открыта для всякой честной комиссии) стали террористами -- без внутренней борьбы и расколов, без неизбежных отходов и доносов. Допустим, что терроризм понадобился им для восстановления капитализма, причем и эта новая программа принята всеми молча, без обсуждения, без критики и без оппозиции. Допустим, наконец, -- несколькими тоннами абсурда больше или меньше -- не все ли равно, -- что ради восстановления капитализма и фашизма (да, да и фашизма) троцкисты вступили в союз с Гестапо, троцкисты развивают свою террористическую и фашистскую деятельность -- как? где? -- все равно: в области четвертого измерения -- по меньшей мере с 1931 до середины 1936 года. Они непрерывно пытаются убить всех "вождей", расстроить хозяйство, облегчить победу Гитлера и японского микадо. Примем все эти отвратительные абсурды за чистую монету. Но что же оказывается далее? В середине 1936 года закаленные в преступлениях вожди этой чудовищной фракции все единовременно каются в совершенных (т.-е. в несовершенных) преступлениях, каждый старается облить себя как можно большим количеством липкой грязи, и все они наперебой поют осанну Сталину, которого вчера только хотели убить. Как объяснить это чудо святого Ягоды: мгновенное превращение закоренелых контр-революционеров, террористов-фашистов в истерических, бичующих себя изуверов (flagellants)? Пусть Притты и Розенмарки раскроют нам эту тайну.

Допустим, наконец, что среди той и иной группы капитулянтов возникла в тот или другой момент мысль о терроре и что в их "признаниях" на суде заключался какой-то отдаленный отголосок действительности (каких-либо разговоров на тему: "чорт бы побрал Сталина!"). Но причем тут троцкисты и лично Троцкий, которые вовсе не скрывают своей задачи: положить конец самодержавию сталинской клики. Не авантюрами индивидуального террора, а методами революционной классовой борьбы. Не естественно ли, в этих условиях, именно "объективному" юристу спросить себя: не обещала ли власть несчастным капитулянтам облегчение их участи, если они согласятся тем или другим путем припутать к делу Троцкого, врага # 1 сталинской клики?

Что может быть естественнее такой гипотезы даже с точки зрения человека, который склонен думать, что в признаниях капитулянтов были какие то крупицы правды? Но нет, наши юристы считают, видите ли, невероятным, что обвиняемые надеялись на помилование. Ведь они сами "требовали" смерти. Ведь они "добровольно" отказывались от защитников. Какое жалкое, какое постыдное лицемерие!

Несчастные, униженные и раздавленные люди требовали для себя смерти, чтобы наилучше выполнить свою ужасную роль и тем попытаться спасти свою жизнь. Это входило в контракт. Власти тщательно поддерживали иллюзию несчастных и утопающих. Московский корреспондент "Дейли Геральд" (орган той самой партии, к которой принадлежит бескорыстный Притт) сообщал сейчас же после казни: "Было широко распространено мнение, что специальный декрет, принятый лишь пять дней тому назад и представляющий им (подсудимым) право апелляции, был издан для того, чтобы их пощадить". О каком декрете идет речь, мне неизвестно. Возможно, что был пущен лишь слух о декрете. Во всяком случае, Сталин сделал все для того, чтобы обмануть обвиняемых.

Я вынужден прервать эту рукопись на полуслове. Прошу опубликовать эти отрывочные замечания, устранив неизбежные при химическом письме повторения.

Окончательный ответ обвинителям и их лакеям (из Лиги прав человека и других заведений) я дам из Мексики, если доеду туда. -- Только что у меня был министр юстиции и заявил, что мы завтра будем отправлены в Мексику. Путь длится 20 дней. Я требовал в течение недели, чтобы мне дали возможность повидаться с друзьями, условиться о безопасности, в частности, о провожатых. Министр юстиции, который был у меня 13-го, в воскресенье, обещал дать ответ, во всяком случае обещал, что товарищ Г. и его жена смогут сопровождать нас. Я требовал предварительного свидания с Г., Мейером и Кнутсеном. Ответ мне был обещан в понедельник. Вместо этого пришло сегодняшнее решение правительства: отправить нас завтра на каком то специальном судне, где мы будем иметь две койкии Я сказал министру юстиции: разумеется, физически вы можете сейчас расправиться с нами, но морально вы разобьете себе голову, как немецкая социал-демократия разбила себе голову о Либкнехта и Люксембург. Через 3-5 лет, если рабочие позволят вам продолжать вашу политику, все ваши министры будут эмигрантамии После этого я ушел, не подав ему руки. Н. И. сейчас укладывает вещи. В который раз! Не знаю дойдет ли до вас это письмо. На всякий случай пускаю эту "бутылку" в море.

Горячий привет всем друзьям!

Л. Т.
18 декабря 1936 года.

"Какие есть доказательства?"

(Документальная справка).

В своем последнем слове Радек, подводя итоги процесса, заявил: "Процесси показал, что троцкистская организация стала агентурой тех сил, которые подготовляют новую войну", т.-е. агентурой немецкого фашизма и японского империализма.

"Для этого факта, какие есть доказательства? -- поставил весьма рискованный вопрос Радек. Эти доказательства, -- гласит его ответ, -- "показания двух людей -- мои показания, который получил директивы и письма от Троцкогои и показания Пятакова, который говорил с Троцким. Все прочие показания других обвиняемых, -- они покоятся на наших показаниях". (Выделения наши).

Подвергнем же критике фактов это единственное "доказательство" обвинения -- показания Радека и Пятакова -- в его решающем пункте: "связь" с Троцким.

Связь Радека с Троцким

На процессе Радек утверждал, что получил от Троцкого целый ряд писем, которые он "к сожалению, сжег". (Это, впрочем, не мешает ему цитировать теперь, несколько лет спустя, целые страницы по памяти). "Связь" Радека с Троцким шла исключительно через заграничного корреспондента "Известий". Ромма. За невозможностью предъявить на суде "письма" Троцкого, Вышинский "предъявляет" этого Ромма в качестве свидетеля (почему свидетеля?) С целью доказать правильность показаний Радека, Ромм повествует, как по приезде в Париж, ему

"позвонил по телефону Седов и назначил свидание в кафе на Бульваре Монпарнасс. Седов сказал, что хочет устроить мне встречу с Троцким. Через несколько дней он позвонил и назначил встречу в том же кафе. Оттуда мы направились в Булонский лес, где встретились с Троцким.

Вышинский: Это было когда?

Ромм: В конце июля 1933 года".

Запомним эту дату: "конец июля". Это не описка и не оговорка. Несколькими строчками ниже Ромм подтверждает ее еще раз. Мы читаем в его показаниях, что полученное им от Троцкого на свидании письмо, он передал Радеку в августе 1933 года.

Дело только в том, что описанной Роммом встречи с Троцким никогда не было, и мы докажем, что она и не могла быть.

Уже самый характер показания Ромма (без опасных подробностей) заставит насторожиться всякого критического читателя. Ни точной даты, ни даже часа свидания Ромм не указывает (а оно ведь должно было запомниться Ромму, если бы не было мифом). Не сообщает он также ничего о Троцком. Прибыл ли Троцкий пешком или на автомобиле, один или в сопровождении кого-нибудь; внешность сопровождавших Троцкого и т. д. Все эти детали могли ведь только придать убедительность рассказу Ромма, и если он, несмотря на это, их избегает, значит ему нечего сказать. Не потому ли, что он не встречался с Троцким?

Чего стоит одно только содержание "разговора" Троцкого с Роммом! В течение "20-25 минут" Троцкий спешит рассказать Ромму все "секреты": о параллельном центре, о терроре, о саботаже, о пораженчестве и пр., и пр., но ему не приходит в голову задать Ромму хотя бы один вопрос о положении в СССР, что казалось бы должно было его интересовать. Это не разговор живых людей, а гепеуровская схема.

И что за неудобное место для свиданий, Булонский лес! Троцкий ни с Роммом, ни с кем-нибудь другим не стал бы встречаться в Булонском лесу. Свидание это можно было бы обставить гораздо проще и удобнее, если бы Троцкий находился в Париже и собирался действительно встречаться с Роммом. Но ГПУ, обжегшись на свиданиях в закрытых помещениях (фойе отеля "Бристоль"!), предпочитает устраивать их теперь на открытом воздухе, по возможности в темных аллеях. (Пятаков также "встречался" с представителем Троцкого в Берлине в Тиргартене). Это безопаснееи

Письма Радека к Троцкому Ромм якобы перевозил в переплетах книг. По этому поводу Троцкий в одной из своих статей для американской печати писал 25 января, т.-е. еще в самом начале процесса: "Радек пересылал мне будто-бы письма, заделанные в переплет книги. Радек, насколько знаю, сам не переплетчик. Значит в Москве должен был быть искусный переплетчик, который выполнял столь секретные поручения Радека. Почему же этот переплетчик не фигурирует на суде? Почему Радек не назвал его по имени? Почему ни прокурор, ни председатель не спросили Радека об этом обстоятельстве, которое в глазах всякого юриста получает крупнейшее значение? Очень просто: потому что председатель суда и прокурор помогают Радеку прикрывать фактическую несостоятельность его "показаний". Без такого содействия весь процесс был бы невозможен".

* * *

Чтоб доказать ложь Ромма, о связи его с Троцким, мы вынуждены очень подробно остановиться на этом периоде жизни Троцкого (лето 1933 года).

После прихода к власти радикального правительства Даладье весной 1933 г., друзья Троцкого сделали попытку получить для него право убежища во Франции. Попытка эта -- довольно неожиданно для нас всех -- увенчалась успехом: правительство разрешило Троцкому поселиться во Франции (временно в одном из южных департаментов; затем -- постоянное жительство на Корсике). Вопрос о конкретных условиях проживания во Франции перешел в Сюртэ, которое настаивало на том, чтоб Троцкий направился на Корсику. Но после продолжительных переговоров, Троцкому разрешено было поселиться в самой Франции. Вот что пишет, ведший эти переговоры, бывший литературный представитель Троцкого во Франции, Н. М.:

"Я также сообщил, что Троцкий нездоров, что жена его нуждается в отдыхе и лечении, что может быть Троцкому придется лечь в парижскую клинику и пр. Ничего не помогло. Париж, департаменты Сены и Сены и Уазы были запрещены, так же, как и рабочие центры и побережье Средиземного моря".

В этом смысле Троцкий взял на себя и формальное обязательство: "Я готов поселиться на любой части французской территории, вне больших центров, с согласия властей и по указанию французских врачей в отношении климатических условий наиболее благоприятных для моей жены и меня", писал Троцкий М. Парижанину, французскому писателю и переводчику, взявшему на себя инициативу ходатайства о визе для Троцкого.

В начале июля 1933 года Троцкий получил визу во французском консульстве в Стамбуле и 17 июля 1933 года сел вместе с Н. И. Троцкой и своими секретарями на итальянский пароход "Булгария", идущий в Марсель.

13 или 14 июля Седов вместе с Р. М. и Л. выехал из Парижа на автомобиле, чтобы найти подходящий дом для Троцкого. Они начали с осмотра островов Нуармутье (свидетель Крепо) и Олерон (свидетель Курдаво) на побережьи Атлантического океана. Ничего подходящего найдено не было. Лишь 18 июля удалось снять для Троцкого виллу "Les Embruns" на Grand Cote в 10 километрах от Ройана

Перед заключением договора с владельцем дома, вышеупомянутый литературный представитель Троцкого, Н. М., снова обратился в Сюртэ. Ройан на первых порах также встретил возражения. Лишь узнав, что "речь идет об отдаленной от Ройана и изолированной вилле" (показания Н. М.), Сюртэ дало свое согласие.

(Charente-Inferieure). (Договор с хозяином, г. Пилле). Из Ройана -- через Бордо и Тулузу -- Седов и др. выехали в Марсель, куда прибыли 20 июля. 21 июля к ним присоединился приехавший из Парижа Ж. Ласте (показания Ласте).

Чтобы избежать возможных инцидентов, товарищами было решено снять Троцкого с парохода до прибытия в Марсель. Соответственное разрешение было получено от пароходной компании (не безвозмездно) и от французских властей. В городке Кассисе была снята моторная лодка, на которой Седов с товарищами и полицейским инспектором должны были выехать в море для встречи парохода. Но так как дело происходило рано утром (24 июля) и наниматели лодки не производили впечатления туристов, хозяин забеспокоился; он решил не выезжать в море. Недавно в окрестностях неизвестные, наняв моторную лодку, ограбили и убили ее собственникаи Не желая вступать в объяснения, владелец лодки не нашел ничего лучшего, как инсценировать порчу мотора. Лишь благодаря вмешательству полицейского инспектора все уладилось. Отголоски этого приключения можно найти в марсельской печати от 25 июля 1933 года (в том числе и интервью хозяина моторной лодки).

"Булгария" остановилась в море. Представитель Сюртэ поднялся на борт парохода, прочел Троцкому официальное сообщение об аннулировании декрета о его высылке из Франции (в 1916 г.) и визировал паспорта Троцкого и его жены. После этого они пересели на моторную лодку, которая довезла их до Кассиса. 24 июля в 10 часов утра Л. Д. и Н. И. Троцкие со спутниками, на двух автомобилях выехали в Ройан по пути, указанному Сюртэ. (Марсель-Монпелье-Монтабан-Бордо). Ночевка в пути (кажется в Марманде), откуда, согласно условию, Сюртэ, по телефону было уведомлено о названии отеля, в котором остановился Троцкий. Выехав еще до рассвета, путешественники 25 июля прибыли в Ройан. Троцкий был совершенно измучен. Общее его болезненное состояние, усугубилось острым приступом лумбаго, начавшимся еще на пароходе. Он с трудом передвигался (показания сопровождавших его секретарей; показания врача). Особенно мучителен был спуск с парохода. Троцкий с трудом и с чужой помощью шел по сходням.

Мы извиняемся перед читателями за все эти подробности, но они, к сожалению, необходимы для точного восстановления подлинной картины тех дней.

Самый день приезда в Ройан ознаменовался неприятным происшествием. Мимо дачи Троцкого с шумом и дымом, выбрасывая снопы искр, проходил паровичек, обслуживающий ближайшие пляжи. От искры загорелась выжженная солнцем трава. Огненные ряды быстро надвигались на дом. Скоро в саду загорелись кусты, деревья и беседка. Казалось, что дом уж не спасти. С большим трудом, при помощи соседей, удалось отвести от дома огонь и через несколько часов потушить его. Пожарные, прибывшие уже по окончании пожара, были встречены ироническими аплодисментами толпы.

Во время пожара больной Троцкий оставался в автомобиле, который был вывезен за пределы сада, на дорогу, что не могло не привлечь внимания соседей. Факт этот, как и все приключения с пожаром были довольно точны описаны год спустя в "Журналь"

"Один человек оставался в автомобиле. Это возбуждало любопытство присутствующихи Он был завернут в одеяло. Черты лица его нельзя было различить. Это был Троцкий" ("Журналь", 25 апреля 1934 года). См. также "Пти Паризьен" от 18 апреля 1934 года.

(в связи с "обнаружением" Троцкого в Барбизоне).

Мы остановились так подробно на всех этих фактах, чтобы показать, что 25 июля (в день пожара) Троцкий был уже в Ройане. Выехав из под Марселя (Кассис) 24 июля, в день своего прибытия во Францию, Троцкий, следовательно, никак не мог успеть побывать в Париже (и повидаться с Роммом) до 25 июля.

Несмотря на пожар все-же удалось сохранить "инкогнито". Следующие после пожара дни прошли в посещениях виллы представителем собственника дома (его племянницы) и страхового общества, и, главным образом, в распаковке вещей и устройстве дома. "Троцкий с огорчением смотрел, как мы перетаскивали мебель, жалея, что не может помочь нам из-за своего лумбаго" (показания Ласте).

О прибытии Троцкого в Ройан и его адресе, префект департамента (Charente-Inferieure) был немедленно извещен телеграммой Сюртэ из Парижа. Но власти, разумеется, не ограничились одним официальным контролем. Директор Сюртэ, г. Бертуэн, заявил несколько месяцев спустя в печати, что Сюртэ было точно информировано о жизни Троцкого. Да это и понятно.

В ройанском доме, Троцкого и спутников -- сына его, Ж. Ласте, Р. М. и Л, -- уже ожидали Вера Л. и С. Вскоре прибыли и другие товарищи: Ж. Боссие, американка Сара Вебер и секретари Троцкого Ванейжноорт и Клемент, проделавшие вместе с Троцким путешествие из Стамбула во Францию.

Ванейжноорт высадился в Марселе с багажом и кружным путем через Лион (чтоб сбить со следа журналистов), прибыл 26 июля утром на станцию Сэнт.

"На вокзале меня ждал Седов, чтобы отвезти меня на автомобиле (на дачу в Ройан)и 26 июля около полудня я встретился в доме с Троцкими Я не покидал виллы вплоть до первых дней сентябряи За все это время Троцкий ни разу не уезжал из Ройанаи". (Показания Ванейжноорта).

Ж. Боссие пишет в своем показании:

"Я прибыл на виллу "Embruns" в пятницу 28 июля около 19 часов. После ужина Л. Д. пригласил меня в свой кабинет, находившийся на первом этаже"и

Процитируем еще одно показание:

"1-2 августа мы приехали из Парижа в Ройан. Троцкий после приступа болезни (лумбаго) на пароходе, был еще болен и часто не покидал кроватии С начала августа, т.-е. с момента моего прибытия в Ройан и до отъезда Троцкого оттуда (конец сентября -- начало октября), я могу удостоверить, что Троцкий нигде кроме Ст.-Пале и непосредственных окрестностей не был и никаких путешествий не предпринимал" (показания Клемента).

В доме одновременно проживало не меньше 4-5 товарищей (всего около двенадцати человек), которые по очереди несли охрану дома. Почти все они уже дали свои показания о том, что Троцкий, начиная со дня своего приезда 25 июля и вплоть до своего отъезда, 9 октября, из Ройана, ни разу не покинул дома больше, чем на час или два для небольшой прогулки.

Вот, что, например, пишет Ж. Ласте: "Заключение Троцкого в вилле "Embruns" было нарушено всего один раз за время моего пребывания там (с 25 июля до 20 августа, приблизительно); я имею в виду небольшую прогулку на автомобиле в Ст.-Палэ (в двух километрах от дома)".

(Всего несколько прогулок за все лето).

Все эти товарищи видели Троцкого по несколько раз в день: когда он спускался с верхнего этажа, где он жил и работал, к обеду или для небольшой прогулки в сад, где его также не оставляли ни на минуту несшие охрану друзья; когда они относили ему почту и газеты и пр. Троцкий и на пять минут не мог бы отлучиться из дому, не будучи замеченным, а поездка на автомобиле в Париж туда и обратно должна была бы продлиться по меньшей мере три-четыре дня!

В течение периода, интересующего нас, в первую очередь -- "конец июля" -- свидетелями того, что Троцкий не покидал дома, являются семь человек: Ж. Ласте, Вера Л., М. С., Ванейжноорт, Боссие, Р. М. и Л. (В первых числах августа последние двое вместе с Седовым выехали в Париж).

С Троцким, для обеспечения безопасности, постоянно проживало, как мы уже указали выше, несколько товарищей. Серьезные меры охраны, принятые по инициативе французских друзей Троцкого, вызывались рядом причин. Сталинское "Юманите" ежедневно печатало погромные статьи. 24 июля Политбюро французских сталинцев через свою печать призывало членов партии к демонстрациям против Троцкого и др. провокациям, целью которых было сделать для Троцкого невозможным пребывание во Франции. Жалкий провал погромных призывов сталинцев не ослабил бдительность "охраны". В врагах недостатка не было. Сравнительно незадолго до прибытия Троцкого во Францию, ГПУ -- в целях создания для себя "алиби", -- сообщило через "Роте Фане" (31 октября 1931 г.) о плане покушения белогвардейского генерала Туркула на Троцкого. Все эти факты, а, главное, возможность "сюрпризов" со стороны самого ГПУ, и явились причиной установления столь серьезной охраны. Одних соображений безопасности было бы достаточно, чтоб отказаться от всяких поездок. Состояние же здоровья Троцкого и запрещение властей делали самую постановку вопроса о поездке в Париж невозможной.

В самом деле, после многолетних и безуспешных попыток выбраться из Турции в Европу, Троцкому, наконец, удалось найти убежище во Франции, которым он не мог не дорожить. И вот, едва успев приехать, Троцкий нарушает принятое на себя обязательство и едет в Париж, как бы стремясь с первых же дней создать себе затруднения и неприятности во Франции.

За время с 25 июля по 9 октября все без исключения люди, видевшие Троцкого, приезжали к нему в Ройан (всего около 45 человек). Среди них упомянем французского писателя Андрэ Мальро, который свою встречу с Троцким в Ройане описал в "Марианн" (25 апреля 1934 года): писателя Парижанина; руководителей английской Независимой Рабочей Партии Пэтона и Смита; Де Кадта и Шмидта, тогдашних руководителей Голландской независимой социалистической партии; депутата голландского парламента Снефлита с друзьями; руководителей С. А. П. Шваба и Ш-рга и др.

Вот что пишет, в своем показании, например, Пэтон, тогдашний генеральный секретарь Английской Независимой Рабочей Партии:

"Я посетил Льва Троцкого в обществе П. И. Шмидта (О.С.П. Голландия) в Ройане в августе 1933 года. Во время предварительных переговоров относительно этого посещения, многократно было подчеркнуто, что имеется только одна возможность встретиться с Троцким: это предпринять продолжительное и неудобное путешествие в Ройан. Мне было сказано, что он никогда не покидает места своего жительства. Все это совпадало с тем, что я уже до того слышал от И. Де Кадта (О.С.П. Голландия), который ранее посетил Троцкого. В разговоре с Троцким в Ройане, он указал на то, что должен соблюдать большую осторожность, живя уединенно и ограничивая свои передвижения, чтобы не дать предлога для его высылки из Франции. Джон Пэтон, 25 февраля 1937 года".

Это показание полностью подтверждать и другой гость Троцкого, видный деятель Английской Независимой Рабочей Партии, д-р Смис. Он со своей стороны замечает:

"Троцкий строго охранялся, при нем непрестанно находились молодые вооруженные друзьяи Все обстоятельства моего посещения Троцкого и условия его жизни в то время были таковы, что мне кажется весьма невероятным, чтобы Троцкий мог в течение этого месяца побывать в Париже".

По вопросу о "встрече" с Роммом, Л. Седов написал письмо в "Манчестер Гардиан" (12 февраля 1937 г.), где он в числе других свидетелей упомянул и д-ра Смиса. Д-р Смис письмом в "Манчестер Гардиан" целиком подтвердил правильность приведенных Седовым фактов.

Бывал у Троцкого ии секретарь местной коммунистической ячейки, Гурбиль, оказавшийся сочувствующим оппозиции. Вместо устройства, по призыву "Юманите", враждебных демонстраций, он дружески предлагал свои услуги. При первой встрече Троцкий сказал ему: "Приходите ко мне, когда хотите, в любой день, в любой час -- я всегда здесьи Это приглашение не могло исходить от человека, намеревающегося отлучаться. Когда я ни приходил, я всегда заставал Троцкого" (показания Гурбиля).

Состояние здоровья Л. Д. Троцкого все ухудшалось. Каждый день повышенная температура; неработоспособность; малейшее движение, например, 10-ти минутная прогулка по саду (а не то, что поездка в Париж!) сопровождалось приступами слабости. Больному приходилось лежать целыми днями. От поездки к врачу в Бордо (ближайший большой город) пришлось отказаться по ранее упомянутым соображениям. Вопрос разрешился лишь с приездом врача-друга, который оставался возле больного около трех недель. Он с большей компетентностью чем кто бы то ни было, может подтвердить, что физическое состояние Троцкого в этот период совершенно исключало для него возможность даже небольших передвижений.

Среди товарищей, посетивших Троцкого в Ройане, был член социалистической партии, Люллие, по профессии парикмахер. Приезжая для обсуждения политических вопросов, он брал с собой свои инструменты. Таким образом, удавалось избежать даже посещения парикмахера, где Троцкий мог бы быть узнан (показание Люллие).

Мы еще раз просим читателя извинить нас за эти подробности, но они непреложно доказывают, что условия жизни и состояние здоровья Троцкого были таковы, что он не мог поехать даже в ближайший город (к доктору, парикмахеру и пр.), между тем как ГПУ без стеснения направляет его на свидание с Роммом за сотни километров, в Париж.

Ряд желавших повидаться с Троцким товарищей вынужден был отказаться от этой встречи именно из-за связанной с ней поездкой в Ройан (около 500 километров от Парижа). Депутат английского парламента Мэкстон, в письме от 23 февраля с. г. на имя секретаря Английской независимой рабочей партии Феннер Броквей, пишет, что, будучи в Париже

"приблизительно 20 августа 1933 года, я надеялся встретиться с Львом Троцкими Мне пришлось вернуться домой не повидавшись с ним, так как он жил где-то на юге Франции, и я не мог потратить столько времени на такое продолжительное путешествие".

Один из руководящих французских товарищей, -- П. Навиль, -- находясь безотлучно в Париже, не имел возможности повидать Троцкого. У Навиля сохранилась полная переписка его с Троцким. 31 июля 1933 года, т.-е. через несколько дней по прибытии в Ройан, Троцкий пишет Навилю из Ройана: "Я надеюсь повидать вас и поговорить с вами по всем жгучим вопросам". В ряде других писем к Навилю за август Троцкий повторяет свое приглашение приехать к нему в Ройан. Если бы Троцкий в конце июля был в Париже, он несомненно в числе первых повидал Навиля. Но тогда ему незачем было бы писать вышецитированную фразу (в письме от 31 июля), незачем было приглашать так настойчиво Навиля к себе. Не готовил ведь в самом деле себе Троцкий три с половиной года тому назад "алиби"!

Мы располагаем уже 28 показаниями по интересующему нас вопросу (и это далеко еще не все показания). Они до малейшей детали выясняют обстоятельства жизни Троцкого в течение всего лета и осени 1933 года.

Мы не апеллируем к доверию, мы требуем контроля показаний и других документов.

Свидетели эти, принадлежащие к разным политическим направлениям, согласны предстать перед любой авторитетной комиссией и дать все необходимые дополнительные разъяснения. Смешно было бы говорить о том, что Троцкий мог вступить в "заговор" с десятками свободных людей разных политических направлений, для получения ложных показаний. Каким жалким провалом неминуемо кончаются такие заговоры, свидетельствует хотя бы опыт ГПУ, как мы это видели на примерах показаний Гольцмана, Ромма, Пятакова и др. А ГПУ ведь орудует в условиях полной бесконтрольности и произвола, вымогая у своих жертв показания под угрозой смерти. И тем не менее: на московских процессах нет двух показаний по одному и тому же вопросу, которые не противоречили бы друг другу.

* * *

Но почему все же ГПУ организовало "встречу" Троцкого с Роммом в Париже и именно в конце июля?

Причины этой фатальной ошибки ГПУ перед нами, как на ладони. ГПУ знало из газет, что Троцкий прибыл 24 июля во Францию. Дальнейший след Троцкого, благодаря принятым мерам, был прессой потерян. ГПУ знало, что Троцкий жил где-то в провинции, но не знало точно где. Оно боялось доверяться газетным сведениям, тем более, что они были противоречивы. (Большинство газет сообщало, что Троцкий жил в Ройа-Оверн). ГПУ поэтому поторопилось устроить свидание Троцкого с Роммом "в конце июля", (не назвав из осторожности точной даты), исходя из предположения, что прибыв во Францию, Троцкий прежде всего направился в Париж и лишь оттуда выехал в провинцию.

Отметим еще, что Седов не только "организовал" встречу Ромма с Троцким "в конце июля" и привел Ромма на место свидания, но якобы виделся с Роммом за "несколько дней" до того в безымянном кафе на Монпарнассе (показания Ромма). Мы показали, что в течение всей второй половины июля Седова не было в Париже. Таким образом, независимо от основной лжи -- встречи Ромма с Троцким -- доказана и ложь Ромма о его встречах с Седовым.

С Седовым Ромма якобы познакомил Путна, с которым Седов никогда ни в какой связи не состоял. Из осторожности Ромм очень лаконичен:

"Летом 1931 года проездом через Берлин я встретил Путну, который предложил мне устроить свидание с Седовым. Я встретился с Седовым, который спросил меня, готов ли я взять на себя связь с Радеком. Я согласилсяи".

Это все, что он сообщает о своем знакомстве и первой встрече с Седовым. Как все просто делается. Ромм случайно встречает Путну, который тут же ему предлагает вступить в связь с Седовым, подвергая себя этим смертельной опасности. Ромм даже не считает нужным указать на то, какие у Путны были данные, чтобы так доверять Ромму (которого Путна, вероятно также в глаза не видал, как и Седова). Затем Седов "встречается" с Роммом и человеку, которого он видит в первый раз в жизни, немедленно же предлагает столь ответственное поручение, как связь с Радеком! Ромм, конечно, соглашается. По каким мотивам -- неизвестно. Во всем показании Ромма нет и намека на его взгляды, на то, чтоб он сочувствовал идеям оппозиции. Он фигурирует лишь в качестве безидейного "связиста", рискующего головой -- неизвестно за что. После "встречи" Седова с Роммом проходит 9-10 месяцев, т.-е. срок, за который Ромм мог 10 раз успеть покаяться -- и вдруг Седов, не зная, что за это время стало с Роммом, посылает ему "по городской почте" (!) для Радека письмо. И какое письмо! В нем дается директива убить "в первую очередь" (sic!) Сталина и Ворошилова, о чем Радек, по прочтении письма, немедленно уведомляет Ромма. Зачем? Чтоб Ромм мог быть свидетелем на процессе. Все сталинские обвиняемые были бы легкомысленнейшими людьми, а не опытными конспираторами, если бы они действовали так, как это представлено на суде. Дело только в том, что они никак не действовали, на суде же играли лишь роль, -- роль помощников прокурора.

Резюмируем: ни Троцкий, ни Седов никогда в жизни не видели Ромма и о самом существовании его узнали лишь из сообщений о процессе.

Так обстоит дело с Роммом, главным свидетелем обвинения! Что же остается от всей "связи" Троцкого с Радеком, которая, повторяем, шла исключительно через Роммаи Ромма, которого ни Троцкий, ни Седов никогда в жизни не видели!

А ведь именно Радек -- Ромм должны были доказать "соглашение" Троцкого с Гитлером, курс на "восстановление капитализма", "пораженчество", должны были доказать, что Троцкий уступал Гитлеру и микадо "куски" Советского Союза и пр.

Нам могут возразить, что кроме доказательства Радека-Ромма есть ведь и другое доказательство: разговор Пятакова с Троцким в Норве<г>ии в декабре 1935 года.

Рассмотрим подробно это второе и последнее доказательство (других в деле нет).

Встреча Пятакова с Троцким

Пятаков показывает, что

"в конце 1935 года, в разговоре моем с Радеком стал вопрос о необходимости тем или иным способом встретиться с Троцким. Так как в этом году я имел служебную командировку в Берлин на несколько дней, я условился, что постараюсь встретиться с Троцким, и тогда же Радек рекомендовал мне в Берлине обратиться к Бухрацеву, который имеет связь с Троцкими Я выехал в Берлин и встретился с Бухарцевым.

Вышинский: Когда это приблизительно было?

Пятаков: Это было около 10 декабря, в первой половине декабря. В тот же день или на другой день я встретил Бухарцева, который, улучив момент, когда никого не было, со своей стороны мне передал, что он узнал о моем приезде за несколько дней, сообщил об этом Троцкому и по этому поводу ждет от Троцкого извещения. На следующий день Троцкий прислал своего посланца, с которым Бухарцев и свел меня в парке Тиргартен в одной из аллей, буквально на пару минутуи (опускаем детали). Он ("посланец") условился со мной на следующее утро встретиться на Темпельгофском аэродроме. На следующий день рано утром я явился прямо к входу на аэродром. Он стоял перед входом и повел меня. Предварительно он показал паспорт, который был для меня приготовлен. Паспорт был немецкий. Все таможенные формальности он сам выполнял, так что мне приходилось только расписываться. Сели в самолет и полетели, нигде не садились и в 3 часа дня, примерно, спустились на аэродроме в Осло. Там был автомобиль. Сели мы в этот автомобиль и поехали. Ехали мы, вероятно, минут 30 и приехали в дачную местность. Вышли, зашли в домик, неплохо обставленный, и там я увидел Троцкого, которого не видел с 1928 года. Здесь состоялся мой разговор с Троцким".

Это показание Пятакова, единственное на процессе, где даны подробности, которые придают, на поверхностный взгляд, рассказу Пятакова известную убедительность. Но внимательный читатель без труда заметит, какие усилия прилагают Пятаков и Вышинский, чтобы избежать всякой точности. Вышинский не спрашивает Пятакова о том, когда он прибыл в Берлин, а о том, когда он "приблизительно" прибыл в Берлин. Прокурор стремится к неточностям. Пятаков идет ему навстречу: "около 10 декабря", отвечает он. Между тем установить точную дату не представляло никакого труда. В распоряжении ГПУ имеется советский паспорт, по которому Пятаков выехал в Берлин; имеются архивы Наркомтяжпрома и Торгпредства.

О времени пребывания Пятакова в Берлине нам пока удалось выяснить лишь следующее: "В настоящее время -- сообщает "Берлинер Тагеблатт" от 21 декабря 1935 года (утреннее издание) -- в Берлине находится первый заместитель Наркомтяжпрома, г. Пятаков". Приезд Пятакова, по словам "Берлинер Тагеблатт" был связан с переговорами о советских заказах и советском импорте в Германию. 21 декабря переговоры не были еще закончены.

Не странно ли также, что Пятаков не указал точной даты своего отъезда в Осло? Почему он не назвал фамилию, которая была проставлена на его нелегальном паспорте? Ведь он даже "расписывался" этой фамилией на официальных бумагах, да, и как всякий "нелегальный", должен был хорошо запомнить не только фамилию, но и все другие данные паспорта. ГПУ не назвало на суде этого имени потому, что проверка списков прибывших в Норвегию в декабре 1935 года немцев, сразу бы обнаружила, что Пятаков в Норвегию не приезжал.

Перед отъездом Пятакова в Берлин, Радек советует ему установить связь с Троцким через берлинского корреспондента "Известий", Бухарцева. Пятаков приезжает в Берлин, Бухарцев оказывается, уже знал о приезде Пятакова, уже успел связаться с "посланцем" Троцкого, который со своей стороны уже успел списаться с Троцким и "на следующий день" после приезда Пятакова, уже получил ответ от Троцкого с приглашением Пятакову приехать в Осло! Какой темп! Все это тем более невероятно, что Бухарцев даже не знает берлинского адреса "посланца" Троцкого. Но тот, случайно (для удобства прокурора), позвонил по телефону Бухарцеву как раз в нужный момент. Дальше все идет, как в сказке. Пятаков встречается с "посланцем" Троцкого в Тиргартене, всего "на пару минут", а на другой день утром уже готов и паспорт, и самолет.

Но как только Пятаков садится в самолет, он сразу же забывает о "посланце", который становится стеснительным свидетелем. Был ли Пятаков в Осло один или в сопровождении "посланца"? Неизвестно. Кто встретил Пятакова в Осло? Неизвестно. Кто отвез его на место свидания с Троцким? Неизвестно. Пятаков говорит, что поездка на свидание продолжалась 30 минут, между тем как до Вексаля, где жил Троцкий, езды около двух часов. Значит Пятаков встречался с Троцким в другом месте. Почему же он не называет этого места? Почему он ничего не говорит о том, кто встретил его в доме? Кто провел его к Троцкому? Пятаков, по его словам, прибыл в Осло в три часа дня. Полчаса продолжалась дорога туда, полчаса обратно, два часа -- разговор. Приехать обратно в Осло Пятаков мог не раньше шести часов вечера, когда в Норвегии зимой уже совершенно темно. Вылететь в тот же день обратно Пятаков не мог. Он ночевал, следовательно, в Осло. Почему же Пятаков не указывает, где он ночевал, под каким именем остановился в гостинице, в какой именно? Почему Пятаков вообще ни единым словом не упоминает о своем обратном путешествии в Берлин? Вернулся ли он обратно на аэроплане или другим способом? И как Пятакову удалось незаметно уехать из Берлина? Он сам рассказывает, в своих показаниях, как трудно ему было встречаться в Берлине с Седовым, ибо "я был очень известен в Берлине, мои портреты были напечатаны в газетах"и И главное: как объяснил Пятаков свое отсутствие? Известно, ведь, что находящиеся заграницей ответственные работники состоят в непрерывной связи с торгпредством и полпредством и не выходят из под строгого контроля. Нет сомнений, что если ГПУ решило посадить Пятакова на самолет, то именно потому, что оно стремилось свести к минимуму время отсутствия Пятакова из Берлина, опасаясь многочисленных свидетелей, находившихся в ежедневном, если не ежечасном общении с Пятаковым.

Большую часть этих вопросов Троцкий по телеграфу поставил московскому суду еще 27 января, когда процесс не был закончен и Пятаков был еще жив. Свое обращение Троцкий закончил словами: "Согласятся ли председатель суда и прокурор задать Пятакову перечисленные вопросы? Их поведение в этом случае должно решить судьбу процесса в глазах мирового общественного мнения". Вместо ответа Вышинские-Ежовы поспешили расстрелять Пятаковаи

* * *

Пятаков, как мы уже знаем, утверждает, что он посетил Троцкого в декабре 1935 г. Л. Троцкий и Н. И. Троцкая проживали в это время, в полном уединении, в норвежском местечке Вексаль (вблизи города Генефосса) в двух с лишним часах езды от Осло.

Предоставим, прежде всего, слово ближайшим свидетелям жизни Троцкого, жившим с ним под одной крышей. Секретарь Троцкого, Э. Вольф, дал под присягой показание, в котором он говорит:

"В этом месяце (декабре) я покинул Троцкого всего два раза: на полдня, когда я поехал в Осло за покупками, и на один день, когда я совершил прогулку на лыжах в окрестностях. Во время моего отсутствия Троцкий оставался в обществе семьи Кнутсен, в доме которой он занимал комнату и рабочий кабинет. Совершенно исключено, чтоб иностранец мог повидать Троцкого, не войдя сперва в сношения со мной. Я, как и вся семья Кнутсен, могу категорически заявить, что Троцкий в декабре не принимал никого из-заграницы. Тайное посещение также исключено, потому что мы ни на шаг не отходили от Троцкого, по той простой причине, что мы опасались возможных покушений". (Лондон, 25 января 1937 года).

В тот самый день, когда Э. Вольф давал свое показание в Лондоне, социалистический депутат норвежского стортинга, Кнутсен, у которого жил Троцкий, заявил печати в Осло:

"Совершенно исключено, что он (Пятаков) мог в это время лично встретиться с Троцким".

"Он (Троцкий) все еще был болен и не принимал никого. Он даже не подходил к телефону. Я опросил всех (домашних), не помнят ли они какого-нибудь телефонного вызова для Троцкого, который можно было бы связать с этим делом. Но они уверены, что ничего не было".

Свое заявление печати К. Кнутсен подтвердил и в официальном показании:

"В течение декабря месяца никаких иностранных посетителей у Троцкого не было. Его секретарь, Эрвин Вольф, был единственным лицом, постоянно при нем находившимся".

"Пятаков не мог посетить Троцкого без моего ведомаи Эти факты могут быть точно проверены. Осло, 12 февраля".

Мы привели лишь краткие выдержки из показаний Э. Вольфа и К. Кнутсена, ибо в нашем распоряжении имеется совершенно исключительный по своему значению документ. Директор аэропорта Хеллер (Kjeller) в Осло, Гулликсен, заявил печати 25 января 1937 года (через день после того, как Пятаков дал свое показание о поездке в Осло), что в декабре месяце на аэродром Хеллер в Осло не прибыло ни одного иностранного аэроплана. 29 января г-н Гулликсен дал подробное интервью правительственной газете "Арбейтербладет":

"Директор Гулликсен заявляет, что в декабре 1935 года ни один иностранный аэроплан не прибыл в Хеллер. Единственный прибывший в этом месяца аэроплан был норвежским. Он прибыл из Линкепинга. Но на этом аэроплане не было ни одного пассажира".

"Директор Гулликсен, прежде чем дать это сообщение, проверил таможенные протоколы, которые ведутся ежедневнои Он заявил, что совершенно исключено, чтоб какой-нибудь аэроплан мог снизиться, не будучи замеченным. Всю ночь аэродром охраняется военным патрулем"и

"Какого числа прибыл последний иностранный аэроплан, до декабря 1935 года?", спросили журналисты.

Директор аэропорта ответил: "19 сентября. Это был английский аэроплан G.A.C.S.F., прилетевший из Копенгагена".

"А после декабря 1935 года, когда прибыл первый иностранный самолет в аэропорт Хеллер?".

"1 мая 1936 года", ответил г-н Гулликсен.

"Другими словами, -- резюмируют вопрос журналисты, -- из книг аэропорта вытекает, что, между 19 сентября 1935 года и 1 мая 1936 года в Хеллер

Хеллер единственный аэропорт в Осло. В фиорде Осло, авиационной фирме Widero принадлежит гавань для гидропланов. Совершенно очевидно, что Пятаков никак не мог вылететь с Темпельгофского аэродрома в Берлине на гидроплане. К тому же, фирма Widero также заявила, что ни один гидроплан в декабре 1935 года в ее гавань в Осло не прибыл. (См. "Афтенпостен" от 25 января 1937 года).

(Осло) не прибыло ни одного иностранного аэроплана?".

"Да", -- ответил директор Гулликсен".

Но может быть газетные сведения не точны?

В письме на имя норвежского адвоката Андреаса Стейлена (Stoylen) от 14 февраля 1937 г., директор Гулликсен подтверждает правильность своего заявления представителям печати. Письмо это находится в нашем распоряжении.

Напомним, что опровержение показания Пятакова было дано еще во время процесса. Суд, таким образом, знал,

К. Кнутсен даже послал 29 января специальную телеграмму Вышинскому: "Сообщаю Вам, что сегодня официально подтверждено, что в декабре 1935 года ни один иностранный аэроплан не прибыл на аэродром в Осло. В качестве квартирохозяина Троцкого, подтверждаю со своей стороны, что в декабре в Норвегии не было никаких встреч между Троцким и Пятаковым. Конрад Кнутсен, член Парламента".

что основное "доказательство" есть грубая ложь.

Категорическому опровержению норвежского аэропорта, Сталин противопоставил расстрел Пятакова. Вышинский же разыграл еще одну маленькую комедию.

На заседании 27 января он снова возвращается к вопросу о поездке Пятакова к Троцкому.

"Вышинский: иВы знаете на каком аэродроме вы снизились?

Пятаков: Около Осло.

иииии

Вышинский: Вы подтверждаете, что спустились на аэродроме около Осло?

Пятаков: Около Осло, это я помню.

Вышинский: Больше у меня вопросов нет. Ходатайство к суду. Я интересовался этим обстоятельством и просил народный комиссариат иностранных дел обеспечить меня справкой, ибо я хотел проверить показания Пятакова и с этой стороны. Я получил официальную справку, которую я прошу приобщить к делу. (Читает): "Консульский отдел Народного Комиссариата Иностранных Дел настоящим доводит до сведения прокурора СССР, что согласно полученной Полпредством СССР в Норвегии официальной справки, аэродром в Хеллере около Осло, принимает круглый год, согласно международных правил, аэропланы других стран, и что прилет и отлет возможны в зимние месяцы". (Пятакову): "Это было в декабре?".

Пятаков: "Так точно".

Каналья Вышинский даже "консульский отдел" мобилизовал, чтоб авторитетно разъяснить, что на аэродроме возле Осло аэропланы и в зимнее время могут снизиться! Эти жалкие увертки прокурора произведут разве что впечатление на г.г. Притта и Фейхтвангера.

Кажинный раз на евтом самом месте! Каждый раз, когда сталинская юстиция упоминает "факты", относящиеся к загранице, которые поэтому могут быть проверены -- дело для нее кончается безнадежным фиаско. Так было с Копенгагеном, со встречей "террориста" Гольцмана в фойе несуществующего отеля "Бристоль" с никогда не бывавшим в Копенгагене Седовым. Так Ромм встречался в Булонском лесу в Париже с Троцким, который в указанный период находился на расстоянии 500 километров от Парижа! Так Пятаков на мифическом аэроплане совершил свой полет в Осло.

Троцкий вступил в соглашение с Гитлером и Микадо; Троцкий готовит войну, поражение, раздел СССР; Троцкий стремится восстановить капитализм. "Для этого факта, какие есть доказательства?" (Радек). Показание Ромма, якобы служившего агентом связи между Троцким и Радеком, и показания Пятакова, якобы видевшего Троцкого в Осло. На основании бесспорных документов и фактов мы показали, что эти "доказательства" -- грубая ложь.

Нужно уметь по отдельным "частностям" правильно оценить целое. Как только сталинская юстиция из абстракции общих обвинений вынуждена спуститься на зыбкую почву конкретных фактов -- крушение ее предопределено. Это вытекает из самой природы вещей. Сталинские судебные махинации ничего общего не имеют с правосудием. Гнусность в них соперничает только с бездарностью.

Париж, 2 III 1937.

Троцкий -- "союзник" Гитлера.

Политическая клевета столь же стара, как и сама политика. Нет ни одного крупного революционера, который не был бы объявлен "агентом заграницы". Ни Кромвель, ни Робеспьер не ушли от клеветы. Робеспьера обвинили не только в том, что он "продался" загранице, но и в том, что он стали роялистом. Маркс -- был объявлен агентом Бисмарка. Его даже обвинили в причастности к подготовке покушения на Наполеона III. Ленин и Троцкий в 1917 году были объявлены агентами Германии. По заданиям и на средства германского генерального штаба они сделали Октябрьскую революцию! -- вопили клеветники Милюков и Ко.

Неудивительно, поэтому, что белогвардеец Милюков подхватывает сегодня клевету Сталина о Троцком - агенте Гитлера. Ведь Сталин лишь подновил его собственное старое изобретение.

Что троцкисты работают в интересах военной интервенции в СССР -- это сталинцы повторяют по крайней мере в течение десяти лет. Переодетый в форму врангелевского офицера, гепеур должен был доказать это еще в 1926 году. Когда, в начале 1929 года, в Политбюро обсуждался вопрос о высылке Троцкого заграницу, Сталин заявил, что Троцкого надо выслать, "чтоб развенчать его в глазах массы, как только он окажется в буржуазной стране, как пособника буржуазии".

См. "Бюллетень Оппозиции", N 1-2, 1929 г.

Мы видим, что общие черты плана дискредитации Троцкого, как "агента буржуазии" были намечены уже много лет тому назад, задолго до прихода Гитлера к власти.

Как только Троцкого выслали из СССР, Сталин приступил к выполнению своего плана: Троцкий был объявлен "агентом империализма". В дальнейшем Сталин заменял лишь один империализм другим, в зависимости от международной обстановки. В 1929 году особенно напряженные отношения были у Советской России с Англией, где у власти стояли "твердолобые": Троцкий оказался "агентом Чемберлена". "Правда" писала о десятках тысяч, которые Троцкий получал от английской буржуазии за свою службу. Как Ленина в 1917 году все Милюковы называли "Herr'ом Лениным", чтоб показать его "близость" к гогенцоллернской Германии, так сталинцы в тот период иначе не называли Троцкого, как "мистером Троцким".

В 1931 году над Германией нависла грозная опасность фашизма. Троцкий первый выдвинул политику единого фронта социалистов и коммунистов, как единственную возможность раздавить фашизм. Сталин не замедлил объявить Троцкого агентом социалдемократии (тогда "социал-фашизма"), которая по знаменитому выражению Сталина, была лишь "близнецом" фашизма и главным врагом. Против этого "главного врага" социалдемократии, Сталин вступил даже в единый фронт с гитлеровцами! (во время известного прусского плебесцита). Всей своей политикой Сталин содействовал приходу Гитлера к власти. Этого не изменят никакие инквизиционные процессы!

Летом того же 1931 года польская бульварная газета "Курьер Подзенный" поместила подложную статью Троцкого. Ярославский, тогдашний помощник Сталина по наиболее грязным делам, напечатал выдержки из этой аляповатой фальшивки в "Правде". (Весьма возможно, что Ярославский для этой цели сам заказал ее "Курьеру"). Троцкий был объявлен "агентом Пилсудского".

В 1933 году радикальное правительство Даладье разрешило Троцкому поселиться во Франции. Французский орган Сталина не замедлил разъяснить, что Троцкий приехал во Францию, чтобы готовить с помощью правительства Даладье интервенцию против СССР. "Вот почему он пользуется гостеприимством французского правительства". Троцкий был объявлен агентом французского правительства, агентом Даладье (который тогда был "фашистом", а не одним из вождей Народного фронта). "Господа Шотан и Даладье поставили на ноги всю свою полицию. Они стараются сопровождать, охранять, чествовать Троцкогои Буржуазия заботится о своихи Троцкий под прикрытием французской полиции -- это доказывает, что он является презренным агентом правительства" ("Юманите", 25 июля 1933 года).

"Ангрифф" Геббельса, соглашаясь целиком с "Юманите" в том, что Троцкий "агент французского правительства", расходился с ней лишь в вопросе о целях Троцкого. Для "Юманите" это была интервенция против СССР, для "Ангриффа" -- "самый большой антифашист в мире" действует против Германии.

В апреле 1934 года французская реакционная печать открыла безудержную травлю против Троцкого, требуя его высылки. Немецкие фашисты из кожи вон лезли, чтобы разжечь эту травлюи своего "союзника". "Этот 57-летний заговорщик и террорист, писал "Ангрифф" 4 мая 1934 года, -- не ищет ничего иного, как очагов беспорядков, из которых он смог бы разжечь пламя, чтоб осуществить завещание Ленина: подчинить весь мир Москве, большевизму". Палачи немецкого рабочего класса предлагали даже практическое решение: "Мы бы его (Троцкого) отправили на остров, столь же голый и пустынный, как Св. Елена" ("Ангрифф", тот же номер).

Правительство Думерга, пошло, разумеется, навстречу мировой реакции. Троцкий был лишен права убежища и затем выслан из Франции. "Юманите" от 24 апреля 1934 года разъяснило своим несчастным читателям, что все этои "реклама" для Троцкого, "новый трюк французской буржуазии, чтобы позолотить герб этого контр-революционераи". Троцкий агент буржуазии, получающий от нее огромные средства, "при поддержке Сарро и Сюрте он найдет новый уютный уголок" ("Юманите", 18 апреля 1934 г.).

Теперь к этой версии внесена маленькая поправка. Оказывается, что Троцкий был не только агентом Даладье, но и агентом Гитлера (не по совместительству ли?).

Это не мешает тому, что травля Троцкого продолжает дружно вестись по обе стороны Рейна. Для гитлеровцев самое имя Троцкого символизирует ненавистную им революцию. Но они ненавидят его не только за прошлое. Они правильно видят в нем одного из самых непримиримых врагов фашизма в настоящем.

Когда при одном из обысков (апрель 1934 г.) Гестапо обнаружило несколько писем Троцкого, написанных еще до прихода Гитлера к власти, "Ангрифф" посвятил этой находке огромные статьи с самой разнузданной травлей против Троцкого. Геббельс даже выпустил специальную афишу с выдержками из писем "убийцы" Троцкого. Афиша была расклеена по всему Берлину.

Сторонники Троцкого в Германии, -- "агенты Гестапо", -- жестоко преследуются. Приведем лишь несколько фактов за последний период. В Берлине 5 троцкистов приговорены к двум и трем годам тюрьмы. В Лейпциге 6 б.-л. приговорены каждый к двум годам заключения. Среди них 50-летний металлист, отец семи детей. В Гельзенкирхене в 1936 году 12 молодых рабочих б.-л. приговорены к 50 годам тюрьмы (в том числе, Вернер Гольдшмидт к шести годам, Пауль Масс к шести годам, Карл Мерц к пяти годам и т. д.). Всего несколько недель тому назад, в январе 1937 года, в Данциге 10 большевиков-ленинцев (Якубовский, Треннер, Фишер и др.) приговорены (в сумме) к 11 годам тюрьмы.

* * *

Кто знаком с литературной деятельностью Троцкого, хотя бы за последние годы, тот легко поймет причины этой ненависти к нему немецких фашистов.

С момента прихода Гитлера к власти Троцкий написал против фашизма десятки статей, не оставшиеся без влияния на мировое общественное мнение. Одни эти статьи полностью и целиком разоблачают гнусную клевету о связи Троцкого с Гитлером. (Чудовищно, что это вообще приходится "доказывать").

В мае 1933 года Гитлер произнес свою известную "миролюбивую" речь в Рейхстаге. Часть мирового общественного мнения готова была оказать Гитлеру моральный кредит. Троцкий посвятил большую статью "Гитлер и разоружение" (июль 1933 г., "Бюллетень Оппозиции", # 35) разоблачению мнимого пацифизма Гитлера. Статья эта обошла американскую и европейскую печать. "Кто ожидал наткнуться на невменяемого, размахивающего топором, -- писал Троцкий, -- и взамен того встретил человека с незаметным браунингом в заднем кармане брюк, тот не мог не почувствовать облегчения. Но это не мешает браунингу быть опаснее топора". "Пацифизм" Гитлера объясняется тем, -- продолжал Троцкий, -- что в порядке дня (1933 г.) стоит не выполнение программы максимум фашистской диктатуры, а прежде всего "восстановление военной силы Германии". Наци убеждены в неизбежности нового столкновения между Германией и Францией, "но не сегодня и не завтра". "Только при условии поддержки со стороны Англии фашистская Германия может получить необходимую свободу движений". Поэтому "воздержание от преждевременного покушения на реванш", ибо это "немедленно же сблизило бы Англию и Францию и вынудило бы Италию к большей сдержанности".

"Гитлер берет на себя задачу ограждения европейской цивилизациии от большевистского варварства. Из этой исторической миссии, именно из нее, прежде всего из нее, он надеется почерпнуть право Германии на вооружение".

Все устремления Гитлера направлены на Восток. "Гитлер указывает для перенаселенной Европы, прежде всего для Германии, единственный путь выхода: на Восток. И когдаи он заявлял, "что на "Востоке" можно было бы без затруднений найти решение, способное одинаково удовлетворить и "притязания Польши" и "естественные права Германии", то имел попросту в виду захват советских территорий".

Что мы имеем дело не с гипотезой автора, а с действительным планом Гитлера, доказывает, по словам Троцкого, -- "Открытое письмо" Гитлера к Папену от 16 октября 1932 года, оставшееся незамеченным вне Германии. Документ этот содержит всю программу Гитлера по внешней политике (вооружение, под прикрытием пацифизма; соглашение с Англией и Италией; подготовка удара на Восток, под предлогом защиты цивилизации и пр.).

Чтоб сделать это "Открытое письмо", разоблачающее захватнические планы Гитлера ("Гитлер бы с радостью сжег свое письмо на костре"), достоянием мирового общественного мнения, Троцкий посвятил ему специальную статью -- комментарий.

По французски она появилась в "Аннал" от 23 марта 1934 года.

Она заканчивается следующими словами: "Пока не закончено вооружение Германии, Гитлеру надо во что бы то ни стало избежать превентивной войны со стороны своих противников. В этих пределах его пацифизм совершенно искренен. Но только в этих пределах".

В интервью для "Нью-Йорк Ворлд Телеграмм", Троцкий -- "союзник Гитлера"! -- заявил: "Действительные планы Гитлера: найти опору в Италии и Англии для войны против Советского Союза. Кто этого не видит, тот слеп".

В качестве одной из мер, способной подорвать разбойничьи планы Гитлера за счет СССР, Троцкий -- "союзник Гитлера"! -- указывал американскому общественному мнению на необходимость "установления нормальных отношений между Вашингтоном и Москвой", которое "нанесет военным планам Гитлера гораздо более решительный удар, чем все и всякие европейские конференции". И в отношении "бессовестной военной камарильи", стоящей во главе Японии, "связь Вашингтона с Москвой не прошла бы бесследно и при соответственной политике могла бы может быть своевременно задержать автоматическое развитие японского военного авантюризма". ("Бюллетень Оппозиции", # 35, июль 1933 года).

Странный "союзник" Гитлера и микадо этот Троцкий!

В июле 1933 года Троцкий написал статью: "Япония движется к катастрофе".

См. "Бюллетень Оппозиции", # 38-39, 1934 г. и "Эвр" от 4 и 5 ноября 1933 года.

"У правящих классов Японии несомненно кружится голова. Из неслыханных внутренних затруднений они ищут выхода в политике внешних захватов, угроз и насилий". На основании анализа экономического и социального положения Японии, Троцкий делает вывод, что "военная непобедимость Японии есть благочестивый миф, которыйи должен в конце концов разбиться о действительность".

Дальше Троцкий констатирует, что Красная армия превосходит японскую во всех отношениях. Ага, скажет сталинская челядь: "Троцкий провоцирует войну".

Презренным клеветникам Троцкий заранее ответил в той же статье: "Цель этого краткого анализа меньше всего состоит в том, чтобы подсказать кому-либо мысль о легкости войны с Японией или о неразумности соглашения с ней. Крайне миролюбивую -- моментами может показаться слишком уступчивую -- политику советского правительства в отношении Японии, мы считаем в основном правильной. Но вопрос о войне и мире зависит по самому существу дела от двух сторон, а не от одной. Мирная политика, как и воинственная, должна исходить из реального учета сил. Между тем гипноз мнимой японской непобедимости успел стать крайне опасным фактором международных отношенийи В интересах обоих народов и человеческой культуры в целом мы желали бы, чтобы японские милитаристы не искушали судьбу".

К вопросу о положении на Дальнем Востоке Троцкий снова вернулся совсем недавно (апрель 1936 года, "Бюллетень Оппозиции", # 49) в статье, посвященной интервью Сталина американскому журналисту Рой Говарду. Высказываясь о заявлении Сталина, что военное вмешательство СССР неизбежно в случае нападения Японии на Монгольскую республику, Троцкий оценивает позицию советского правительства, как совершенно правильную, ибо "вопрос о Монголии есть вопрос о ближайших стратегических позициях Японии в войне против СССР". "Можно только приветствовать, -- писал в той же статье Троцкий, -- укрепление позиции СССР на Дальнем Востоке, как и более критическое отношение со стороны советского правительства к способности раздираемой противоречиями Японии вести большую, длительную войну".

В 1934 году Троцкий написал большую работу, посвященную Красной армии.

По французски она была напечатана в "Энтрансижан" от 10 октября 1934 года; появилась также в американской, английской и др. печати.

Процитируем заключительный абзац этой работы:

"Чтоб оценить силу Красной армии, нет надобности ни в малейшей идеализации того, что естьи Есть слишком много нужды, горя, несправедливости, а, следовательно, и недовольства. Но мысль о том, будто советские народные массы склонны ждать помощи от армий Микадо или Гитлера не может быть оценена иначе, как бред. Несмотря на все трудности переходного режима, политическая и нравственная спайка народов СССР достаточно крепка, во всяком случае крепче, чем вероятных врагов. Сказанное вовсе не означает, что война, хотя бы победоносная, была бы в интересах Советского Союза. Наоборот, она далеко отбросила бы его назад".

Мы могли бы привести сотни подобных цитат из многих десятков статей, но и сказанного достаточно. Статьи эти не нуждаются в комментариях. Революционная публицистическая деятельность Троцкого -- лучшее опровержение сталинской клеветы.

* * *

Надо сказать хоть несколько слов об отношении к фашизму Сталина. Мы уже напомнили, какую предательскую роль сыграл Сталин и его заграничные лакеи в период борьбы Гитлера за власть. После того, как фашистский режим был с помощью Сталина установлен в Германии, советская печать сразу взяла заискивающий перед Гитлером тон. В своей ограниченности, Сталин на первых порах полагал, что Гитлер "не хуже" Муссолини, что с ним можно будет торговать и жить в мире за счет рабочего класса. Промышленными заказами фашистской Германии и льстивым тоном советской печати, Сталин надеялся задобрить Гитлера. "Известия" писали в тот период, что "общественное мнение Советского Союза никогда (!) не обсуждало планов, направленных против нынешнего (!) течения (фашисты) в Германии"! Сталин и сегодня без колебания вступил бы в соглашение или в союз с Гитлером, выдав ему головой немецкий и европейский пролетариат, если бы на это пошел Гитлер. Дело только за ним.

* * *

С момента возникновения левой оппозиции, Сталин поставил себе целью бороться не с ее действительными взглядами (эта задача была бы ему не по-плечу), а подкидывать ей чужие взгляды и дела, часто свои собственные.

Поощряя чудовищное социальное неравенство, создавая привилегированную советскую аристократию, восстанавливая право наследства, т.-е. отдаляясь от социализма и подготовляя восстановление капитализма, Сталин обвиняет троцкистов в том, что они стремятсяи к капиталистической реставрации. Задушив советскую демократию, введя растленный бонапартистский режим, Сталин обвиняет троцкистов в том, что они стремятсяи к бонапартизму.

Из жажды личной власти, разрушив большевистскую партию, истребив ее вождей, доведя революцию до края гибели, Сталин обвиняет левую оппозициюи в "жажде власти".

В большом и малом Сталин остается верен себе. Свои гнусности и преступления он подкидывает левой оппозиции. Успех этой операции должен быть обеспечен миллиардным тиражем клеветы. Но газетная клевета исчерпала себя. Чтоб придать ей убедительность нужны процессы, нужны юридические убийства.

Н. Маркин.

Вокруг процесса 17-ти

Во время процесса Л. Д. Троцкий находился в Мексике. На основании телеграмм из Москвы, он опубликовал в американской печати ряд статей о процессе Пятакова-Радека. Ниже мы печатаем, в форме заметок, несколько выдержек из этих статей.

Подготовка троцкистами войны против СССР

Телеграммы Тасс'а о процессе составляются так, чтоб замаскировать противоречия, бессмыслицы, анахронизмы признаний и оставить только массивные очертания клеветы. Терроризм отступает на задний план. Авансцену занимает подготовка "троцкистами" войны в союзе с Германией и Японией. Даже по телеграммам Тасс'а можно проследить, как первоначальная грубая канва обвинения дополнялась новыми более деликатными узорами. Согласно первоначальной версии я заключил союз с Германией и Японией с целью низвержения Сталина (= социализма) и восстановления капитализма в СССР. В обмен за эту услугу я обещал Берлину и Токио в будущем огромные пространства советской территории, а в настоящем -- саботаж промышленности, убийство вождей и истребление рабочих. Так отразился план в показаниях менее значительных подсудимых (из 17 я знаю только 7; имена остальных 10 ничего мне не говорят). Радек упорствовал до декабря. Только когда ему представили "признания" всех других и надели тем самым на его шею петлю (о, без всяких физических пыток, без костра и клещей!), Радек согласился дать добровольные признания. Но в качестве более начитанного человека он, очевидно потребовал переработки обвинения. Троцкий стоит не за реставрацию капитализма, а лишь за "приближение" к капитализму. Уступая Японии и Германии Дальний Восток, Украину и прочее, Троцкий расчитывает вернуть эти области посредством революций в Японии и Германии. ГПУ попыталось представить меня простым фашистом. Чтоб придать хоть тень правдоподобия обвинениям, Радек превращает меня в потенциального революционного антифашиста, но подбрасывает мне "переходный" план, в виде "временного" союза с фашистами и "маленького" расчленения СССР. Через показания подсудимых проходят обе версии: грубая провокаторская мазня, источник которой восходит непосредственно к Сталину, и сложный военно-дипломатический фельетон в стиле Радека. Эти две версии не сливаются. Одна предназначена для образованных и деликатных "Друзей СССР" за границей, другая -- для более земных рабочих и крестьян в СССР. Никто на суде не задается вопросом: каким образом троцкисты могут надеяться, что в случае победы империалистских и фашистских стран над СССР, именно они, троцкисты, будут призваны к власти? Что касается меня, то в течение 9 лет (ссылка и изгнание) я в сотнях статей и тысячах писем разъяснял, что военное поражение СССР означало бы неизбежно реставрацию капитализма в полуколониальной форме при фашистском политическом режиме, расчленении страны и крушении Октябрьской революции. Многие из моих бывших политических друзей в разных странах, возмущенные политикой сталинской бюрократии приходили к выводу, что мы не можем брать на себя обязанность "безусловной защиты СССР". На это я возражал, что нельзя отождествлять бюрократию и СССР. Новый социальный фундамент СССР, необходимо безусловно защищать от империализма. Бонапартистская бюрократия будет низвергнута трудящимися массами лишь в том случае, если удастся оградить основы нового экономического режима СССР. Я гласно и открыто порвал на этом вопросе с десятками старых и сотнями молодых друзей. В моем архиве имеется огромная переписка, посвященная вопросу о защите СССР. Наконец, моя новая книга "Преданная Революция" дает подробный анализ военной и дипломатической политики СССР специально под углом зрения обороны страны. Теперь, милостью ГПУ оказывается, что в то время, как я рвал с близкими друзьями, не понимавшими необходимости безусловной защиты СССР против империализма, я на деле заключал союзы с империалистами и рекомендовал разрушать экономический фундамент СССР. Может быть это "маккиавелизм"? Может быть мои книги, статьи, письма только маскировка? Нужно быть совершенным тупицей, чтоб допустить возможность такой психологической и политической двойственности, особенно при интенсивной умственной работе в течение долгого ряда лет. В довершение путаницы, из показаний московских подсудимых, 16-ти как и 17-ти, вытекает, что я вовсе не скрывал своих связей с Гестапо, наоборот, рекомендовал их с первого свидания незнакомым молодым людям и что мои инструкции в этом духе были "известны всем". Для какой же цели служила в таком случае моя напряженная литературная работа? Невозможно воспитывать террористов, пораженцев и саботажников, которым приходится рисковать своей головою, без страстной и постоянной пропаганды этих методов борьбы. Между тем вся моя открытая политическая работа, как и личная переписка были направлены против террора, против саботажа, за безусловную защиту СССР. Я могу это доказать перед любой честной комиссией, перед любым честным судом, если это вообще нуждается в доказательствах. Где же политическая и психологическая база обвинения? Ее нет. Подлог висит в воздухе. Но и этого мало. Ни по грубой версии Сталина, ни из литературного фельетона Радека совершенно не видно, что же собственно практически внесли в союз Германия и Япония? Троцкисты продали Микадо и Гитлеру свои головы. Что получили они в обмен? Деньги -- нерв войны. Получали ли троцкисты, по крайней мере деньги от Японии и Германии? Кто? Когда? Сколько? О денежных источниках оппозиции я встретил только два показания: 1) троцкисты получили будто бы нелегально из Госбанка 164 тысячи рублей и 2) Пятаков получил с двух промышленных предприятий комиссионную сумму для конспиративных целей. Оба эти факта, если бы они были верны, свидетельствовали бы как раз о том, что ни Германия, ни Япония денег не давали. Что ж они вообще давали троцкистам? На этот вопрос во всем процессе нет и тени ответа. Союз с Германией и Японией сохраняет чисто метафизический характер.

Койоакан, 28 января 1937 г.

Финал?

Моральное фиаско процесса Зиновьева-Каменева вынудило Сталина прибегнуть к процессу Радека-Пятакова. В течение 9 лет Радек и Пятаков были верными орудиями в руках Сталина, который очень дорожил ими, потому что они умнее и образованнее всех его ближайших сотрудников. Но у него не было других видных, известных экс-троцкистов, которых он мог бы пустить в дело для нового демонстративного процесса. Он оказался вынужден пожертвовать Пятаковым и Радеком. Если в начале серии амальгам Сталин казался самому себе изобретателем и творцом новой чудодейственной системы, то сейчас он уже стал ее пленником. Чтоб перекрыть фатальную историю с аэропланом Пятакова, Сталину необходим теперь новый процесс. Где взять людей? Чтоб подкрепить глупую сказку насчет моей связи с Гестапо, нужно организовать специальный процесс немецких инженеров и техников в СССР. Где же финал? Мы уже сказали, что Сталин пытается утолить свою жажду раствором соли.

Сталин играет головами

Судебные амальгамы не могут не поселять страшную тревогу в рядах самой бюрократии. Большинство расстрелянных по последнему процессу -- не политические фигуры, а бюрократы среднего и выше-среднего ярусов. За ними были, вероятно, те или другие ошибки, проступки, может быть и преступления. ГПУ потребовало, однако, от них признания в совсем других преступлениях, исторического масштаба, а затем -- расстреляло их. Никто из бюрократов не чувствует себя отныне уверенным и спокойным. У Сталина имеются досье всех сколько-нибудь заметных политических и административных фигур. В эти досье записаны все и всякие грехи (неосторожное обращение с общественными деньгами, амурные похождения, подозрительные личные связи, скомпрометированные родственники и пр.). Такую же регистрацию ведут местные сатрапы по отношению к своим подчиненным. В любую минуту Сталин может свалить и смять любого из своих сотрудников, не исключая и членов Политбюро. До 1936 года Сталин, при помощи своих досье, лишь насиловал совесть людей, заставляя их говорить не то, что они думали. С 1936 года он начал открыто играть головами своих сотрудников. Открылся новый период! При помощи бюрократии Сталин подавил народ; теперь он терроризирует самое бюрократию. Бюрократия боится своей изоляции от народа и потому поддерживает Сталина. Сталин боится своей изоляции от бюрократии и пытается заигрывать с народом: отсюда "демократическая" конституция и демагогические процессы.

Политический кризис

Ближайшие сотрудники Сталина переглядываются, спрашивая мысленно друг друга: чья очередь завтра? В то же время народные массы не могут не спрашивать себя: кто правит нами? Каким образом люди, занимавшие до вчерашнего дня важнейшие посты, вдруг оказываются тяжкими преступниками? Каким образом Центральный Комитет эпохи Ленина оказывается весь -- за исключением одного лишь Сталина! -- состоящим из изменников и предателей? Не наоборот ли? Не потому ли Сталин вынужден топить в крови старые кадры большевистской партии, что сам он окончательно перешел на путь создания новой аристократии?

Политическая система СССР вступила в эпоху глубокого и острого кризиса. Не видеть этого могут только слепцы. Молчать об этом могут только ханжи, притворяющиеся "революционерами", под дешевым титулом "друзей СССР". Господа этого типа оправдываются тем, что разоблачение преступлений сталинской клики оказывает поддержку фашизму. Так иные суеверные люди боятся вслух называть свою болезнь, веря в магию слов. Фашизму помогает сталинская бюрократия тем, что усваивает наиболее отвратительные черты тоталитарного режима. Московские процессы заставили мировое общественное мнение забыть даже о процессе Рейхстага и о кровавой расправе Гитлера над своей оппозицией (30 июня 1934 года)! Можно ли оказать большую услугу фашистским палачам?

Экономические основы СССР сохраняют свой прогрессивный характер. Эти экономические основы трудящиеся массы всего мира и все вообще друзья прогресса призваны защищать всеми средствами. Но ближайшая, наиболее непосредственная опасность этим основам грозит со стороны деморализованной и деморализующей сталинской бюрократии.

Народы СССР окутаны сетью тоталитарной фальши. Первый долг действительных, а не маскарадных друзей СССР сказать народам этой великой страны правду, всю правду, и тем помочь им вырваться из тупика.

Вопрос о международной следственной комиссии не есть мой личный вопрос, или вопрос моей семьи (один мой сын, Сергей, -- под ударом в Красноярске, другой, Лев, под ударом в Париже). Это не только вопрос о тысячах оппозиционных советских граждан, дожидающихся расправы. Нет, это вопрос международный. Он глубоко задевает политическое сознание и общественную мораль всех стран. В самых трудных условиях нет более живительного средства, как правда! Вот почему все рабочие организации, все прогрессивные общественные группы, все честные граждане должны поддержать инициативу создания международной следственной комиссии!

Койоакан, 1 февраля 1937 г.

Почему ГПУ выбрало Норвегию?

Можно возразить: если нельзя было откладывать свидание Пятакова со мной до лета 1936 года, то можно ведь было отодвинуть это свидание назад и "устроить" его в 1933 или 1934 г.г. во Франции, где авиационное сообщение гораздо более развито. Но нет, Франция не годилась. Франция относилась к прошлому. Между тем важнейшей практической, непосредственной задачей процесса было добиться моей высылки из Норвегии: не легальной выдачи (для этого нужна была бы судебная процедура в Норвегии, совершенно неприемлемая и невозможная для ГПУ!), а простой высылки -- куда? -- в объятия ГПУ: мексиканской визы в Москве не предвидели! Немедленно после процесса 16-ти (август 1936 года) Москва особой нотой потребовала моей высылки. Норвежское правительство ответило, что, во-первых, вменяемые мне в вину деяния относятся к периоду до моего въезда в Норвегию (речь министра иностранных дел); что, во-вторых, ныне я интернирован и, следовательно, не могу представлять "опасности". После этого Москва новой нотой возложила "ответственность за последствия" на норвежское правительство. Через своего адвоката Пюнтервольда я тогда же письменно предостерег норвежское правительство насчет того, что слова об "ответственности" надлежит понимать не как простую дипломатическую фразу, а как подготовку новой, уже не копенгагенской, а ословской амальгамы. 15 сентября я писал адвокату из Сундби, места заключения: "Как может, однако, ГПУ создать какую либо "норвежскую" амальгаму? Этого я не знаюи Дело, во всяком случае, не легкое. Искусство ГПУ сведется к тому, чтобы найти Ольбергов, Берманов-Юриных и пр., которые получили бы свои директивы прямехонько из Ослои Кто знает? Агент ГПУ может заявиться к вам, г. адвокат, чтобы самым дружественным образом справиться о моем здоровьи, а затем этот негодяй заявит на новом процессе, что через посредство адвоката Пюнтервольда он получил химически написанные террористические инструкции, которые он затем, разумеется, "из предосторожности" сжег. Чтоб украсить свои показания, он может украсть с вашего стола парочку конвертов с адресами". Я требовал, чтоб это мое предостережение было опубликовано в печати, надеясь таким путем затруднить организацию нового подлога. Но норвежское правительство предпочло конфисковать мое заявление и тем самым развязало руки ГПУи

Теперь понятно, почему Пятаков должен был прилететь именно в Осло.

Койоакан, 31 января 1937 г.

Почему ГПУ выбрало декабрь?

Почему ГПУ выбрало для полета Пятакова в Осло столь неудобный месяц для авиации, как декабрь? Объяснение найти нетрудно. Я прибыл в Норвегию в июне 1935 года и болел все лето. Об этом ГПУ имело, разумеется, сведения. Устроить Пятакову "свидание" летом значило рисковать наткнуться на такой период, когда я лежал в постели. В октябре я поместился в больницу в Осло, где провел шесть недель: факт этот был известен ГПУ из газет. Ни октябрь, ни ноябрь, таким образом, не годились для полета Пятакова. После выхода из больницы я, по расчетам ГПУ, должен был быть вполне пригоден для конспиративных передвижений, свиданий и заговоров. Правда, норвежский декабрь неудобен для авиации. Но следующие зимние месяцы еще менее удобны. Отложить полет до весны 1936 года? Но тогда у Пятакова не останется совсем времени на организацию всех тех крушений и разрушений, которые развернулись на протяжении "стахановского" года. Мы приходим, таким образом, к выводу, что ГПУ действовало не наобум, а серьезно, вдумчиво, с календарем в руках. Можно даже сказать, что по совокупности обстоятельств, декабрь являлся наиболее пригодным из всех месяцев года. Если в этом месяце в Осло не прилетело ни одного иностранного аэроплана, то это, во всяком случае, не вина ГПУ. Койоакан, 31 января 1937 г.

Последние слова подсудимых

История с аэропланом Пятакова убедительна для всех. Но кто захочет глубже вдуматься в дело, для того фальшь процесса станет ясна из каждого показания и каждой реплики. В этом процессе нет ничего натурального, живого, человеческого. Процесс без психологии, процесс автоматов, а не людей. Страшные заговорщики и террористы каются хором, как малые дети. Старые закоренелые "троцкисты" клеймят Троцкого и поют гимны Сталину, которого они вчера собирались будто бы убить. Где и когда было видано что-либо подобное? Радек объясняет, что причиной его преступлений было неверие в возможность построить социализм в одной стране. Но за последние 8 лет Радек написал множество статей, доказывающих такую возможность. Оказывается, этим статьям не нужно верить: все это была фальшь и ложь. Только после 20 декабря 1936 года, в тюрьме ГПУ, Радек, действительно, вполне и искренно убедился, что в СССР восторжествовал социализм. Пятаков более 12 лет руководил промышленностью, вырабатывал планы, строил заводы, делал бесчисленные публичные отчеты, радовался успехам, скорбел от неудач. Теперь оказывается, что он на самом деле ненавидел советскую промышленность, разрушал ее и истреблял рабочих. Все это он делал из ненависти к Сталину и из любви к Троцкому. Только попав в одиночную камеру, он в течение одного-двух месяцев возненавидел Троцкого и полюбил Сталина пламенной любовью. Высшей школой социализма, сталинизма и искренности оказывается, таким образом, тюрьма ГПУ!

Все это похоже на тифозный бред. Однако, в этом бреде есть система. Чтоб ее понять, надо отбросить все критерии индивидуальной человеческой психологии. Подсудимые, как личности, не существуют. Они растоптаны до суда. Они лишь арапы ГПУ, которое разыгрывает воспитательный спектакль на тему "троцкизм есть источник зла". На глазах всего мира они бросаются под колесницу Махабгарата. Но в отличие от верующих индусов они делают это не добровольно, не из слепого фанатизма, не в религиозном исступлении, а холодно, безнадежно, из под палки, которая загнала их в тупик.

Прокурор Вышинский заявил, что нынешний процесс означает "конец Троцкого и троцкизма". Нет, московский процесс не конец. Настоящий процесс против организаторов подлога только начинается. Через все угрозы, препятствия и опасности мы доведем этот процесс до конца.

Л. Троцкий.
Койоакан, 30 января 1937 г.

---

В ближайшее время выходит на всех европейских языках новая книга Л. Д. Троцкого

"Преступления Сталина"

Книга целиком посвящена Московским процессам.

---

 

К процессу Пятакова - Радека

Беглые заметки на полях судебного отчета

Два процесса

В период между процессами 16-ти и 17-ти обвинения против троцкизма подверглись радикальному пересмотру. Террор, который составил основу обвинения на процессе 16-ти, был заменен "союзом" Троцкого с Гитлером. Цель обвиняемых уже не власть ради власти, а восстановление капитализма. Средство для достижения этой цели уже не террор, а подготовка войны и поражения СССР, союз с Гитлером и Микадо, ценою раздела СССР, вредительство.

Как объяснить это чудовищное противоречие между обоими процессами? Ведь обвиняемые были, якобы, членами одной и той же "троцкистской" организации! И эта организация, оказывается, одновременно преследовала разные цели, пытаясь осуществить их при помощи разных, иногда взаимно исключающих себя средств!

Как понять, как объяснить эту бессмыслицу?

Ответ г.г. обвинителей очень прост. Подсудимые процесса Зиновьева лгали, они скрыли свои главные преступления. Самая возможность такого объяснения вытекает из того, что в основе всех сталинских процессов нет ни одного материального доказательства, -- есть только "признания". На основании признаний подсудимые расстреливаются, после чего их признания бесцеремонно объявляются недействительными. Необходимые для вчерашней амальгамы, они стесняют сегодняшнюю. Так, каждый новый процесс ликвидирует своего предшественника. Сперва убийцей Кирова был признан Николаев, потом оказалось, что он и его тринадцать сопроцессников все скрыли, что настоящими убийцами Кирова были Зиновьев, Каменев и др. В дальнейшем мы узнаем, что и Пятаков с Радеком признались лишь в небольшой части своих преступлений.

Но пусть нам объяснят, как это им удалось. Ведь мы имеем дело не с отдельным преступником, который сознается в преступлении, когда он пойман с поличным, и отрицает, когда против него нет улик. Мы имеем дело с коллективом, даже не с 16-ью, а с многими десятками обвиняемых, изолированными друг от друга, против которых нет ни одного вещественного доказательства. Казалось бы, что каждый из них должен скрыть то, что наиболее опасно лично для него. Оказывается же, что все без исключения обвиняемые, как бы сговорившись, признаются в одном и том же и скрывают одно и то же, что все они в своих признаниях, как по команде, останавливаются на одной и той же черте. Одна эта монолитность разрушает объяснения Вышинского о том, что все подсудимые процесса Зиновьева "скрыли правду".

В самом деле, допустим, что Зиновьев и Каменев скрыли свою связь с Гитлером, но почему об этой связи ничего не сказал Рейнгольд, про которого никто не решится сказать, что он "скрывал". Безудержный поток его бредовых признаний стеснял даже Вышинского. Почему о ней умолчал Ольберг, который сознался в своей связи с Гестапо и готов был признать все, что угодно? Больше того, если следствие по делу Пятакова-Радека обнаружило, что Зиновьев и Каменев скрыли свою действительную деятельность, то почему на процессе Пятакова-Радека мы ничего не узнали о том, в чем же именно заключалась эта оставшаяся тайной деятельность Зиновьева? Он умолчал о своей связи с Гитлером? Но почему же нам на процессе Пятакова не показали, в чем состояла эта связь? Зиновьев, Каменев, Смирнов скрыли свою вредительскую деятельность? Но почему опять-таки на процессе Пятакова нам не рассказали в чем именно конкретно заключалась их вредительская деятельность?

Параллельный центр

Чтоб хоть сколько-нибудь смягчить противоречия между двумя процессами, ГПУ решило создать "Параллельный" центр.

Мы оставляем в стороне совершеннейшую бессмысленность этой конструкции, -- два центра, -- являющейся отрицанием принципа централизма, без которого не могла бы существовать ни одна нелегальная террористическая организация. Гораздо важнее вопрос о том, как могли ничего не знать об этом центре Зиновьев, Каменев, Смирнов? Они скрыли его существование, отвечают обвинители, скрыли для того, чтоб этот центр остался нетронутым и мог продолжать контр-революционную деятельность и после ареста членов Объединенного центра.

На поверхностный взгляд это объяснение может показаться убедительным. Дело только в том, что оно находится в полном противоречии со всеми официальными данными.

Если Зиновьев, Каменев и др. так стремились скрыть существование Параллельного центра, почему же они так беспощадно оговорили всех его членов, одного за другим, ликвидируя этим тот самый Параллельный центр, который они якобы хотели сохранить для будущей работы.

А обвинительный акт прямо говорит: "Осужденные члены Объединенного центра Зиновьев, Каменев и др. показали, что в состав запасного центра входилии Пятаков, Радек, Сокольников и Серебряков".

Проследим на примере Сокольникова, о котором имеется наиболее обширный материал, как Зиновьев, Каменев и др. "скрывали" роль Сокольникова.

Рейнгольд показал и затем повторил, что Сокольников был членом Объединенного центра. Каменев подтвердил, что Сокольников стоял во главе "заговора". В ответ на вопрос Вышинского, был ли Сокольников законспирированным членов Объединенного центра, Каменев ответил: да. Зиновьев подтвердил эти показания. Евдокимов рассказал о том, что летом 1934 года на квартире у Каменева состоялось совещание, обсуждавшее практическую сторону подготовки убийства Кирова. В числе участников этого совещания Евдокимов называет Сокольникова. Ограничимся этими фактами. Мы спрашиваем, похоже ли все это на то, что Зиновьев, Каменев и др. "скрыли" роль Сокольникова?

Но может быть процесс Пятакова все же установил новые факты деятельности Сокольникова, относящиеся к периоду пребывания на свободе Зиновьева, Каменева и др. (до конца 1934 года), и скрытые ими? Ничуть не бывало. По версии второго процесса Сокольников, -- "один из вождей заговора" и член Объединенного центра, -- играл, напротив, совершенно второстепенную роль. О том, что Сокольников был членом Объединенного центра даже не упомянуто; его деятельность в Параллельном центре началась только летом 1935 года. Сокольников не приговорен к расстрелу якобы именно потому, что "не принимал непосредственного участия" в террористической и вредительской деятельности. (А подготовка к убийству Кирова на совещании у Каменева на квартире?!).

Нам, таким образом, представляют другого Сокольникова. Версия первого процесса отброшена, как ненужный хлам.

Два вывода: 1) из данных второго процесса вытекает, что Зиновьев, Каменев и др. не только не скрыли роли Сокольникова, но и оговорили его, 2) перед нами два разных Сокольникова: один член Объединенного центра и организатор убийства Кирова, другой -- мало активный член Параллельного центра. Обе версии, несовместимые одна с другой, разоблачают ложь обвинения.

Ни один вопрос, связанный со сталинскими процессами -- и, в частности, бесконечные противоречия -- необъяснимы с точки зрения самого обвинения. Напротив, все становится понятным, если не оказывать никакого доверия сталинскому обвинению. Зиновьев, Каменев и др. признали то, что от них в то время требовалось: террор. Сталин полагал, что этого обвинения будет достаточно для того, чтоб раз навсегда ликвидировать все оппозиции. Когда же он убедился в провале первого процесса, ему пришлось создавать новую амальгаму, выдвигать новые обвинения, изобретать Параллельный центр, заново распределять роли. Новая махинация неизбежно вошла в противоречие со своей предшественницей.

* * *

Параллельный центр (как и основной -- "Объединенный") ни разу не собирался, ни разу не принял ни одного решения. Момент его возникновения и обстоятельства, связанные с этим, полны противоречий. Ограничимся лишь некоторыми указаниями. Пятаков сообщает, что он узнал от Каменева о его назначении в члены запасного центра осенью 1932 года. Так как Каменев в октябре 1932 года был выслан из Москвы, то встреча его с Пятаковым могла произойти только до октября. Выходит, что резервный центр был создан раньше основного, который по данным первого процесса, как известно, образовался лишь в конце 1932 года. Радек относит образование Параллельного центра к 1933 году. Третий член центра, Серебряков, узнает в 1932 году от Мрачковского, что он назначен членом запасного центра. Он не выражает ни удивления, ни энтузиазма; просто принимает к сведению.

Чрезвычайно характерная, изобличающая сталинские процессы черта: никакой психологии. Заговорщики входят в центр, получают директивы, организуют крушения и убийства и ничего при этом не переживают. Не живые люди, а манекены.

В дальнейшем Серебряков один единственный раз (в 1933 г.) встречается с другим членом центра -- Пятаковым. Этим ограничивается его деятельность в центре. Сокольников, как мы уже знаем, лишь в середине 1935 года приступает к работе в центре.

Радек сообщает, что он "узнал о подготовке (создания Объединенного центра) из письма Троцкого, которое он мне написал в феврале-марте 1932 года". Между тем, на процессе Зиновьева-Каменева считалось установленным, что впервые "во второй половине 1932 года стал вопрос о необходимости объединения троцкистской террористической группы с зиновьевцамии В этот самый период Смирнов послал письмо Троцкому через Гольцмана, в котороми он ставил на его разрешение вопрос об объединении с зиновьевцами". (Показания Мрачковского).

Таким образом, только в конце 1932 года (Гольцман, якобы, виделся с Троцким в конце ноября 1932 года) перед Троцким впервые был поставлен вопрос об объединении с зиновьевцами, между тем, как по версии Радека выходит, что уже в феврале-марте 1932 года Троцкий сам подымал об этом вопрос в письме к Радеку.

Пятаков, как мы уже упоминали, узнал от Каменева о создании Объединенного и запасного центров не позднее начала октября. После разговора с Каменевым, Пятаков и Каменев "встретились с Радеком". Они проинформировали Радека о создании Объединенного центра; Радек уже тогда успел сказать Пятакову, что его "беспокоит засилие зиновьевцев в Объединенном центре".

Радек, в противоречие с этим рассказом Пятакова, говорит, что о создании Объединенного центра, он "узнал от Мрачковского в ноябре 1932 года" и т. д.

На сталинских процессах нет двух показаний, которые бы не противоречили друг другу.

Покушение на Молотова

Уже на Новосибирском процессе мы неожиданно узнали, что троцкисты устроили покушение на Молотова. Наконец то и Молотов удостоился великой чести: получил свое покушение (по старому, вроде Андрея Первозванного). Он был, как известно, обойден на процессе Зиновьева. В списках вождей, на которых "террористы" якобы готовили покушения, Молотов не значился. "Бюллетень", отметив в свое время это странное обстоятельство, высказал предположение: уж не готовил ли Сталин -- издалека -- проработку Молотова, не включая его в вышеупомянутый список? Теперь Молотов реабилитирован: его тоже хотели убить троцкисты.

История этого "покушения" такова. Проживавший в Москве, Пятаков поручил убийство Молотова, находящегося также в Москве, Шестову, живущему в Сибири. На тот случай, видите ли, если Молотов случайно туда приедет. Несколько сложно, но допустим. Шестов поручает организацию убийства некоему Черепухину, имя которого неоднократно упоминается на процессе, но которого почему то нет на скамье подсудимых. (В таком же положении, впрочем, находится еще около 150 человек, обвиненных на процессе в тех самых преступлениях, за которые были судимы 17).

Убийство должен был совершить подсудимый Арнольд. Он вооружается не револьвером, аи автомобилем. Шофер Арнольд должен опрокинуть автомобиль с Молотовым в пропасть и погибнуть со своей жертвой. Способ не лишенный романтики, но надо признать, что проще было бы действовать при помощи револьвера. Недаром "из-за недостаточной скорости машина перевернулась, но катастрофа не удалась". Это не мешает прокурору заявить, что "только высокая бдительность чекистов помешала осуществлению этого покушения". То есть, как так? Либо недостаток скорости, либо бдительность. Или недостаток скорости объясняется бдительностью, т.-е. тем, что сидевший за рулем "террорист" был сотрудником Ягоды? И не поэтому ли был помилован без объяснения причин этот единственный "активный" террорист (Арнольд) на процессе?

Так или иначе, но проявляя эту самую бдительность, гепеуры во всяком случае должны были знать, что на Молотова было произведено покушение. "Дело" происходило в 1934 году. Между тем на Московском процессе в августе 1936 года о покушении на Молотова, как мы указывали, ничего не сообщалось. "Бдительное" ГПУ, помешавшее осуществлению этого покушения в 1934 году, ничего не знало о нем в августе 1936 года! Не подлежит, следовательно, сомнению, что "покушение" на Молотова принадлежит к числу новейших изобретений, уже после процесса Зиновьева.

Что касается автомобиля, как орудия убийства, то его применение было, по-видимому, излюбленным методом этих современных террористов.

Сибирский инженер Боярышнев, возвращаясь с вокзала, был раздавлен грузовиком. Несчастье произошло в 1934 году. В 1937 году Вышинский, со свойственной ему проницательностью, обнаружил, что это было преднамеренное убийство по распоряжению того же мрачного злодея Черепухина. Уликой послужило то обстоятельство, что грузовик, о котором шла речь, принадлежал тресту, во главе которого стоял Шестов, а начальником гаража был Арнольди

Доказательства

На процессе были все же приведены некоторые "доказательства". Двум никому неизвестным подсудимым показали фотографии столь же неизвестных немцев (по словам обвинения -- шпионов), которых они узнали. Что это доказывает? (Мы оставляем в стороне возможность сговора подсудимых с прокурором). Это "доказывает", что указанные немцы фотографировались, что случается с каждым из нас, и что подсудимые знали их лично, в чем нет ничего удивительного, ибо оба эти подсудимые бывали заграницей по служебным делам. Немецкие же инженеры, фотографии которых были предъявлены, бывали в СССР. На суде фигурирует также письмо японского шпиона Х. подсудимому Князеву, который сам представляет из себя Икс. Письмо это даже не цитируется. Наконец, у одного из подсудимых, Строилова, обнаружен был дневник, в котором он тщательно записывал свои шпионские дела. Нам неизвестно, все ли шпионы имеют столь опасную склонность вести дневник, -- зато нам известно, что именно этот обвиняемый, против которого имелась столь убийственная улика, отделался наиболее легким наказанием -- 8 лет тюрьмы.

Но допустим даже, что все вышеупомянутые доказательства являются подлинными и что, следовательно, 4-5 подсудимых были действительно шпионами. В этом вообще говоря, нет ничего невозможного, тем более, что все сталинские процессы построены по принципу амальгамы: старых большевиков искусственно соединяют на скамье подсудимых с подозрительными неизвестными. Но все эти доказательства (если брать их всерьез) относятся только к подозрительным неизвестным. Они ни в малейшей степени не затрагивают ни одного из главных обвиняемых. Ни против одного из старых большевиков-подсудимых не было приведено никаких доказательств.

(Продолжение следует)

Париж, 15 марта 1937 г.

 

---

Американская следственная комиссия о Московских процессах под руководством Г-на Дервей приступает 4 апреля 1937 года к работам.

---

 

 

Новый документ

Читатели помнят, что на процессе Зиновьева, Гольцман утверждал, что он встретился с Седовым в фойе (не существующей) гостиницы "Бристоль" в Копенгагене. В "Бюллетене" # 52-53 мы привели ряд доказательств того, что Седов не был в Копенгагене, ибо у него не было визы на выезд и обратный въезд в Германию. Когда Седову, наконец, удалось заручиться этой визой -- было уже поздно. Л. Д. и Н. И. Троцкие покидали Данию. Н. И. Троцкая сделала последнюю попытку повидаться с сыном во Франции, на пути в Стамбул. С этой целью, как мы уже указывали, она послала телеграмму тогдашнему министру-президенту Э. Эррио с просьбой разрешить Седову приехать на несколько дней во Францию.

Телеграмма эта теперь найдена в архивах французского министерства иностранных дел.

Вот ее текст:

ТЕЛЕГРАММА

Господину Э. Эррио

Председателю Совета Министров, Париж

Копенгаген РК 120 38W 1 23 50 Нортхерн

Проездом через Францию хотела бы повидать моего сына Льва Седова, студента в Берлине. Надеюсь на Ваше благожелательное вмешательство, чтоб моему сыну было разрешено встретиться со мной в пути. Примите, и т. д. -- Наталия Седова-Троцкая.

В ответ на эту телеграмму Министр дает следующее распоряжение французскому консулу в Берлине:

ТЕЛЕГРАММА, Париж, 3 декабря 1932 г.

Министр иностранных дел

консулу Франции, Берлин

Г-жа Троцкая, возвращаясь из Дании была бы счастлива получить возможность встретить в пути, на французской территории, своего сына Льва Седова, в настоящее время студента в Берлине. Я Вас уполномачиваю выдать г. Льву Седову визу во Францию сроком на пять дней, но этот последний должен обеспечить себе возможность возвращения в Германию по истечении этого срока. -- Дипломатия.

Встреча Седова с родителями, не удавшаяся в Копенгагене, состоялась в Париже 6 декабря 1932 г., в 10 ч. утра на Северном вокзале.

---

"Встречи" Пятакова и Шестова с Седовым

Нам нет надобности характеризовать здесь Пятакова, покинувшего оппозицию в декабре 1927 года и ставшего с тех пор безидейным и верным чиновником Сталина. На процессе Пятаков рассказывает, что он вернулся к оппозиции потому, что Троцкий устранен от руководства и выслан заграницу, и от руководства устранены Зиновьев и Каменев. Троцкий, Зиновьев и Каменев были устранены от руководства по крайней мере в 1926 году. Троцкий был выслан заграницу в начале 1929 г., Пятаков же обнаружил все это лишь "около 1931 года", т.-е. с запозданием на несколько лет, причем как раз в тот момент, когда он находился в Берлине, ибо, по заданиям ГПУ, он должен был во что бы то ни стало показать, что он встречался там с Седовым.

С Седовым Пятакова, якобы, связал Иван Никитич Смирнов, находившийся в то время (лето 1931 года) в Берлине. Позволим себе заметить, что если бы Седов вообще заговорил с И. Н. Смирновым о Пятакове, спросив о его настроениях и пр., И. Н. Смирнов решил бы, что Седов не совсем в своем уме. Не только среди оппозиционеров, но и среди отошедших от оппозиции людей, вроде И. Н. Смирнова, сохранивших все же намек на человеческое достоинство, к Пятакову относились не иначе, как к предателю, заслуживающему всяческого презрения.

Никаких "встреч" Пятакова с Седовым И. Н. Смирнов не устраивал и никаких встреч у Пятакова с Седовым не было и быть не могло.

Известно, как трудно доказать, что чего-нибудь не было, что ты не знал такого-то, не встречался с таким-то, никогда не был там-то. Но в данном случае нам на помощь приходит стечение обстоятельств, облегчающих опровержение лжи Пятакова. О мнимой встрече Пятакова с Седовым впервые сообщено было на Новосибирском процессе. 23 ноября 1936 года Троцкий узнал об этом из телеграмм норвежских газет. Он в это время находился в Сунби, интернированный норвежским правительством; содержался он в строжайшей изоляции, в доме с ним проживало 13 полицейских, посетители не допускались, вся переписка проходила через строгую цензуру, во главе которой стоял начальник паспортного отдела г-н Констад. 26 ноября Троцкий написал своему норвежскому адвокату письмо, прошедшее, как и все письма, через цензуру. Приведем подробную выдержку из этого письма:

"Теперь я хочу остановиться на небольшом, но весьма важном эпизоде. Подробности его моя жена помнит лучше меня (на житейские события и переживания у нее превосходная память; моя память более абстрактного характера).

В период, когда мы жили в Кадикой, близ Константинополя, т.-е. после пожара в Принкипо, мы получили от нашего сына, который в то время учился в Берлине, письмо, в котором он нам, между прочим, сообщил следующее: "Знаете <л>и вы, кого я встретил на Унтер ден Линден? Рыжего. (Среди молодежи так часто называли Пятакова из-за цвета его волос). Я посмотрел ему прямо в глаза; он отвернулся, как бы не узнавая меня. Жалкий субъект!". Таков приблизительно был текст письма, по воспоминаниям моей жены, которая освежила и мои воспоминания об этом (тогда совершенно незначительном) происшествии. Удастся ли найти это письмо -- я не знаю. Может быть оно случайно находилось среди бумаг, украденных в Париже. Все это должно быть еще выяснено. Важно же следующее: это свидетельское показание моей жены я записываю в момент, когда мы еще не получили, да и не могли получить, от нашего сына ни единой строчки о Новосибирском процессе. Центральная паспортная контора (цензура) знает это в точности. Я возьму также у начальника караула квитанцию о времени (дата, час), когда я отправил это письмо. Вы сможете со своей стороны получить от нашего сына показания о его "встрече" с Пятаковым, прежде чем он успеет нам написать что-нибудь об этом или получить от нас какое-либо известие. Обе эти версии можно будет сравнить".

Перевод с немецкого.

Норвежский адвокат Троцкого, получив это письмо-показание, запросил и у Седова показания об этом эпизоде.

Седов не имел никакой возможности войти в сношения с Троцким и согласовать с ним свое показание, без того, чтобы об этом не знали норвежские власти, которых во всяком случае нельзя заподозрить в благожелательном к Троцкому отношении.

Получив письмо норвежского адвоката, Седов несколькими днями позже ответил ему: "Я встретил раз в Берлине, точно не могу вспомнить в 1931 или 1932 году (думаю, что это было 1 мая, ибо я шел по Унтер ден Линден, чтоб посмотреть демонстрацию в Люстгартене; но это могла быть и другая демонстрация, а не первомайская), на Унтер ден Линден Пятакова. Когда он меня увидел, он немедленно повернулся спиной, делая вид, что не узнает меня. Если память меня не обманывает, я ему вполголоса послал вдогонку крепкое словцо".

Свидетелями того, что показания Троцкого и Седова по данному вопросу совершенно независимы друг от друга, является не только норвежский адвокат Троцкого, но и начальник цензуры, вышеупомянутый г. Констанд.

"В данном случае наше интернированиеи помогло выяснению истины", -- закончил свое письмо адвокату Троцкий. -- "Бывают, друг Гораций, дела н<а> свете, и т. д.".

Нам, следовательно, нет надобности опровергать содержание мнимых разговоров Пятакова с Седовым, в частности, историю с немецкими фирмами, у которых Седов, при помощи Пятакова, должен был якобы, получить "комиссионные". С упомянутыми Пятаковым фирмами (Демаг, Борзиг) Седов никогда никаких отношений не имел, не больше, чем с какими бы то ни было другими фирмами. Седов никогда в жизни не занимался коммерцией и никаких связей в коммерческом "мире" никогда не имел.

Встреча Пятакова с Седовым такая же ложь, как и знаменитое путешествие Пятакова на самолете к Троцкомуи

* * *

Остается Шестов, который, якобы, также встречался с Седовым. Этот Шестов, кстати сказать, является bonne a tout faire Вышинского. Одной его "активности" хватило бы на несколько десятков подсудимых. Шестов встречается с Седовым, перевозит письма в СССР, расшифровывает их; организует "покушение" на Молотова; убивает при помощи грузовика инженера Бояришнева; взрывает шахты в Прокопьевске; убивает краденным динамитом детей; ворует деньги в банке; вербует сторонников исключительно методами шантажа; для разнообразия он также занимается шпионажем и пр., и пр.

На процессе Шестов выступает с рассказами о всех этих потрясающих фактах не меньше шести раз. Из боязни, что этот паталогический врун скажет лишнее, прокурор не раз нетерпеливо прерывает поток его красноречия словами: надо отвечать корочеи Вы даете массу лишних деталейи

В 1931 году Шестов попадает в Берлин, где он вдруг заинтересовывается оппозицией. Он не находит ничего лучшего, как обратиться к врагу оппозиции, Пятакову, с которым он едва знаком -- если вообще был знаком -- с вопросом о том, как следует понимать капитулянтское заявление Пятакова. Пятаков не только не принимает его за провокатора и не выбрасывает его вон, но немедленно разъясняет Шестову, что все нужно понимать наоборот и берет на себя посредничество в установлении связи Шестова с Седовым. Одного этого факта достаточно, чтоб правильно оценить вранье Шестова.

В отличие от Пятакова, Седов Шестова вообще в своей жизни никогда не видал, о нем никогда ничего не слыхал и имя его впервые узнал из сообщений о процессе.

Небезынтересно отметить, что Шестов, который якобы неоднократно встречался с Седовым, не знал даже адреса этого последнего. Укажем еще, что на суде Шестов рассказал, что одно из свиданий его с Седовым произошло в январе 1931 года (отчет, стр. 33). Между тем, как в январе 1931 года Седов находился еще в Стамбуле. Он прибыл в Берлин только 26 февраля 1931 года, что может быть установлено по визам Седова и другим документам.

Это маленькое "недоразумение" строго выдержано в стиле других орнаментов -- гостиница Бристоль, самолет Пятакова и пр. -- сталинской судебной "архитектуры".

Л. С.

"Шпион" Граше

Подсудимому Граше на последнем московском процессе была отведена особая роль -- роль "профессионального шпиона".

Кто такой Граше мы не знаем; имени его мы до процесса никогда не слышали, но по данным чешской и датской печати, с одной стороны, и судебного отчета, с другой, дело представляется таким образом.

Хотя Граше и был членом партии с мая 1917 года и, по отзывам хорошо знавшего его датчанина, инженера Виндфельд-Ганзена (правда, он тоже "шпион"!) в датской "Политикен" от 29 января 1937 года, это был "высоко-образованный марксист и исключительный диалектик", но у него почему то нет своих взглядов. "Я рассматриваю троцкизм, как сумму некоторых убеждений, а у меня, как у шпиона, не полагается быть подобным убеждениям", говорит Граше. Он решительно отрицает свою связь с троцкизмом и только после настойчивого вопроса Вышинского признает, что "соприкоснулся с ним на почве своей шпионской и вредительской работы". "Значит от шпионства к троцкизму, а не наоборот", говорит Вышинский. Это именно то, что ему нужно.

"Шпионом" Граше сделался уже в 1920 году, когда он начал работать для чехословацкой разведки. Чем доказан на суде шпионаж Граше в пользу Чехословакии? Тем, что он уехал в 1919 году, в качестве военнопленного на родину и вернулся обратно в Советскую Россию в качестве русского военнопленного в конце 1920 или начало 1921 года. Преступление безусловно серьезное и поведение весьма подозрительное, если быи если бы Граше, по данным, собранным в Чехословакии и опубликованным в "Жискра" (февраль 1937 г.), не совершил этой поездки в качестве агента Коминтерна. Это был, как сообщает газета, обычный тогда способ посылки агентов вместе с транспортами военнопленных. Послан был Граше чешской делегацией на 2-ом конгрессе Коминтерна, в которую входили Милош Ванек, Ант. Запотоцкий, И. Хандлич и др. Австрийская военная форма и бумаги австрийского военнопленного ему были выданы соответствующими советскими учреждениями. Выполнив возложенное на него поручение, он, указанным ему путем, вернулся обратно в Советскую Россию.

Вот что сообщает о Граше упомянутый выше Хандлич: "Я познакомился с Граше в 1921 году на 3-ьем конгрессе Коминтернаи Из всего его поведения явствовало, что он занимал высокий пости". Другие члены той же делегации указывают, что Граше вовсе и не скрывал того, что он работал в ЧК.

Все это, конечно, хорошо известно Вышинскому. Но он предпочитает не затрагивать этих неудобных для него вопросов. Не может Вышинский также и не знать того, что Граше, как сообщает та же чешская газета, был в 1927 году ответственным работником интернационального секретариата союза химиков в Москве, и в это время несколько раз ездил заграницу, и, в частности, в Берлин. Казалось бы тут то Вышинскому и карты в руки. Профессиональный шпион Граше несколько раз был заграницей, очевидно, завязывал свои шпионские, "троцкистские" и прочие связи. Как же этим не воспользоваться? Но не тут то было. Этот период деятельности Граше Вышинский обходит молчанием -- как воды в рот набрал.

Профессиональный шпион Граше не мог, по-видимому, ограничиться одной шпионской деятельностью для Чехословакии, и поэтому он в 1932 году (т.-е. еще до Гитлера) связался еще и с германской разведкой. Для германской разведки он очевидно просто работал из любви к искусству, так как по данным судебного отчета, за все время получили 300 марок (за четыре года то!).

По линии немецкого шпионажа начальником Граше был некий Мейеровитц. Кроме того Граше назвал еще трех датчан-"троцкистов", с которыми он был связан по роду своей шпионской деятельности: инженера Виндфельд-Ганзена, писателя Зигварда Лунда и учителя Киерульф-Нильсена.

Кто же они эти датчане-"троцкисты"? Все они живут сейчас в Дании, и мы узнаем из датской прессы не мало любопытных подробностей, весьма неприятных для сталинской юстиции.

Так как двое из них -- Киерульф-Нильсен и Зигвард Лунд известны в Дании, как преданные Сталину люди, то сталинская "Арбейдерблад" в своем отчете о процессе (от 29 января 1937 года) предпочла не упоминать этих двух имен. Она предусмотрительно их пропускает и ограничивается упоминанием одного лишь инженера Виндфельд-Ганзена.

А один из вождей датских сталинцев, Тиегер Тиегерсон, по сообщению "Политикен" (от 28 января) сгоряча даже заявил: "Я думаю, что то, что Граше сказал на своем допросе -- выдумка". Несчастному Тиегерсону это заявление стоило поста. Не помогли и все покаяния (на московский манер!) на собрании в "Спортпалас".

Правоверный сталинец и видный деятель датской компартии, Киерульф-Нильсен, опубликовал 28 января заявления (см. "Социалдемократен"), в котором не отрицает факта своего знакомства с Граше. Граше по роду своей службы (он стоял во главе отдела, ведающего условиями работы и жизни иностранных специалистов), должен был постоянно встречаться с иностранцами. "Я не заметил, чтоб названные специалисты вели троцкистскую деятельность; что же касается меня лично, то мое мнение о Советской России и мое отношение к Троцкому и троцкизму со всей ясностью вытекает из моей недавно вышедшей книги "Восемь лет в Советском Союзе". (В этой книге он поет дифирамбы Сталину).

Относительно второго "троцкиста", Лунда, автора романа "Хлеб и сталь", "Политикен" от 28 января сообщает: "Писатель Зигвард Лунд нам заявил: -- Я не инженер и не троцкист и никогда не работал на русской фабрикеи Я никогда раньше не слышал имен Граше и Мейеровитцаи В 1935 году я вообще не был в России. Страну я покинул в 1934 году".

Третий "троцкист", инженер Виндфельд-Ганзен дает обстоятельное объяснение в "Социалдемократене" от 29 января 1937 года. С троцкизмом он не имеет ничего общего. Он подробно характеризует в нем Граше, о котором очень хорошо отзывается, считает исключенным его шпионскую деятельность и категорически отрицает свою причастность к шпионажу и саботажу.

Вот что сообщает датская печать об этих трех шпионах.

Мы еще раз повторяем: мы Граше не знаем, мы не знаем был ли он шпионом или нет, но судя по всем данным, если он и был шпионом -- то очевидно только шпионом ГПУ.

Л. П.

Незадачливые авторы "директив" Троцкого

Процесс "17" должен был быть исправленным и дополненным изданием процесса Зиновьева-Каменева. Исправлению подверглись и столь неудачные "директивы" Троцкого, приведенные подсудимыми первого процесса.

В своих одиннадцати "директивах", посланных подсудимым процесса Зиновьева, Троцкий, как маниак, монотонно повторял на протяжении трех лет (1931-1934) один и тот же лозунг: "убить Сталина, Ворошилова и др.".

На процессе Пятакова "директивы" Троцкого становятся разнообразнее. К террору прибавилось вредительство, пораженчество, соглашение с Гитлером и пр. И директивы эти даже "теоретически" обоснованы. Дело только в том, что, вырабатывая директивы Троцкого Пятакову, Радеку, Ромму, Шестову и Муралову, авторы их не приняли во внимание данных первого процесса; они также не сумели согласовать показания отдельных обвиняемых второго процесса. Попытаемся путем сравнения "директив" на первом и втором процессах и сопоставлением их между собой показать, что они являются ничем иным, как полицейскими фальшивками вроде "писем Зиновьева" или "Протоколов Сионских Мудрецов".

Год 1931. Центральное место обвинительного материала занимает пребывание Смирнова, Пятакова и Шестова в Берлине и "переговоры" их с Седовым. Эти переговоры являются отправной точкой "террористической" деятельности обвиняемых: на первом процессе -- Смирнова, на втором -- Пятакова и Шестова. На процессе 16-ти Смирнов показывал, что "Седов говорил емуи о своевременности перехода к террористическим методам борьбы". О вредительстве, как известно, Смирнов не упомянул ни слова. На втором процессе Пятаков показал, что Смирнов, рассказывая ему о своей встрече с Седовым, сказал: "основной метод борьбы который надо применять это метод террора ии метод противодействия мероприятиям советской власти" (т.-е. саботаж и вредительство). Смирнов, могут сказать, недаром многое отрицал, он просто скрыл установку на вредительство. Но, по интересующему нас вопросу, имеется еще одно показание -- Ольберга. Он то наверно уж ничего не скрывал! Сообщая на суде о разговоре Смирнова с Седовым, содержание которого он якобы знал со слов Седова, Ольберг говорит только о терроре. Следовательно, ничего не знал о вредительстве и Ольберг. Не забудем, что Ольберг был представлен, как друг и доверенное лицо Седова. Почему же Седов, доверивший Ольбергу убийство Сталина и связь с Гестапо в придачу, скрыл от него менее "острую" директиву о вредительстве?

Нет, видно Пятаков ошибся. Не в 1931 году узнал он от Смирнова о вредительской директиве, а в период между первым и вторым процессом, т.-е. уже после смерти Смирноваи Посмотрим теперь, как обстоит дело со встречами Пятакова и Шестова с Седовым. При первом же свидании Седов заявил Пятакову: "Троцкий твердо стал на позицию насильственного свержения сталинского руководства методами террора и вредительстваи Нам придется в этой борьбе иметь необходимое решение также и международного вопроса или вернее межгосударственных вопросов". Первая половина заявления Седова -- понятна: "убивай и вреди", -- но что означает туманный намек на "межгосударственные вопросы"? Пятакову это, разумеется, также непонятно, но он не интересуется и не спрашивает. Не интересуется вопросом и Вышинский, который вместе с Радеком глубокомысленно изучает даже вопрос о том, является ли сон явью или наоборот. Намек был необходим авторам сценария для подготовки вопроса о "разделе СССР", так же, как и слова Каменева о разговоре с Пятаковым осенью 1932 года о том, что "без необходимого контакта с правительствами капиталистических государств, мы не придем к власти, и что надо поддерживать этот контакт". Но так как в 1931-1932 г.г. Гитлер еще не был у власти, то об этом говорить еще рано. Вышинский и не настаивает. Если Пятаков не интересуется "междугосударственными вопросами", то слова Седова о "противодействии мероприятиям советского правительства", его, наоборот, очень беспокоят. Что это значит? Он просит Седова прислать ему разъяснения Троцкого. В ноябре-декабре того же 1931 года Пятаков получает через Шестова (в ботинке) столь долгожданные разъяснения Троцкого о "необходимости противодействовать всем мероприятиям партии и правительства, в особенности в области хозяйства", т.-е. дословное повторение того, что ему сказал уже Седов. И тем не менее, так и не разобравшись в том, что значит "противодействовать", Пятаков со всей энергией начинает свою вредительскую деятельность. Одновременно с письмом Пятакову Шестов провозит письмо Муралову. Муралова Троцкий не угощает малопонятным "противодействием", но предлагает перейти к "террористическим действиям против московских вождей" (в Сибири сидя!).

Шестов не впервые выступает на суде. Уже на Новосибирском процессе он был главным свидетелем обвинения. На вопрос прокурора (Рогинского), от кого он получил террористические и вредительские директивы, Шестов отвечает: "от Пятакова, будучи в Берлине". О том, что "свидетель" Шестов видел Седова в Берлине, он, несмотря на свою многословность, -- умалчивает. По версии Новосибирского процесса Шестов все директивы получил от Пятакова, в том числе и директиву о вредительстве, которую, как мы уже показали, Пятаков в тот период еще сам не усвоил и не понял! На процессе Пятакова уже нет свидетеля Шестова, а есть обвиняемый Шестов. Этот последний, оказывается, все директивы получал не от Пятакова, а от Седова, с которым он, якобы, встречался неоднократно. Путанице нет конца.

Седов помимо всех "директив" предлагает Шестову, для разнообразия, заняться и шпионской (!) деятельностью. Шестов смущен, но после убеждений Смирнова соглашается. Оказывается, что и Смирнов знал о шпионской деятельности троцкистов! Почему же он не сказал об этом ни слова на суде?

Так обстояло дело с "директивами" по данным процесса Пятакова. Какие же директивы посылал в течение этого же периода (1931 г.) Троцкий по версии процесса Зиновьева? Только о терроре. О вредительстве ни один из обвиняемых ничего не знал. О Смирнове мы уже говорили. Берман-Юрин (на процессе Зиновьева) показал, что в конце 1931 года Седов послал некоего Альфреда Кунта в Москву с очень подробными директивами о терроризме. В письме речь шла об организации, о подборе людей, обо всем, что угодно. Об одном только Седов забыли о вредительстве. В трудных условиях приходилось работать руководителям обоих "центров", получая столь противоречивые директивы.

Год 1932. Процесс Пятакова-Радека. В середине года Пятаков снова приезжает в Берлин и в третий раз встречается с Седовым. Выслушав информацию Пятакова о его "вредительской" деятельности, Седов выражает ему "неудовольствие Троцкого", потому что "ничего конкретного у вас нет". Троцкий, таким образом, проявляет большой интерес к вредительству.

Процесс Зиновьева. Троцкий посылает Объединенному центру директивы через Гавена и Путну, через Гольцмана; посылает в СССР "террористов" Берман-Юрина, Фриц Давида и Ольберга. Шесть человек, шесть директив, все о терроре и только о терроре. О вредительстве -- ни слова.

В этом же году Ромм получает от Седова письмо для Радека, которое он передает Радеку в Женеве. Со слов Радека, Ромм рассказывает, что в письме Троцкий говорил о необходимости убить "в первую очередь Сталина и Ворошилова". Письмо это строго выдержано в стиле директив процесса Зиновьева: террор без вредительства.

Радек, хотя и подтверждает "в основном" показания Ромма о содержании письма, но категорически отрицает такой пустяк, как призыв к убийству Сталина и Ворошилова. Он даже сообщает об очень интересном принципе писем Троцкого: "В письме Троцкого имена Сталина и Ворошилова не фигурировали, так как в наших письмах мы никогда не упоминали имен". Вообще говоря, это элементарный принцип конспиративной переписки. Дело только в том, что по версии процесса Зиновьева, Троцкий придерживался, как раз обратного принципа. Единственное письмо, которое цитировалось на этом процессе (к Дрейцеру и Мрачковскому) прямо начиналось со слов: "убить Сталина и Ворошилова"!

Год 1933. Процесс Пятакова-Радека. В июле месяце происходит известная "встреча" Ромма с Троцким и Седовым в Булонском лесу. Летняя погода, как видно, расположила Троцкого к откровенности, и он в течение каких-нибудь "20-25 минут" успел рассказать Ромму, что "в данный момент особое значение приобретает не только террор, но и вредительская деятельность в промышленности и в народном хозяйстве вообще", что "обострение военной опасности может поставить на очередь вопрос о пораженчестве", и пр., и пр.

В том же году Муралов получает письмо от Седова. Из содержания письма мы узнаем лишь, что "старик доволен нашей (Муралова) деятельностью", но какой именно деятельностью, и почему доволен "старик" -- остается тайной Ежова-Вышинского.

Процесс Зиновьева. М. Лурье с "директивой" Троцкого, которую он получил от Рут Фишер-Маслова для Зиновьева -- приезжает в СССР. Стереотипная директива, Лурье требует "ускорить организацию террористических актов". Ни о вредительстве, ни о пораженчестве -- ни слова. То, что Троцкий доверил "резервному" Радеку и безвестному агенту связи Ромму, он почему то скрыл от главного руководителя главного центра, Зиновьева. Ничего нельзя понять.

Год 1934. Радек для резервного центра, Мрачковский и Дрейцер для основного получают директивы Троцкого. Радек в апреле; Дрейцер -- в октябре. От Радека Троцкий "требовал проведения определенных актов по линии террора и по линии вредительстваи троцкисты должны занять пораженческую позициюи необходимость соответствующего соглашения с наиболее агрессивными иностранными государствами, такими, какими являются Германия и Японияи" (Показания Пятакова, подтвержденные Радеком).

Пятаков, давая, со своей стороны, характеристику апрельскому письму Троцкого Радеку, говорит: "О терроре специальных директив не было: считалось, что эта директива принята к исполнениюи". Это не мешает Троцкому шесть месяцев спустя еще раз повторить Дрейцеру и Мрачковскому: "1) убрать Сталина и Ворошилова, 2) развернуть работу по организации ячеек в армии, 3) в случае войны использовать всякие неудачи и замешательство для захвата руководства".

Мы видим, что Троцкий дает своим "сторонникам" грубо противоречивые директивы. Ответственные дела: вредительство, пораженчество, соглашение с Гитлером -- малоответственному Радеку. Мрачковскому же, "наиболее близкому человеку", Троцкий доверят лишь все ту же директиву -- в одиннадцатый (!) раз -- "убрать Сталина".

Разве не ясно, что и письмо Мрачковскому, и письмо Радеку составлены применительно к обвинительному акту, для удобства прокурора? Режиссеры первого процесса додумались только до террора; "директивы" Троцкого строго остаются в этих рамках. На втором процессе план взят более широкий, -- соответственной переработке подверглись и "директивы".

Письмом к Мрачковскому-Дрейцеру кончаются директивы Троцкого на первом процессе (если не считать таинственных молодых людей, напоминающих Берману-Юрину и Фрицу Давиду о необходимости убить Сталина). Подсудимым второго процесса Троцкий и дальше посылает свои инструкции. Наиболее важные из них (в декабре 1935 года) это подробнейшее ("на 8 страницах английской тонкой бумаги") письмо к Радеку и устная директива Пятакову, который прилетел на аэроплане (невидимке) в Осло.

Что пишет Троцкий Радеку? "Формулой этого письма" было по Радеку не более и не менее, как "возвращение к капитализму, реставрация капитализма". Письму этому придается такое значение, что на процессе о нем говорится три раза: один раз Пятаков и два раза Радек. Но как это ни странно, говорится о нем по разному. В первый раз (23 января) Пятаков рассказывает: "Троцкий в этой директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к властии Первый вариант (до войны) Троцкий представлял в результате, как он говорил, концентрированного террористического удараи против ряда руководителейи, в первую очередь, против Сталинаи Второй вариант (во время войны) этои военное поражениеи". Радек в тот же день (23 января) следующими словами подтверждает показание Пятакова: "иписьмо разрабатывало эти, так называемые, два варианта -- прихода к власти во время мира и прихода к власти во время войны". На вопрос Вышинского о каких территориальных уступках шла речь в этом письме, Радек ответил: "отдать Украину (Германии) и Япониии уступка Приамурья и Приморья". На следующий день, 24 января, Радек дает новую версию. Ни слова -- о "двух вариантах" -- ни слова о приходе к власти в мирное время при помощи террора. По словам Радека, Троцкий в письме ориентируется на поражениеи "Во-первых, Троцкий считал, что результатом поражения явится неизбежность территориальных уступок и назвал определенно Украину. Во-вторых (?), дело шло о разделе СССР. В-третьих, с точки зрения экономической"и "реставрации капитализма". Вышинский недоволен "уступкой" одной Украины; он требует у Радека других "уступок" (как видно, Вышинский лучше знал содержание письма, чем получивший и уничтоживший его, Радек). Происходит следующий диалог. "Вышинский: О сахалинской нефти шла речь? Радек: Насчет Японии говорилось: надо не только дать ей сахалинскую нефть, но и обеспечить ее нефтью на случай войны с Соединенными Штатами. Указывалось на необходимость не делать никаких помех к завоеванию Китая японским империализмом. Вышинский: А насчет Придунайских стран? Радек: О Придунайских и Балканских странах Троцкий в письме говорил, что идет экспансия немецкого фашизма, и мы не должны ничем мешать этому факту. Дело шло, понятно, о прекращении всяких наших отношений с Чехословакией, которые были бы защитой для этой страны".

Далее, оказывается, что в этом письме шла речь "о разложении троцкистами армии" и о "диверсионной деятельности троцкистов в военной промышленностии, согласованное со штабами соответствующих иностранных государств".

Спрашивается, что общего имеет вариант от 24 января с вариантом от 23, если не считать отдачу Украины, Приамурья и Приморья?

В новом варианте Троцкий развивал и перспективы: "ни о какой демократии речи быть не может (после поражения)и чтобы удержаться (троцкистам у власти) нужна крепкая властьи возьмите аналогию с властью Наполеона I. Это было новое. Он (Троцкий) отдавал себе отчет в том, что хозяином положения, благодаря которому блок может прийти к власти, будет фашизми". В этой белиберде трудно что-нибудь понять. Небезынтересна историческая аналогия Троцкого. В качестве примера власти, возникшей из поражения, Троцкий ссылается на и Наполеона I, поднявшегося к власти на основе победы.

Чувствуя, что он начинает запутываться, Радек сообщает, что Троцкий стремился "поставить на место советской власти то, что он называл бонапартистской властью. А для нас это было ясно, что это есть фашизм без финансового капитала". Что такое фашизм без финансового капитала? Автомобиль без мотора. Не смущаясь, старый политик Радек продолжает нести эту безграмотную чепуху: "было еще одно очень важное в этой директиве: а именно формулировка, что неизбежно выравнивание социального строя с фашистскими странами-победителями". Что же это в конце концов за власть? Бонапартизм, фашизм, "просто" фашизм, фашизм без финансового капитала, или "выравнивание"?!

Получив это подробное письмо ("на 8 страницах английской тонкой бумаги"), Радек и Пятаков смутились и решили, что один из них должен поехать к Троцкому за разъяснениями. Счастливым кандидатом оказался Пятаков. Троцкий, -- рассказывает Пятаков о своей "встрече", -- "пожалуй, впервые (!!) так отчетливо сформулировал свою позицию относительно вредительства". Затем Троцкий "развил два варианта" (не забудем, что о поездке Пятаков рассказывает 23 января!). Далее Троцкий переходит к вопросу об отношении к фашистам: "с этими силами надо установить связь, поддерживать ее и обеспечить благоприятное к себе отношениеи". Наконец, Троцкий рассказывает Пятакову о своем договоре с Гессом. Здесь мы встречаемся с "интересной" формулировкой отдачи Украины Германии. Надо, говорит Троцкий, "не противодействовать украинским, национально-буржуазным силам в случае их самоопределения". "Это, -- поясняет Пятаков, -- в завуалированной форме означает то, о чем говорил здесь Радек"и Таким образом, в письме к Радеку Троцкий прямо говорит "надо отдать Украину Германии", а в устной же беседе с Пятаковым, вдали от ГПУ, когда казалось бы можно было достаточно свободно высказаться, разговор почему то идет в "завуалированной форме". А Приамурье и Приморье? А перспектива бонапартизма (или фашизма), -- как содержание будущей власти "троцкистов"? Обо всем этом ни слова. В письме к Радеку, Троцкий идет гораздо дальше, чем при личной встрече с Пятаковым! А ведь целью поездки Пятакова именно и было получение разъяснений и уточнений Троцкого о письме к Радеку! Вместо разъяснений Пятаков получает старую директиву только в гораздо более туманной и неопределенной форме. Объяснение тут только одно: в своих "признаниях" Радек пошел дальше Пятакова, причем окончательный текст письма Троцкого к Радеку был выработан в ночь с 23 на 24 января.

Радек упоминает еще о письм<е> Троцкого, полученном им в январе 1936 года. Но прокурор не проявляет к нему никакого интереса. Содержание его остается тайной. Впрочем, может быть мы еще узнаем что-нибудь об этом письме на процессе третьего "центра".

* * *

В этой статье мы коснулись лишь некоторых вопросов "директив" Троцкого. Мы, по существу, только вчерне наметили тему анализа. Но грубо противоречивый, ибо лживый, характер обвинения достаточно ясно обнаружен даже этими беглыми заметками.

Е. Тиенов.

Новосибирский процесс

Выдержки из статьи

Антитроцкистский процесс в Новосибирске (19-22 ноября 1936 года) явился новым звеном в цепи судебных инсценировок Сталина. Самостоятельное значение его невелико, основной его целью было -- подготовить почву для предстоящего большого процесса Пятакова-Сокольникова-Радека.

Вредительство, убийство рабочих

В Новосибирском процессе девять подсудимых, -- все хозяйственники и инженеры Кемеровского рудника (Кузбасс), -- в том числе один немецкий инженер (Штиклинг), -- сознались в том, что они по заданиям троцкистского центра занимались вредительством и готовили массовые убийства рабочих. С этой целью они "в заранее намеченный день" (23 сентября 1936 года), якобы, произвели взрыв в шахте Центральная, вызвавший гибель 10 рабочих (14 рабочих были тяжело ранены). А за девять месяцев до того, подсудимыми умышленно было отравлено двое рабочих.

Взрывы в угольных шахтах бывают в разных странах. Причины их обычно лежат в несоблюдении правил техники безопасности, в частности, в плохо поставленной или дефектной вентиляции. Умышленный взрыв с целью убийства рабочих был бы случаем без прецендентов. Но никаких доказательств умышленности взрыва обвинение не приводит. Свидетели

На Сибирском процессе не без влияния откликов, вызванных процессом шестнадцати, введено декоративное новшество: свидетели, эксперты, даже адвокаты.

-- рабочие рисуют безотрадную картину работы в шахтах. В погоне за увеличением производительности игнорируются элементарнейшие правила безопасности; администрация проявляет полное равнодушие к требованиям рабочих. Свидетели-рабочие рассказывают, что "вентиляция функционирует из рук вон плохо", что в ответ на жалобы их "успокаивали, заявляя, что процент газа в шахте нормальный", упорствующих же администрация называла "лодырями" и обвиняла в срыве угледобычи. На суде выяснилось, что стахановцы часто работают стоя в воде, что на технику безопасности израсходовано всего 24% предназначенных средств и т.д. Словом, типичная картина условий производства в СССР.

Такое игнорирование нужд рабочих -- при огалтелой погоне за увеличением добычи -- является в такой же мере виною кемеровских подсудимых, как и всех других советских хозяйственников, -- не больше. Таковы сталинские хозяйственные методы. По злому ли умыслу израсходована лишь четверть предназначенных на безопасность средств? На суде нет никаких данных, подтверждающих это обвинение. Известно же, что под тяжестью непосильных планов, под нажимом сверху, хозяйственники правдами и неправдами урезывают всякие подсобные статьи бюджета, особенно, когда это идет за счет рабочих. Недостаточно нажимающий на рабочего хозяйственник сам подвергается нажиму сверху, но главнонажимающего -- Орджоникидзе -- не посадишь ведь на скамью подсудимых!

Или может быть шахта Центральная была отсталой или особенно плохо поставленной? Напротив, советские газеты неоднократно сообщали о производственных успехах шахты и рудника. Еще в 1933 году ("Правда" от 5 июня) за подписями ныне расстрелянных Пешехонова, Андреева и др., от имени инженеров и техников Кемеровского рудоуправления появилось обращение к инженерам и техникам Донбасса и Кузбасса, с призывом поднять производительность труда и с ссылкой на успехи в Кемерове, единственном руднике, где перевыполнены были планы по добыче и по производительности труда. Об успехах стахановского движения в шахте Центральной советские газеты упоминали неоднократно, еще незадолго до взрыва. В самый день взрыва в "За Индустриализацию" была послана из Новосибирска следующая телеграмма:

"23. 9. 36. На Центральной шахте Кемеровского угольного рудника забойщик Вылежагини за 4,5 часа работы выдал 108 тонн угля и установил 4 крепи. Тов. Вылежагин выполнил сменную норму на 752 процента и заработал 229 рублей".

О том, что в тот же день произошел взрыв и погибло 10 рабочих -- газеты, разумеется, ничего не сообщили. Об этом мы узнали лишь из материалов процесса.

Сообщая подробно о тягчайших условиях труда на шахте, ни один из рабочих-свидетелей не говорит о том, что положение это явилось результатом умышленных действий, что взрыв был произведен умышленно; ни один из них ни словом не упоминает ни о вредительстве, ни о троцкизме. Свидетельские показания рабочих-производственников, правильно изображая условия производства, не дают, таким образом, никакой зацепки прокурору для обвинения во вредительстве и пр.

На процесс было вызвано два эксперта. Первый (Горбачев) -- об отравлении двух рабочих (27 декабря 1935 г.), пришел к след. выводу: причины катастрофы заключаются в неправильном ведении горных работ. Эксперт, как мы видим, также ничего не говорит об умышленном характере отравления двух рабочих. Второй эксперт (Гиндлер) -- по вопросу о взрыве, повлекшем за собой гибель 10 рабочих -- также мало дает обвинению, несмотря на то, что прокурор весьма настойчиво намекает ему на то, что от него требуется. "Было ли по вашему мнению загазирование забоев следствием халатности и злого умысла", спрашивает прокурор. Эксперт уклончиво отвечает: "Из имевшихся у меня материалов я должен был сделать вывод, что работы в шахте Центральной ведутся преступно". Слово "преступно" в данном контексте имеет явно фигуральный смысл.

Если бы взрыв был умышленный, экспертиза должна была бы установить каким способом произведен был взрыв, при помощи каких средств и в каком месте, были ли найдены орудия преступления или другие предметы, послужившие подсудимым средствами для производства взрыва и т.

д. Не забудем о том нажиме, которому эксперты подвергались со стороны властей.

Подводя итоги, надо сказать, что на суде не было приведено никаких объективных данных хоть сколько-нибудь подтверждающих тезис обвинения об умышленности взрыва и вредительстве подсудимых вообще. Прокурор Рогинский по образцу своего шефа, Вышинского, отнюдь не стремится доказывать. Он требует у подсудимых признаний и, разумеется, получает их. Диалоги между ним и подсудимыми кажутся позаимствованными из Московского процесса:

"Прокурор: Вы стали на путь массового убийства рабочих совершенно сознательно и обдуманно, исходя из вашей контр-революционной троцкистской идеологии, исходя из вашей ненависти к советской власти? Подсудимый Носков: Да".

"Прокурор: Отравление (двух рабочих)и было умышленным? Подсудимый Шубин: Да. Прокурор: Это умышленное убийство было проведено вашей контр-революционной группой? Шубин: Даи". "Подсудимые Леоненко, Андреев, Носков, Пешехонов подтверждают правильность показаний Шубина, заявляя, что все они умышленно подготовляли массовое убийство рабочих".

Если можно понять, что в СССР существуют отдельные террористы из молодых отчаявшихся коммунистов, вроде убийцы Кирова, то совершенно невероятным представляется наличие террористов, стремящихся к массовому (тысяч? сотен тысяч? миллионов?) убийству рабочих. Пусть это будут самые заклятые враги советской власти, изверги, потерявшие облик человеческий, но ведь и они должны действовать со смыслом. Зачем подсудимым было убивать рабочих? И для чего нужно было это убийство -- 12 рабочих в далекой Сибири -- руководителю всей тяжелой промышленности СССР, пусть "вредителю", Пятакову? Или мы имеем дело с опасными маниаками, вроде венгра Матушки, под влиянием навязчивой идеи пускавшего поезда под откос? Нет, на скамье подсудимых сидят хотя и морально сломленные и разбитые, но не психически больные люди. Чудовищная нелепость обвинения бьет в глаза. (О моральной его оценке и говорить не стоит). Или разрыв между вождями и массами зашел уже так далеко, что "покушениями" на вождей сегодня никого не всколыхнешь -- подавай убийство рабочих?

Подсудимые признали также, что взрывы и массовые убийства рабочих являются "тактикой" троцкистов; что они действовали по инструкциям троцкистского центра (во главе с Пятаковым), который главным методом борьбы сделал вредительство.

Известно, что на процессе Зиновьева-Каменева о вредительстве ни разу и не упоминалось. Этот промах Сталин исправляет теперь на Новосибирском процессе. Исправление это тем более необходимо, что на предстоящем процессе Пятакова-Сокольникова-Радека, Сталин несомненно хочет сделать вредительство одним из центральных пунктов обвинения. Новосибирский процесс должен, поэтому, подготовить почву для этого нового изобретения.

Это новое есть на самом деле возврат к очень старому: столь модным в свое время в СССР вредительским процессам, с той только разницей, что в качестве вредителей в прошлом фигурировали инженеры-специалисты, теперь же, старые большевики, бывшие руководители партии, государства, хозяйства.

Трехсоставная амальгама: "троцкисты" - вредители - Гестапо

Среди сибирских подсудимых нет ни одного троцкиста, даже ни одного бывшего троцкиста. Были ли у них какие-либо идеи, отличные от "идей" правящей бюрократии -- остается неизвестным. Никаких взглядов подсудимые не высказывали и не пропагандировали, никаких документов политического характера у них найдено не было. Не только троцкизм, но и политические интересы вообще были им, по-видимому, чужды.

Только в отношении двух подсудимых -- Носкова и Шубина -- сделана была слабая попытка показать, что они имели какое то отношение к оппозиции. Подсудимый Шубин, оказывается, в 1927 г., т.-е. еще до исключения оппозиции из партии, присутствовал на двух "подпольных" собраниях, руководимых Троцким и Смилгой. Этим исчерпывается его оппозиционная деятельность. Надо напомнить, что в конце 1927 года левая оппозиция устраивала широкие собрания, на которые рабочие-оппозиционеры приглашали всех без исключения желающих, товарищей по заводу, партийных и беспартийных. Это были отнюдь не подпольные собрания -- собиралось часто по несколько сот человек, -- на них обычно заявлялись и представители контрольных комиссий, с требованием собрание закрыть и разойтись. (Требования успеха не имели). На этих собраниях, шутливо прозванных "смычками" (смычками вождей с массами), выступали Троцкий, Зиновьев, Каменев, Смилга, Радек и др. В числе десятков тысяч партийных и беспартийных рабочих, на одном из таких собраний в качестве слушателя мог присутствовать и подсудимый Шубин. Но если бы Шубин был оппозиционером, деятельность его не могла бы свестись лишь к посещению двух "массовок" в 1927 году. А тот факт, что Шубин присутствовал только на таких собраниях (двух) коммунистов и беспартийных рабочих не-оппозиционеров именно и доказывает, что Шубин не принадлежал к левой оппозиции.

Еще хуже обстоит дело с "троцкизмом" одного из главных подсудимых Носкова. Он, оказывается, "в 1929-1930 г.г. был враждебен линии партии, но скрывал это". Это все, что нам сообщается о политической физиономии Носкова. Как была обнаружена -- шесть лет спустя -- скрытая Носковым враждебность не трудно догадаться: в порядке все тех же признаний и наряду с признаниями во вредительстве, в убийстве рабочих и т. д. Если бы Носков чем-нибудь проявил свою "враждебность", ГПУ, разумеется, не преминуло бы сообщить нам об этом.

Среди администраторов Кемеровского рудника нашелся человек по имени Пешехонов, когда-то (в 1928 г.), осужденный по шахтинскому делу. Для ГПУ этот Пешехонов оказался сущим кладом, ибо при его участии легко было создать амальгаму: "троцкисты"-вредители. Правда, Пешехонов был по шахтинскому делу приговорен всего к трем годам ссылки, что свидетельствовало о том, что он был лишь случайно замешан в Шахтинский процесс. Да и ссылка его имела чисто фиктивный характер: с 1928 года и вплоть до ареста Пешехонов работал на Кемеровском руднике; причем никаких фактов вредительства с его стороны за эти восемь лет на суде приведено не было. Чтоб придать обвинению во вредительстве большую убедительность, на суде было сообщено, что Пешехонов через свидетеля Строилова был связан с "заграничными промышленными кругами". Доказательств, разумеется, приведено не было, но зато удалось расширить амальгаму. Но и в этом виде амальгама не представляла достаточной ценности. В ней не хватало главного составного элемента -- Гестапо. Без Гестапо не может обойтись сейчас ни один анти-троцкистский процесс. Связь с Гестапо явно становится центральным обвинением сталинских "процессов ведьм".

И в этом вопросе -- "связь" с Гестапо -- Новосибирский процесс явился лишь репетицией будущего большого процесса. В числе новосибирских подсудимых фигурировал немец, инженер Штиклинг. Так как на беду на самой шахте Центральная подходящего немца не оказалось, его пришлось взять с соседней шахты.

На Московском процессе в качестве агентов Гестапо были пущены молодые коммунисты-сталинцы: двое Лурье и Ольберг -- все евреи. Выбор этот нельзя признать удачным, ибо весьма мало вероятно, чтобы Гестапо рекрутировало своих ответственных агентов среди еврейских интеллигентов-коммунистов. Какую цель на самом деле могли преследовать Ольберг или Лурье, становясь агентами Гестапо? О личных выгодах в данном случае не могло быть и речи. Или Ольберг-Лурье увлеклись "идеями" г. Гиммлера и решили за них положить голову? И можно ли вообще серьезно представить себе, что вот является в Гестапо молодой коммунист-еврей, называет себя троцкистом и просит у Гестапо содействия на предмет убийства Сталина. (Так, приблизительно, выглядело дело Ольберга). Не следует принимать заправил из Гестапо за дурачков. Подобное предложение они несомненно сочли бы за грубую провокацию и автору его помогли бы поехать не в СССР, а в немецкий концентрационный лагерь.

На Новосибирском процессе выбор сделан удачнее. Штиклинг не еврей из Литвы или Польши, не коммунист, а "настоящий" немец и называет себя национал-социалистом. Был ли Штиклинг в действительности агентом Гестапо, сказать с уверенностью не легко. Не забудем, что Штиклинг много лет прожил в России, что он женат на русской (которая не приняла немецкого подданства), что его ребенок -- русский, и что он был таким образом связан с Советской Россией крепкими нитями. С другой стороны, поведение Штиклинга на суде -- лишившее немецкие власти возможности активно защищать его -- не очень похоже на поведение подлинного агента Гестапо. Вряд ли агент Гестапо стал бы так каяться, тем более, что на суде никаких серьезных улик против Штиклинга не было. Отрицай он свою вину -- положение его могло бы быть гораздо легче, и немецкое правительство, вероятно, защищало бы его с большей энергией. Нет сомнения, поэтому, что поведение Штиклинга на суде было чем-то вынуждено, что ГПУ чем-то крепко держало Штиклинга в руках. Все это заставляет предполагать, что если Штиклинг и был агентом Гестапо, то вероятнее всего он одновременно был и агентом ГПУ и поэтому находился у последнего целиком в руках. Может быть и агентом Гестапо Штиклинг стал лишь по внушению ГПУ с целью служить этому последнему, а не Гестапо. Но был ли Штиклинг или не был агентом Гестапо -- это в конце концов не имеет большого значения. Гораздо важнее то, что Штиклинг никогда никакого отношения не имел ни к троцкизму, ни к какой-либо коммунистической оппозиции, что ни один троцкист о самом существовании Штиклинга до процесса не имел никакого понятия.

Если даже допустить, что Штиклинг был действительно агентом Гестапо, то нельзя не указать на то, что и право на проживание в России и ответственный хозяйственный пост он мог получить только с разрешения ГПУ. Если, таким образом, этот агент Гестапо безнаказно орудовал на территории Советской России, то ответственность за это несет ГПУ и никто другой. Весьма характерно и то, что связь Штиклинга с Гестапо обнаруживается не в результате его действий, а потому, что ГПУ понадобилось создать троцкистское дело и доказать "связь" троцкистов с Гестапо. Выходит, что агентов Гестапо находят лишь тогда, когда они нужны для целей амальгамы с "троцкистами". При чем человеку официально называемому агентом Гестапо, даруется жизнь (чтобы не раздражать Гитлера), старые же большевики -- Зиновьев, Каменев, Смирнов и др. -- расстреливаются. И эту свою трусливую капитуляцию перед Гитлером Сталин для спасения "аппарансов" хочет сгладить помилованием (рикошетом от Штиклинга) и двух русских.

* * *

Непосредственным поводом к Новосибирскому процессу послужил, как мы знаем, местный факт: гибель рабочих на шахте Центральная. Хотя факт гибели рабочих был скрыт печатью, но он стал, конечно, широко известен рабочим Кузбасса и не мог не вызвать у них резкого недовольства и протестов. Властям нужны были козлы отпущения. В жертву были принесены местные спецы, по произволу названные троцкистами. Кремль рассчитывал одним ударом убить нескольких зайцев: успокоить рабочих Кузбасса и восстановить их против "троцкистов -- убийц рабочих" и "вредителей"; и главное: подготовить общественное мнение к будущему процессу. Это была основная задача режиссуры при постановке Новосибирского дела.

Париж, 8 января 1937 г.

Экспертиза о вредительстве

Второй секретарь французской национальной федерации горняков, Клебер Леге, напечатал в органе СЖТ "Синдикаты" (25 февраля 1937 года) исключительно интересное письмо, которое редакция совершенно правильно озаглавила "Авторитетное мнение". Клебер Леге, вместе с четырьмя другими руководителями профессионального союза горняков (в том числе и первый секретарь национальной федерации -- Винь), был в ноябре прошлого года в СССР.

Пребывание Леге, Виня и др. в СССР совпало с Новосибирским процессом. Переводчик прочел им обвинительный акт и отчеты о процессе, которые взволновали французских профессионалов.

Вот, что пишет Клебер Леге:

"Мы не поверили и никогда не поверими предъявленным обвинениям, и вот почему: нам говорили (представители профсоюзов), что по безопасности шахт существует самая строгая инспекцияи 1) Инженер, назначенный Народным Комиссаром, 2) Председатели местных профессиональных организаций, выдвинутые самими рабочими. 3) Делегаты рудников и шахт, также избранные рабочими.

Эти делегаты, как утверждают, обладают всей полнотой власти. Они могут остановить работу в шахте или на всем руднике, если считают, что налицо опасность или хотя бы только угроза опасности.

Мы не можем понять, каким образом с таким аппаратом контроля безопасности на шахтах, оказалось возможным, что инженеры в течении многих лет, без всякой помехи, подготовляли подобные преступления.

Я шахтер, превосходно знающий все трудности работы в шахтах, где я проработал больше 30 лет; из них я 12 лет был делегатом по безопасности рабочих в одной из наиболее отравленных газами шахт Франции. Я утверждаю, что ни один специалист, как бы компетентен он ни был, не в состоянии создать на шахте такого положения, при котором в любой момент мог бы произойти взрыв, без того, чтобы делегаты контроля, пусть они будут безнадежные кретины, тотчас же не заметили бы этого.

Если контроль безопасности на шахтах Кемеровского рудника ничего не заметил, то он либо -- соучастник преступления, либо не существуети Если он не существует, нас обманули в вопросе об охране рабочих. Какое может быть доверие в этом случае к находящимся у власти людям, если они обманывают в столь важных вопросах.

Но даже, если контроля по безопасности не существует я решительно настаиваю на своем мнении: невозможно привести шахты в состояние, готовое ко взрыву, без того, чтобы это не было замечено. Это заметили бы мастера, надзор, тысячи рабочих, работающих в шахтах.

Можно ли предположить, что все они, зная, что жизнь их в опасности, молчали только для того, чтобы представить более убедительное доказательство виновности обвиняемых. И это в то время, когда все они в любой момент могли погибнуть!

Нет, по нашему общему мнению, технически невозможно держать шахту в состоянии постоянной готовност<и> к взрыву путем накопления взрывчатого газа.

Даже наименее сведущие в работах на шахтах крикнут вместе с нами: никогда нас не заставят поверить в такую возможность."

В заключение письма Клебер Леге ссылается на своих товарищей по профсоюзу: Виня, национального секретаря французской федерации горняков, Сино и Планка, которые подтверждают все его заявления.

Вряд ли возможно преувеличить значение этой авторитетной экспертизы. Она полностью разоблачает сталинскую клевету о "вредительстве" троцкистов на Кемеровском руднике.

Международной следственной комиссии о московских процессах необходимо заручиться сотрудничеством таких компетентных и авторитетных рабочих и специалистов. Их экспертиза о "вредительстве" на шахтах, на железных дорогах и в промышленности составит неотъемлемую часть общей оценки сталинских судебных преступлений.

К совести мира!

Мой сын Сергей Седов (мои дети со дня рождения носят мою фамилию) арестован в Красноярске по обвинению в подготовке массового отравления рабочих. Массовое отравление рабочих? Что это значит? Ведь это неслыханное преступление, немыслимое, невозможное. Массовое отравление людей, которые трудятся рядом с Сергеем на том же заводеи Если совершаются такие преступления, то они требуют вмешательства не полиции, а медицинской экспертизы. Но мой сын не безумен. О такого рода преступлении он не мог даже и помыслить. Мой сын является жертвой системы ложных обвинений. Цель обвинения в отравлении в том, чтоб вызвать ненависть самых темных масс. Так при царизме черная сотня распространяла слухи, что революционные доктора и студенты пускают в народ холеру. Такие обвинения характеризуют всегда периоды мрачной реакции. Через посредство сына обвинители хотят еще раз ударить по отцу ии по матери. Но беззащитной и непосредственной жертвой остается Сережа.

Я хочу сказать несколько слов о его жизни. В отличие от старшего сына, Льва, и, отчасти из оппозиции к нему и вообще к старшим в семье, поглощенным политикой, Сережа никогда не занимался политическими вопросами. В школьные годы он даже не входил в комсомол. Он искал других путей для себя, увлекаясь литературой, музыкой, спортом, одерживал победы на футбольных состязаниях и гимнастических выступлениях на празднествах Пролеткульта. Наблюдая его, мы думали, что своей окружной дорогой, он все же в конце концов придет, может быть, к политике. Но Сережа остановился на математике, к которой у него, несомненно, было незаурядное дарование. Окончив среднюю школу, он поступил в высшее техническое учебное заведение в Москве. И совсем неожиданно для нас в 1930 году, на Принкипо, известил нас телеграммой об окончании его и сдаче государственных экзаменов; вместо полагающихся пяти лет, он окончил учение в три года, совсем еще юным. Интереса к практической работе инженера у него не было. Служба его тяготила. Он стремился к научной работе, интересовался преподавательской деятельностью. Через некоторое время ему предложили курс "проэктирования двигателей внутреннего сгорания" в Высшем Техническом Училище. Он оставил службу и писал мне по этому поводу в 1932 г.: "Честь, вообще говоря, большая, но мне для этого курса надо очень много работать. Кроме того, осенью я начинаю преподавать курс специальной термодинамики, для которой мне тоже надо очень много заниматься дома и еще слушать специальные лекции". Все его последующие письма, дошедшие до меня, показывают, что вся жизнь его была в труде, в науке, в преподавательской деятельности. Время от времени он жаловался на недостаток времени для подготовки к лекциям, боялся впасть в шаблон, стремился держаться на высоте, с полным сознанием ответственности перед молодой студенческой аудиторией. В начале 1934 года Сережа со сдержанной гордостью коротко сообщил о предстоящем выходе его книги. Позже он ее нам прислал. Это специальный труд, выпущенный одним из московских научных институтов. Книга встретила сочувственные отзывы наиболее выдающихся специалистов. Сережа сотрудничал также в специальных научных журналах. "Преподавательская работа меня очень увлекает", писал он, "больше, чем я думал". В апреле 1934 года он опять пишет: "Масса работы: ухожу из дому в 7 час. 30 мин. и возвращаюсь после 10 час. вечера. Жду с нетерпением каникул, чтоб отдохнуть и поработать: пополнить пробелы". Он жил в очень трудных материальных условиях, но никогда не жаловался, так как разделял в этом отношении участь всего непривилегированного населения. В первых числах декабря 1934 года он опять пишет о своей работе, о большой "преподавательской нагрузке" и особых трудностях в виду "разнообразия" преподаваемых предметов. И наряду с этим коротко мимоходом сообщает: "Начались какие то неприятности, пока еще в виде слухов, но чем это кончится -- не знаю".

В последнем письме от 12 декабря 1934 года Сережа еще раз писал о своих занятиях, и опять несколько тревожных слов: "Мое общее положение очень тяжело, тяжелее, чем можно было бы себе представить". У меня сжалось сердце, когда я прочла эти строки. С тех пор я не получила от Сережи ни одной строки. Он был, как мы узнали позже, вскоре арестован вместе с тысячами других, после убийства Кирова, просидел 8 (?) месяцев в московской тюрьме, затем был выслан в Красноярск, где ему, очевидно, дали впоследствии возможность поступить на завод. Теперь совершенно ясно, что эта милость была ему оказана с той единственной целью, чтоб иметь возможность навязать ему какое-либо преступление. Зачем? Почему? Только потому, что он сын своего отца. Других причин нет и не могло быть. За последние два года в СССР сняты все ограничения с молодежи буржуазного и дворянского происхождения. Члены советского правительства не раз говорили по этому поводу: "Сын не отвечает за отца". Если это правило применимо к сыну царского министра или жандарма, неужели же оно неприменимо к сыну Троцкого, к моему сыну, вина которого состоит только в его происхождении. Мой сын невиновен. Власти холодно подготовляют убийство ни в чем невиновного, стоящего вне политики работника науки, горячо преданного своему делу. Неужели этим делом не заинтересуются юристы, политики, рабочие вожди, писатели, наконец, все те, кто имеют доступ к советским властям? Неужели они не попытаются со всей серьезностью проверить основательность вопиющего обвинения? Они убедятся, что мой сын не только не собирался никого отравлять, но, что он был и остается честным советским работником который всем может открыто глядеть в глаза.

Наталия Седова-Троцкая.
Койоакан, 4 февраля 1937 г.

Четвертый Интернационал и СССР

Ниже мы печатаем тезисы "IV Интернационал и СССР", одобренные в июле 1936 года международной конференцией всех организаций, стоящих на позиции IV Интернационала. Тезисы эти, выработанные и принятые еще до процесса Зиновьева, приобретают теперь особенное значение.

Новая конституция -- новый этап перерождения рабочего государства

1. Постановление седьмого конгресса Коминтерна, гласящее, что социализм победил в СССР "окончательно и бесповоротно", -- несмотря на низкий уровень производительности труда в сравнении с передовыми капиталистическими странами и независимо от хода развития всего остального человечества! -- есть грубая и опасная ложь. Ссылка на то, что СССР охватывает "одну шестую часть земной поверхности" тем меньше решает вопрос, что на этом пространстве живет всего 8,5% человечества. Дело по-прежнему идет о борьбе двух непримиримых систем: социализма и капитализма. Борьба эта не разрешена и не может быть разрешена в границах СССР. "Окончательно и бесповоротно" вопрос может решиться только на мировой арене.

2. Основная масса промышленных средств производства СССР чрезвычайно выросла и сосредоточена в руках государства; в области сельского хозяйства -- в руках колхозов, стоящих между индивидуальной и государственной собственностью. Но и государственная собственность не есть еще социалистическая собственность, ибо последняя предполагает отмирание государства, как сторожа собственности, смягчение неравенства и постепенное растворение самого понятия собственности в нравах и привычках общества. Действительное развитие в СССР идет за последние годы по прямо противоположному направлению: растет неравенство и вместе с ним -- государственное принуждение. От нынешней государственной собственности возможен, при благоприятных внутренних и международных условиях, переход к социализму; но возможен, при неблагоприятных условиях, и откат назад, к капитализму.

3. Всякое рабочее государство будет, в интересах поднятия производительных сил, сохранять на первых порах, систему заработной платы, или, как выражался Маркс, "буржуазные нормы распределения". Вопрос решается, однако, общим направлением развития. При вовлечении в революцию передовых стран и быстром росте общественного богатства, неравенство должно было бы скоро сгладиться, и государству нечего было бы больше "охранять". При изолированности и отсталости советской страны буржуазные нормы распределения получили грубый и оскорбительный характер (чудовищная дифференциация заработной платы, премии, чины, ордена и проч.) и породили реставраторские тенденции, угрожающие самой государственной системе собственности.

4. Низкая производительность труда, при высоких капитальных затратах, огромных военных расходах и ужасающем хищничестве бесконтрольного аппарата, означает и сейчас крайний недостаток важнейших предметов личного потребления для масс населения. Экономические успехи, слишком скромные для значительного материального и культурного подъема всего народа, оказываются уже вполне достаточны для выделения широкого привилегированного слоя. Социальные противоречия в течение второй пятилетки не смягчились, а чрезвычайно обострились. Рост неравенства идет семимильными шагами. Гимны о "счастливой жизни" поют верхи при вынужденном молчании низов.

5. Играя на многочисленных социальных антагонизмах (город и деревня, умственный и физический труд, индивидуальные хозяйства, колхозы и приусадебные хозяйства колхозников, стахановцы и остальная рабочая масса) советская бюрократия достигла фактической независимости от трудящихся. Как всякая бюрократия, она регулирует противоречия в интересах наиболее сильных, обеспеченных, привилегированных. Как всякая бюрократия, она взимает за это значительную часть народного дохода в свою пользу и становится самым привилегированным из всех привилегированных слоев.

6. По условиям личного существования советское общество представляет уже сейчас чудовищную иерархию; от беспризорного, проститутки и лумпенпролетария -- до правящих "десяти тысяч", живущих жизнью западноевропейских магнатов капитала. Вопреки утверждению VII конгресса Коминтерна социализм не победил еще ни в объективных экономических отношениях СССР (критерий производительности труда), ни в сознании трудящихся масс (критерий личного потребления).

7. Остается, однако, фактом решающего значения, что все общественные отношения СССР, включая привилегии советской аристократии, опираются в последнем счете на экспроприированную у буржуазии государственную и колхозную собственность, которая, в отличие от капиталистической собственности, открывает возможность роста хозяйства и культуры. Историческая пропасть, вырытая Октябрьской революцией, отделяет по-прежнему советское плановое государственное хозяйство от капиталистического "этатизма", который означает государственное вмешательство в целях спасения частной собственности и который "регулирует" пережившую себя систему хозяйства путем задержки развития производительных сил и снижения жизненного уровня народа. Столь нередкое у либеральных экономистов отождествление советского хозяйства с фашистским (Италия, Германия) есть плод невежества или шарлатанства. Победа бонапартистской бюрократии СССР над пролетарским авангардом еще отнюдь не тождественна с победой капиталистической контр-революции, хотя и расчищает для нее пути.

8. Утверждать (подобно анархистам и всякого рода ультра-левым), что СССР требует такого же к себе отношения со стороны революционного пролетариата, как и империалистские государства, значит утверждать, что рабочему классу безразлично, будут ли в СССР удержаны и развиты далее государственная промышленность и коллективное земледелие, или же хозяйство окажется отброшено в условия распада и, через гражданскую войну -- к фашистскому капитализму. Такое отношение к вопросу достойно разочарованных идеалистических "друзей" СССР, т.-е. дилетантов, политических фразеров либерального и анархического типа, но никак не марксистских революционеров, которые никогда не забывают об основном историческом факторе: развитии производительных сил.

9. Социальное расслоение советского общества развертывается, как сказано, главным образом в области распределения и лишь отчасти (преимущественно в сельском хозяйстве) -- в области производства. Распределение не отделено, однако, от производства непроницаемыми перегородками. Вызывая прямой разгул частных, групповых и индивидуальных аппетитов, бюрократия компрометирует самую идею обобществленной собственности. Рост экономических привилегий порождает в массе законные сомнения насчет того, кому в конце концов будет служить вся система? "Буржуазные нормы распределения", давно переросшие допустимые пределы, угрожают, в конце концов, взорвать социальную дисциплину планового хозяйства, а, следовательно, и государственно-колхозную собственность.

10. Возможные пути буржуазной реставрации раскрываются особенно наглядно на вопросе о семье. Не справившись с задачами общественного питания и воспитания, как вследствие недостаточного материального и культурного уровня страны, так и вследствие удушения самодеятельности масс, бюрократия занялась реставрацией и идеализацией мелкобуржуазной семьи с ее замкнутым хозяйством, этой основой всех видов социального идиотизма. Но семья ставит с особой остротой вопрос о наследственном праве. Сама бюрократия, стремящаяся политически опереться на консервативную семью, чувствует собственное господство неполным, незавершенным без возможности завещать свои материальные привилегии потомству. Вопрос наследственного права ведет к вопросу о дальнейшем расширении рамок частной собственности. Таков один из возможных каналов буржуазной реставрации. Во всех областях общественной жизни бюрократия ставит под удар все, что есть прогрессивного в советской системе. Из сторожа "социалистической собственности" она стала ее главным подрывателем.

11. Политическое значение новой конституции в СССР прямо противоположно ее официальному истолкованию. "Сталинская конституция" не есть шаг вперед, "от социализма к коммунистическому обществу", как беззастенчиво утверждают официальные авторитеты, а, наоборот, шаг назад, от диктатуры пролетариата -- к предбуржуазному политическому режиму.

Развитие социалистического общества должно было бы в политической области выражаться в отмирании государства. Степень этого отмирания есть наиболее надежный измеритель успехов социалистического развития. Началом отмирания государства должна явиться полная ликвидация возвышающейся над обществом бюрократии. На самом деле новая конституция узаконяет и закрепляет прямо противоположный путь развития. Иначе и не может быть: рост привилегий требует жандарма для их охраны.

12. Государственное принуждение, по новой конституции, не смягчается, наоборот, получает исключительно концентрированный, открытый и циничный характер. Советы уничтожаются. Местные и центральные "муниципальные" и "парламентарные" учреждения, созданные на основе плебисцитарной системы, не имеют ничего общего с советами, как боевыми организациями трудящихся масс. Они заранее лишены, в то же время, какого бы то ни было реального значения. Новая конституция официально и открыто сосредоточивает власть и контроль над всеми областями экономической и культурной жизни в руках сталинской "партии", одинаково независимой от народа, как и от собственных членов, и представляющей политическую машину правящей касты.

13. Попутно конституция ликвидирует юридически господствующее положение пролетариата в государстве, давно уже ликвидированное фактически. Диктатура объявляется отныне "бесклассовой" и "общенародной", что, с марксистской точки зрения, представляет бессмыслицу: диктатура "народа" над самим собою должна бы означать растворение государства в обществе, т.-е. смерть государства. На самом деле новая конституция закрепляет диктатуру привилегированных слоев советского общества над трудящимися массами, делает этим мирное отмирание государства невозможным и открывает бюрократии "легальные" пути для экономической контр-революции, т.-е. для восстановления капитализма "сухим" путем, возможности, которую бюрократия прямо подготовляет своим обманом о "победе социализма". Наша задача -- призвать рабочий класс противоставить давлению бюрократии свою силу, чтоб защитить великие завоевания Октября.

14. Вопреки официальной лжи новая конституция не только не расширяет советскую "демократию", но, наоборот, санкционирует ее полное удушение. Каждым из своих параграфов она свидетельствует о том, что нынешние господа положения добровольно своих позиций народу не уступят. Лучше всего аристократический и абсолютистский характер новой конституции подчеркивается провозглашенным в день ее объявления новым крестовым походом для "уничтожения врагов народа, троцкистских гадов и фурий". ("Правда", 5 июня 1936 г.). Бюрократия отдает себе ясный отчет, откуда именно ей грозит смертельная опасность, и направляет бонапартистский террор против представителей пролетарского авангарда.

15. У рабочего класса СССР отняты последние возможности легального преобразования государства. Борьба против бюрократии становится по необходимости революционной борьбой. Верный традиции марксизма, IV Интернационал непреклонно отвергает индивидуальный террор, как и все другие приемы политического авантюризма. Бюрократия может быть повергнута в прах только сознательным движением масс против узурпаторов, паразитов и угнетателей.

Если для возврата СССР к капитализму нужна была бы социальная контр-революция, т.-е. ликвидация государственной собственности на средства производства и землю, и, восстановление частной собственности, то для движения к социализму стала неизбежна политическая революция, т.-е. свержение силой политического господства переродившейся бюрократии, чтоб удержать отношения собственности, установленные Октябрьской революцией. Опираясь на трудящиеся массы страны и на революционное движение во всем мире, пролетарский авангард СССР должен будет низвергнуть бюрократию силой, возродить советскую демократию, ликвидировать чудовищные привилегии и обеспечить действительное движение к социалистическому равенству.

16. В вопросах войны, как и во всех других вопросах, партии IV Интернационала руководствуются не формальными и идеалистическими соображениями и симпатиями, а материалистическими критериями. Если они поддерживали, например, Абиссинию, несмотря на удержавшееся в ней рабство и варварский политический режим, то, во-первых, потому что для докапиталистической страны независимое национальное государство есть прогрессивная историческая стадия; во-вторых, потому что поражение Италии означало бы начало крушения пережившего себя капиталистического строя.

Мировой пролетарский авангард поддержит в войне СССР, несмотря на паразитарную бюрократию и некоронованного негуса в Кремле, потому что социальный режим СССР, при всех своих извращениях и язвах, представляет огромный исторический шаг вперед по сравнении с загнивающим капитализмом. Поражение империалистской страны в новой войне поведет к крушению не только ее государственной формы, но и ее капиталистического фундамента, следовательно, к замене частной собственности государственной. Поражение Советского Союза означало бы не только крушение советской бюрократии, но и замену государственной и колхозной собственности капиталистическим хаосом. Выбор политической линии диктуется в этих условиях сам собою.

17. Опасение "ультра-левых", что победа СССР может повести к дальнейшему упрочению позиций бонапартистской бюрократии, исходит из ложного понимания международных взаимоотношений и внутреннего развития СССР. Империалисты всех лагерей не примирятся с СССР, доколе не будет восстановлена частная собственность на средства производства. Какова бы ни была группировка государств в начале войны, империалисты всегда сумеют сговориться и перегруппироваться в течение войны за счет СССР. Выйти из войны без поражения СССР сможет только при условии, если на помощь ему придет революция, на Западе или на Востоке. Но международная революция, единственное спасение для СССР, будет вместе с тем смертельным ударом для советской бюрократии.

18. Есть ли СССР рабочее государство? СССР есть государство, опирающееся на имущественные отношения, созданные пролетарской революцией и управляемый и предаваемый оппортунистами, т.-е. новым привилегированным слоем. Советский Союз может быть назван рабочим государством в таком же, примерно, смысле, -- несмотря на огромную разницу масштабов, -- в каком профессиональный союз, управляемый и предаваемый оппортунистами, т.-е. агентами капитала, может быть назван рабочей организацией. Подобно тому, как революционеры защищают каждый, в том числе и самый реформистский профессиональный союз от класовых врагов, ведя в то же время непримиримую борьбу против изменников-вождей, так партии IV Интернационала защищают СССР от ударов империализма, ни на минуту не прекращая борьбы против реакционного сталинского аппарата. Во время войны, как и во время мира, они сохраняют полную свободу критики в отношении правящей советской касты и полную свободу борьбы против ее сделок с империалистами за счет интересов СССР и международной революции.

Вышинский contra Вышинский

При оценке последних московских процессов мы оставляли в стороне вопросы судебной процедуры. Небезынтересно, однако, познакомиться с тем, как к этим вопросам подходят официальные советские руководства.

Ниже мы без комментариев приводим несколько выдержек из "Уголовного процесса" профессора Строговича (изд. 1936 г.), под редакцией Вышинского. Они очень красноречиво показывают, что процессы Вышинского не только по европейски-демократическим понятиям, но и с точки зрения сталинского законодательства являются наглой карикатурой на правосудие.

1. Доказательство в советском уголовном процессе.

"Ни одно доказательство не может иметь заранее установленного значения. Каждое доказательство подлежит проверке и оценке в связи со всеми обстоятельствами данного дела" (стр. 35).

2. Свидетельские показания.

"В буржуазной юридической теории долгое время существовало полное доверие к показаниям свидетелейи Но жизнь в значительной мере разрушила это доверие и практика достаточно наглядно показала как часто говорят неправдуи так называемые "заслуживающие доверия" свидетели" (стр. 39).

"илжесвидетель, выучивший свою роль, может давать очень подкупающие по своей категоричности и ясности показания" (стр. 40).

3. Показания обвиняемого.

"При системе формальных доказательств сознание обвиняемого в преступлении считалось "лучшим доказательством мира (?)", "царицей доказательств". Сейчас вера в абсолютную правильность сознания обвиняемого в значительной мере разрушена: обвиняемый может сознаваться ложнои Поэтому сознание обвиняемого, как всякое иное доказательство, подлежит проверке и оценке по совокупности всех обстоятельств дела".

"Ни в какой мере не соответствует принципам советского уголовного процесса переоценка доказательственного значения показаний обвиняемого, ставка на них как на основное и важнейшее доказательство: такого значения показания обвиняемого в советском процессе не имеют и не могут иметь" (стр. 44).

"Особый вид показаний обвиняемого составляет, так называемый, оговор, т.-е. показания одного обвиняемого, уличающее другого обвиняемого или посторонних лиц и тем самым смягчающее ответственность самого обвиняемого. иЭтот вид доказательств является наименее доброкачественным" (стр. 45).

4. Обвинитель.

"Совершенно недопустимым для советского прокурора является сбивание обвиняемых и свидетелей, дергание и "подлавливание" их на словеи От прокурора требуетсяи обязательно умеренность, культурность" (стр. 98).

Нет, каково?!

Из советской жизни

Корреспонденция эта нами получена от иностранного рабочего, проживавшего в СССР с 1928 по 1936 г.г. Осенью 1936 года он покинул пределы Союза.

Без комнаты

иВ квартирном отношении мне, можно сказать, повезло. Мне удалось, с большим трудом, получить "угол" в одной семье за 100 рублей в месяц. Но, как выяснилось потом, непременным условием было еще и то, чтоб я иногда позволял хозяйке моей квартиры покупать кое-что по моей книжке в "Инснабе" (закрытый магазин для снабжения иностранных специалистов). Однажды утром, в январе 1936 года, хозяйка весьма грубо мне заявила, что больше меня держать у себя не станет, так как ввиду ликвидации магазина "Инснаба" ей больше не интересно мне сдавать угол. В трехдневный срок она велела мне очистить квартиру. Положение создалось совершенно безвыходное.

В течение двух лет я работал на одном из самых больших заводов Москвы, как специалист-токарь, я был прикреплен к инструментальному цеху и считался лучшим токарем завода. Для ответственных работ, требующих большой точности, инженеры обращались ко мне. Разные предложения по рационализации, внесенные мною, были приняты, и мне были выданы премии. Зарплату я получал по 8-ой категории -- это самая высокая ставка на заводе. Я зарабатывал до 800 рублей в месяц.

Мне часто приходилось слышать от партийных и других ответственных работников завода (на собраниях и пр.), что в СССР все подчинено интересам производства или, как говорят там, "советского строительства". Но я никак не мог добиться ответа от руководителей завода, для которых я был ценным работником, почему мне систематически отказывали в комнате. У завода имеются ведь колоссальные дома, недавно выстроенные, в которых живут десятки тысяч человек. Неужели же за два года там не нашлось для меня ни одной свободной комнаты? Но не инженеры и дирекция, которые руководствуются интересами производства, распределяют комнаты, а комендант, который является диктатором. Эти коменданты вместе со своими управлениями, -- бюрократия, стоящая вне производства -- особенно ненавистны рабочим.

Я сделал еще одну последнюю попытку на заводе и поставил вопрос ребром: если мне немедленно не дадут комнаты, я ухожу с завода. Ответ был отрицательный, и мне пришлось покинуть Москву.

Серьезная проблема: железнодорожный билет

Я решил поехать в Оренбург, где у меня был приятель, который мог меня приютить хотя бы на несколько дней. Но как получить железнодорожный билет? Говорят, что с тех пор как Каганович стал народным комиссаром транспорта, поезда идут лучше. Рассказывают даже, что теперь каждый может прямо подойти к железнодорожной кассе и купить билет. До недавнего времени билеты раздавало ГПУ и "управление делами" учреждения или завода (по существу вроде отдела ГПУ). В Москве существует агентство по продаже билетов, недавно открытое на Кузнецком Мосту. Направляюсь туда, -- ни живой души. Много окошек с номерами, безо всяких указаний. Только над одним окошком написано "справочное бюро". "Есть ли у вас мягкое плацкартное место в Оренбург?", обращаюсь я к служащему. Он мне кратко отвечает: "Чорт его знает". Меня этот ответ не удивляет -- это обычный ответ во всех русских справочных бюро. Подхожу ко всем окошкам, по очереди, пока не добиваюсь разъяснения: "Если вы просите телеграфно билет из другого города, агентство принимает заказ и сообщает на какой день имеются свободные места. Из Москвы же билеты продаются только в тот же день, за три часа до отхода поезда". Одним словом, он мне сказал, что билетов нет.

Отказавшись от надежды получить мягкое плацкартное место, я направился на вокзал, где продаются билеты на "жесткие" места. Здесь картина была совсем иная. Сотни и сотни людей, оборванных и грязных, стоят в очереди перед окошкоми Терпеливо становлюсь в очередь и я. Сосед говорит мне тихим голосо<м>: "Раньше отправляли три поезда в Казахстан. Теперь только один. Каганович выполняет план транспорта товаров, сокращая пассажирские поезда. Он рассчитал, что достаточно одного поезда в день, чтобы перевозить бюрократию". Когда после четырех часов ожидания приходит моя очередь, служащий предлагает мне билет на поезд через пять дней. Других нет. Но я вынужден отказаться, так как, если я не уеду на следующее утро, мне придется ночевать на улице.

Один приятель подал мне мысль, поговорить с каким-нибудь "типом" из Профкома завода и предложить ему бутылку водки. Мысль эта мне показалась блестящей. Я сразу предложил "типу" бутылку водки, которую он принял с удовольствием, и обещал ему вторую после получения билета. Через два часа у меня в кармане был билет в Оренбург. При передаче билета "тип" сказал мне на ухо: "Когда вам нужны будут билеты для вас или для ваших друзей, приходите всегда ко мне". Очевидно, он был больше в курсе дела, чем агентство Кагановича.

Разговор с железнодорожником

Поезд состоит из двадцати вагонов, из которых только один, мягкий, занят высшими чиновниками и крупными бюрократами. При каждом вагоне постоянный контролер и агент ГПУ. Кроме того еще семь служащих, которые расхаживают по поезду, и персонал, обслуживающий паровоз. Всего около 50 чиновников. Мне это показалось чудовищным. В любой стране достаточно самое большее десяти человек для обслуживания обыкновенного поезда.

Я попросил у контролера матрац, и получил грубый ответ, что матрацов нет. (А у него самого и у гепеура было по три матраца).

Но за день я успел подружиться с контролером. Я ему предложил несколько папирос. Мы разговорились, он понял, что я иностранец. Вечером я пригласил его выпить стакан пива. Он стал рассказывать мне о своей тяжелой работе, которой он очень недоволен, так как она плохо оплачивается. У него больная жена и трое детей. Номинально он зарабатывает 300 рублей в месяц, которые превращаются в 260 из-за вычетов (обязательный заем, профессиональный союз и партийный взнос, налоги и т. д.). Он платит 30 рублей в месяц за комнату, и у него остается на расходы около 8 рублей в день. У него дома теперь, когда уже стало немного лучше, едят суп из капусты, селедку и чай. Вот примерные цены (на 1 кило): черный хлеб 1 рубль, морковь -- 30 копеек, картофель -- 30 коп., капуста -- 80 копеек, масло -- 20 рублей, селедка -- 6 рублей, чай, самый плохой, -- 3 рубля 50 коп. за 50 гр., сахар -- 6 рублей 50 копеек. У него не остается ни копейки ни на одежду, ни на развлечения. Приходится всяческими способами изворачиваться и устраиваться.

Он покупает на маленьких станциях продукты у крестьян и перепродает их в Москве. Крестьянам же он продает ситец, ботинки и калоши, купленные в Москве. Мне он за десятку дает матрац. "При этом, говорит он, мое положение считается уже "хорошим". Большинство железнодорожников, зарабатывает меньше, гораздо меньше. Но они тоже устраиваются. У нас, железнодорожников, самый популярный лозунг: "Кто не крадет, тот не ест". Теперь мы милитаризованы. Говорят, что на железных дорогах саботаж и нет дисциплины. А правда о том, что с машин и особенно с людей требуют гораздо больше того, что они могут дать. Люди голодны, обессилены, они бьются над вопросом как свести концы с концами. Вы понимаете, что они плохо работают, да и не имеют желания работать лучшеи В сущности, делают то, что могут. Правда, по всякой малейшей причине приговаривают к расстрелу. Живешь в атмосфере, раскаленной террором. Но дело не пойдет, пока в Москве не вобьют себе самую простую вещь в голову: рабочему надо предоставить минимум удобств и надо иметь больше уважения к человеческому достоинству. Мы строители социализма?..". На этом измученном, усталом и грустном лице появляется, как гримаса, горькая улыбка. Он безнадежно машет рукой, как бы говоря: "бросим говорить глупости!".

На мосту через Волгу

Недалеко от Самары проезжаем над Волгой. Контролер бросается предупредить меня, чтобы я не высовывал головы из окна, так как это очень опасно, могут стрелять. Я все таки внимательно смотрю. За тридцать метров до моста, я вижу окопы, наполненные вооруженными солдатами и установленный на площадке пулемет. На мосту тоже стоят солдаты. За мостом такая же система окопов.

Не понимаю в чем дело? Ведь говорят, что весь народ за режим. Но железнодорожник мне объяснил, что мы въезжаем в район азиатских национальностей, и что разоренные крестьяне и ремесленники этих стран шутить не любят.

Казахстан, страна страданий

В Оренбурге я остановился только на один день. Мой приятель достал мне рекомендательное письмо в паровозостроительный завод в Ташкенте, и я поехал дальше.

После Оренбурга начинается бесконечная пустыня казакстанских степей. Они похожи на дно высушенного океана. У меня создалось впечатление, что я нахожусь в стране без жителей. На редких станциях видны крестьяне; у них блуждающий взгляд, на них лохмотья. Дети изнеможенные, в лохмотьях, протягивают руку за милостыней. Отдельные крестьянки продают кислое молоко или рис. Они похожи на людей, переживших страшный катаклизм. И это жуткое зрелище повторяется в каждой деревне, на каждой станции. Поезд идет с быстротой 30 километров в час.

На станции Казалинск, вблизи Аральского моря, входит юноша. Он, как все касаки, производит впечатление монгола. Лицо его сожжено солнцем. Разговорились. Сначала он был немного недоверчив и скуп на слова, но потом, мало по-малу, начал выкладывать свою душу. Он молодой инженер, строитель мостов и шоссе.

"Коллективизация была чем то страшным для Казахстана. Это была страна очень богатая скотом. Одно время крестьянин, который имел 100 баранов, считался у нас бедным. Теперь никто не имеет даже козы. Крестьяне были вынуждены убить весь свой скот, потому что, по понятиям советского чиновника, тот кто имеет двух коров и пять баранов -- кулак. А кулак -- это синоним бандита, он -- вне закона. Это значит: конфискация всего имущества, уничтожение семьи, высылка в Восточную Сибирь, часто физическая смерть.

"С 1930 по 1934 г. мы в большинстве наших деревень даже не видали хлеба. За кило черного хлеба платили от 30 до 40 рублей. Я не говорю уже об одежде, о хозяйственных предметах, о керосине, о дровах, об угле. Ни докторов, ни медикаментов. Тиф, малярия, туберкулез, сифилис уничтожили в течение последних шести лет 70 процентов населения. В 1928 г. Казахстан имел около 10 миллионов жителей, сейчас нас едва 3 миллиона. И если этим трем миллионам удалось остаться в живых, то только потому, что они ухитрились обойти закон. Я живу вблизи Аму-Дарьинских болот. Крестьяне здесь питались исключительно рисом, который они собирали в болоте. В начале пятилетки пришел приказ, запрещающий сеять рис и предписывающий сеять только хлопок. Если бы крестьяне выполнили этот приказ, они буквально умерли бы с голоду.

"А теперь как?" -- спросил я.

"Теперь дела идут немного лучше. Наблюдаются некоторые промышленные успехи, особенно в области добычи минералов и на железной металлургии. Угольные копи и нефтяные промыслы очень деятельны. Добывают довольно большое количество золота. Но все то, что производят наши рабочие, крестьяне, инженеры и агрономы увозится, а для нас остается очень мало. Вот, посмотрите хотя бы на меня. Круглый год я работаю в степях, на воздухе, под тропическим солнцем или при резком сибирском ветре, за 350 рублей, которые превращаются в 300. При таком окладе сейчас можно только голодать. Ни в одной стране мира инженер не получает такого ничтожного жалования.

"Но это скверно кончится. Национальная проблема никогда еще не стояла так остро, как сейчас. Между нами и Москвой нет никакой спайки. Мой отец, старый рабочий, часто мне говорит: "Сталинская Москва эксплоатирует и притесняет нас больше, чем царский Петроград".

Ташкент

В Ташкент поезд прибыл с шестнадцатичасовым опозданием. Это обычное явлениеи Очень печальное зрелище представляют собой кварталы старого Ташкента. Создается впечатление, что бродишь среди развалин античного города. Не дома, а хижины, построенные из глины и сожженные солнцем; на стенах трещины. Улицы узкие и грязные, без воздуха. И здесь, в этом разоренном маленьком мирке, живут в самых ужасных условиях сотни тысяч узбеков. Подумать только, что Ташкент центр всех советских республик центральной Азии!

Останавливаюсь случайно перед открытой дверью. Уже темно. Керосиновая лампа слабо освещает конуру с прокопченными стенами. В углу стоит кровать. Несколько табуреток, стол и маленький шкаф -- вот и вся мебель. Перед домом старый узбек разжигает огонь в печке. "Готовлю чай", говорит он по русски. Затем спрашивает меня: "Как живут в Грузии?" (он принял меня за грузина). Я ему сказал, что я француз; он внимательно осмотрел меня с головы до ног; почти с благоговением ощупал мои заграничные ботинки. Когда же он узнал, что они стоят всего 60 франков, т.-е. 20 рублей по официальному курсу, он был ошеломлен. "Здесь трудно найти обувь такого сорта, -- сказал он, -- но если бы она и была, то стоила бы не меньше 300 рублей, т.-е. двухмесячное жалованье среднего узбекского рабочего". У него на ногах лапти; ноги завернуты в тряпки и обвязаны веревкой. С отчаянием он показывает мне свою конуру, где живут 8 человек. Кровать имеет только его жена, старая женщина; все остальные спят на полуи

иНа улицах, необыкновенно грязных и темных, встречаются десятки людей -- мужчины, женщины, дети, -- которые просят милостыню. Но самое ужасное впечатление производят беспризорные, грязные и оборванные, которые бродят группами и живут подаянием и мелкими кражами.

Чтоб закусить, я зашел в узбекский трактир. Простая комната, со столами без скатертей и деревянными скамейками, освещенная керосиновой лампой. На одной из стен большими буквами написано: "Да здравствует национальная сталинская политика". В углу на маленьком алтаре портрет Сталина, очевидно наклеенный на старую икону. В глубине комнаты что-то вроде эстрады, где на старом ковре сидят, скрестивши ноги, несколько узбеков, которые громко разговаривают и пьют чай.

Я взял талоны в кассе. За полбутылки вина, котлеты и порцию серого хлеба я уплатил восемь рублей, что составляет среднюю дневную зарплату промышленного рабочего в Москве. Значит, в Ташкенте жизнь еще дороже, чем в Москве.

В бюрократических тисках

На следующий день я отправился на паровозный завод. Сперва возникли затруднения с получением пропуска (на моем паспорте не было визы ташкентской милиции), но, благодаря рекомендательному письму оренбургского железнодорожного отдела, я все же добился пропуска. Было около 9 часов утра, когда я явился в контору завода. Так как письмо было адресовано лично начальнику кадров, то я попросил направить меня к нему. "Подождите", -- ответил мне служащий, -- "он еще не пришел".

Около 11 часов "господин", одетый в новенькую железнодорожную форму, соизволил приехать на автомобиле. Он попросил меня войти к нему в кабинет и присесть. Я положил на стол рекомендательное письмо, но он даже не взглянул на него. Зажег папиросу и начал читать газету. Так прошло с добрых полчаса. Затем вошла прислуга, вся в белом, неся на подносе стакан чаю с лимоном (в СССР лимон считается роскошью, он стоит около 5 рублей) и пять бутербродов (три с черной икрой и два с ветчиной). Я мысленно подсчитал: не меньше 12 рублей обходится ежедневно администрации его завтрак. И это идет, конечно, по статье общих расходов завода!

Наконец, он вспомнил обо мне. Взял письмо и тут же заявил: "Хорошо, нам нужны работникии Если найдете где жить, можете прийти завтра утром на работу". В две минуты все было устроено.

Но тут только и начались мои главные мытарства. В Ташкенте мне удалось найти угол за сто рублей в месяц, и я думал, что дело уже в порядке. Не тут то было. Когда на завтра я отправился на завод, меня не пропустили. Письма из Оренбурга у меня больше не было, а на паспорте у меня нет местной визы. Правило в этом отношении строгое: если на паспорте нет печати милиции того района, где ты проживаешь, завод не имеет права взять тебя на работу.

Я думал, что это препятствие легко преодолимо и отправился в милицию за визой. Но милиция соглашалась поставить печать только в том случае, если я представлю удостоверение о месте жительства. Когда же я попросил коменданта о таком удостоверении, он мне сказал: "Вы здесь живете, это верно, но я не могу вам дать удостоверения, пока вы мне не представите свидетельство с места работы".

Круг замкнут! Я попал в железные тиски бюрократии, из которых нет выхода без покровительства кого-нибудь из власть имущих. Все это придумано советскими бюрократами для того, чтобы прикрепить рабочего к определенному месту работы. Даже средневековые законы не прикрепляли так крепостного к земле своего господина.

Подавленный, задыхаясь от отвращения, я решил вернуться в Москву. Сколько времени и денег потеряно! Но таков удел большинства советских граждан.

План не выполнен

В последний момент мне все-таки повезло. Когда я рассказал о своих неудачах хозяину квартиры ("влиятельный служащий на заводе", имени которого я по понятным причинам не называю), он взялся устроить мое дело, и ему удалось, не знаю каким образом, зачислить меня на свой завод.

Завод этот построен недавно. Чтобы попасть в отделение, где я должен был работать, мне пришлось пройти через несколько других отделений. Везде стоят новые машины разных иностранных заводов, из которых многие уже выбыли из строя; большой беспорядок, скверно убранное и грязное помещение; в каждом отделении вооруженная охрана, которая требует пропуск.

Инженер отделения встречает меня весьма радушно. После беглого осмотра всего отделения, мы останавливаемся перед станками. Около 20 станков английского, немецкого и советского образца. Большинство из них стоят, так как они нуждаются в капитальном ремонте. "Выберите, какой хотите" -- говорит мне инженер. Выбор сделан быстро. Для работы мне дается калибр: толеранс 6 сотых; максимальное время -- 12 часов. Мне просто смешно, так как ни в одной капиталистической стране не требуется больше четырех часов нормальной работы для выполнения этого задания. Вынимаю инструменты из моего чемоданчика, привожу станок в порядок и начинаю работать. Замечаю, что два товарища внимательно следят за мной. Меньше чем через 4 часа калибр был готов. Когда я сдавал работу, я видел, что инженер был удивлен. Он несколько раз проверил мою работу, а потом сказал: "Отлично, -- вы будете одним из лучших стахановцев завода".

Остаток дня я провел болтая с рабочими. "Ну, как живете? -- спросил я своего соседа. "Плохо, товарищ. Жалованье запоздало на пять дней, потому что мы не выполнили плана. Но разве мы виноваты в том, что в течение месяца 20 дней не хватает того или другого сырья. А на последние десять дней наваливают работы на все тридцать дней. И эта история повторяется из месяца в месяц. Право, нельзя придумать лучшего способа, чтоб губить и людей, и машины".

Другой рабочий жалуется на скверную постановку дела на заводе. "Видите ли, вам легко было закончить в 4 часа калибр, потому что вы имеет<е> в вашем чемоданчике инструменты, необходимые для работы. А у нас дело обстоит совсем иначе. Каждый раз, когда нам нужен инструмент, мы отправляемся на склад с заявлением, подписанным инженером отделения. Там мы обычно уже находим длинные очереди рабочих. Огромная потеря времени, а главное совершенно бесполезная, так как в большинстве случаев мы получаем ответ, что требуемого инструмента нет. Вот, обратите хотя бы внимание на эти большие формы (?). Со всех отделений сюда приходят рабочие, чтоб точить инструменты разных размеров. Нам приходится стоять в очереди часами, да и кроме того результат получается скверный, так как для точки наших маленьки<х> инструментов нужны формы гораздо меньшего размера. Мы поставили вопрос об этом на профессиональных и партийных собраниях и в стенной газете -- но не добились ничего".

Третий рабочий говорит: "У нас проходной двор. Большая неустойчивость. Техники и рабочие остаются не надолго, так как отправляются искать лучшего. Так же обстоит дело и с руководящими кадрами. Рабочие обыкновенно сами уходят с завода, а начальство систематически устраняется верхами за невыполнение плана. Инженер, который работает сейчас в нашем отделении, здесь всего несколько дней. Он заменил другого, который, проработав два месяца, внезапно исчез, так как во время собрания секретарь организации возвел на него ужасное обвинение в "анти-советских тенденциях", что попросту означает саботаж. Хотите знать в чем заключалась его антисоветская тенденция? В том, что инженер этот часто вызывал механиков для починки машин, которые плохо работали. Он доказывал, что если машина или станок испорчены, то их нужно чинить, иначе они будут давать пониженную продукцию и брак и за короткий срок превратятся в никуда негодный хлам. Но чиновники учетного бюро, в согласии с дирекцией, не хотят и слушать об этом. Они предпочитают производить брак, чем оставить машину стоять. Вы себе и представить не можете, как идея плана, которая сама по себе вещь хорошая, превращается в руках высоко поставленных бюрократов в средство нажима на рабочих и низших инженеров. Бюрократия всякую подлость оправдывает планом. Жалованье запаздывает, не строятся жилища, заставляют работать даже в выходные дни, работают очень много сверхурочно (и совершенно зря), увольняют рабочих и техников за "плохую выработку" и "саботаж" -- все дозволено, чтобы "нажать" на человека. Вот вам пример. Я раньше работал на заводе в Москве. План не был выполнен. Так как работа шла цепью, т.-е. каждый цех в своей работе зависел от другого, то решили, что виноват один из цехов, именно тот, где работал я. Причина же была вовсе не в этом, а в общей дезорганизации. Но всякий протест против решений бюрократии бесполезен, и мое отделение получило "знак стыда" из соломы. К концу рабочего дня рабочие собрались и, под звуки траурного марша, понесли гроб, на котором было написано имя нашего инженера, молодого человека, недавно окончившего политехнический институт. "Похоронная процессия" прошла через весь завод, а затем и через наш цех. На следующий день инженер не вышел на работу. Его нашли у себя на квартире с простреленной головой. На стене он написал: "После вчерашнего позора мне ничего не остается, как умереть". Разве это методы организации, воспитания, соревнования, достойные социализма? Нет, -- социализм стоит на высшей ступени, чем капитализм, а мы здесь еще находимся на низшей ступени".

(Продолжение следует)

К читателям-друзьям

Расходы по нынешнему номеру "Бюллетеня" (56 стр.!) создали для нас большие денежные трудности. Мы просим поддержки!

Почтовый ящик

1. Из серьезного источника нам сообщают, что русские большевики-ленинцы подозревают находящегося в Сибири Соловяна старшего в провокации.

2. Просим автора письма, сообщившего данные о Натане Лурье, назвать себя и сообщить адрес. Редакция гарантирует ему полную анонимность.